Виктор был где-то тут же, в лаве, двумя уступами выше. Но встречались они только после работы.
С Виктором было худо. По его просьбе дали ему другого учителя — шахтера серьезного и знающего. Но и с ним Виктор не поладил. Объяснения слушал он нетерпеливо, даже почему-то обиженно, а когда сам брался за обушок, у него ничего не получалось.
— А ты по кливажу попробуй! — посоветовал Андрей. — По кливажу — легче!
Но дело было не в кливаже, все было в характере Виктора. Уж такой у него был характер! Он умел хорошо делать только то, что любил, а любил только то, что ему легко давалось.
Так было и в школе, так было и в детстве. Он научился плавать как-то нечаянно, само собой, будто он просто в реке родился, и плавал отлично, лучше всех ребятишек. И он проводил все дни на реке, устраивал состязания, заплывы и, побеждая всех, был и счастлив и горд. А лыжи ему сразу не дались. Он дважды осрамился при всех и тотчас же лыжи забросил.
Он привык и любил быть везде первым парнем, а если не первым — так уж тогда никаким.
Если б уголь сразу дался ему в руки, если б с первых же дней пошла по шахте слава о Викторе, как о лучшем среди новичков, — он полюбил бы и шахту и ремесло забойщика. И уж тогда не было б на шахте парня старательнее и ревностнее его. Он горы бы своротил!
Но уголь не дался в руки, и шахта сразу опостылела Виктору. Он шел теперь в забои, как на дыбу: опять будет сердито выговаривать ему учитель, опять будет посмеиваться десятник и коситься Светличный, вновь избранный комсорг участка; у самого Светличного, говорят, хорошо идут дела в забое.
Виктору надо было бы немедля отпроситься из забойщиков в коногоны; у него и характер-то был коногонский, лихой; на всей шахте не было бы коногона отчаяннее. Но он сам не догадался, а никто не посоветовал. Да и стыдно было бы: ведь сам просился в забойщики.
И он уныло тянул лямку в забое.
Он опустился, затосковал. По вечерам молча валялся на койке. От лихого Виктора не осталось и следа. Вид у него теперь был ожесточенный и жалкий.
— Эх, не повезло нам, Андрюша! — горько плакался он приятелю. — Не угадали! Нам бы на новостройку, в Магнитную степь! Какие бы дела делали!
— Так ведь поначалу везде трудно… — робко возразил Андрей.
— А я разве трудностей боюсь? Что ж, ты меня не знаешь? Я, брат, труда не боюсь. А только там — красивый труд, а тут! — и он презрительно махнул рукою. Он совсем забыл, что всего десять дней назад говорил другое. Но он умел быстро забывать.
— Мой отец говорил: всякий труд — красивый, — пробормотал Андрей.
— А он был в шахте, твой отец? — набросился Виктор. — От, бачишь! А мы с тобой были. Понюхали, почем фунт лиха. Вот сегодня мой учил меня, как законуриваться. Законуриваться, — едко скривил он рот. — И слово-то какое! Будто мы собаки… Так и будешь тут всю жизнь — в конуре…
И Андрей не знал, чем помочь другу. Ему самому тоже было тяжело, но он уже видел просвет впереди. Теперь только держаться кливажа! Он благодарно вспомнил Прокопа Максимовича.
— Ты б с Прокопом Максимовичем посоветовался, — нерешительно предложил он.
— А что мне с ним советоваться! — пожал плечами Виктор. — Я не больной, а он не доктор…
— Он профессор! Он, брат, все понимает. И к тому же партийный. Давай пойдем к нему домой. В гости.
— В гости! — усмехнулся Виктор. — Звали тебя туда, что ли?
— Звали. Сам звал.
— Когда ж это?
— А сегодня. Он нас уже другой раз приглашает…
Виктор с сомнением посмотрел на приятеля: не врет?
Но приглашение польстило ему. Значит, не совсем уж он последний человек на шахте, раз зовет его в гости сам мастер угля Прокоп Максимович Лесняк.
Но ответил он небрежно, словно нехотя:
— Ну что ж! В выходной можно и пойти…
9
В выходной день оба тщательно вымылись и приоделись. Каждый достал из своего сундучка лучшее, что у него было: Виктор — почти новенький костюмчик из темно-синего шевиота, сорочку с вышитой крестиками грудью и фуражку-капитанку с большим черным лакированным козырьком; Андрей — косоворотку, вышитую голубыми васильками, крученый поясок с кистями, пиджак, совсем новый, подаренный отцом на дорогу; брюки он заправил в хорошие хромовые сапоги.
Тумбочки в общежитии еще не появились, но зеркало было. Оба выглядели, как женихи. Только под глазами уже синела неотмытая кромочка угля — глаза казались подведенными.
Дом Прокопа Максимовича они нашли сразу: мастера в поселке все знали.
Это был домик маленький, аккуратный и весь белый, даже крыша на нем была белая, этернитовая. Никто не любит так белый цвет, как шахтеры, и никто так не любит зелень. Андрей невольно вздохнул, заметив тоненькие ниточки, протянувшиеся от земли до крыши веранды: крученый паныч уже завял. Но астры еще цвела почти у самого крыльца, а на акациях еще болтались гроздья сморщившихся желтых листьев — до первого осеннего ветра.
Было как-то по-хорошему грустно в этом маленьком, уже тронутом осенью саду. Стояла особенная, ленивая тишина воскресного полдня; ставни на окнах были полу-притворены. И, глядя на них, представлялось сразу, что в домике прохладно, сумеречно и чисто, пахнет яблоками, ванилью и воскресными пирогами и живут здесь простые, хорошие люди, живут мирно, трудолюбиво и счастливо.
Ребята постояли немного у калитки. Калитка была простодушно распахнута, но они не решались войти. Им казалось, что так будет… некрасиво. Они ведь не просто пришли, а в гости. Надо постучать или еще лучше — позвонить. Но ни стучать, ни звонить было не во что.
Они церемонно поеживались в своих парадных костюмах, не знали, что делать. Вдруг они заметили, что от погреба к дому бежит девушка в ситцевом платьице, с кувшином.
— Будьте добры, гражданочка!.. — вежливо позвал ее Виктор.
Девушка подошла к палисаднику, и ребята почти с ужасом узнали в ней ту самую девчонку, что так безжалостно смеялась над ними в шахте, когда они бежали от коногона…
Потом они изредка встречали ее в шахте, но всегда поспешно сторонились, а она, узнав их, смеялась вслед. Они не знали, ни чья она, ни где живет, ни как ее зовут. Знали только, что работает она лампоносом, и шахтеры прозвали ее Светиком; она действительно, точно свет, появлялась в забое, чтобы дать шахтеру новую лампу вместо его потухшей.
Сейчас она была чистенькая, беленькая и — хорошенькая в своем ситцевом платьице, бледно-розовом с цветочками. Но они ее сразу узнали.
И она узнала их.
— А вы что же тут делаете? — подозрительно спросила она, глядя на них через палисадник.
— А ты что тут делаешь? — рассердился Виктор.
— Я? Вот новости! — засмеялась она. — Я тут живу. А вам чего надо?
— Мы не к вам… — поспешно сказал Андрей. — Мы в гости.
— А это ты меня в шахте прибить хотел? — угрожающе обернулась она к нему и вдруг, совсем как шахтерский мальчишка, завизжала: — А ну, вдарь, вдарь! Ну!
— Мы не драться… мы в гости… — пролепетал Андрей.
— Таким гостям — поворот от ворот. Ну, убирайтесь, пока целы! — закричала она. — А то… вот! — и она, хохоча, плеснула на них квасом из кувшина. Хорошо, что Виктор вовремя отскочил, не то пропал бы его парадный костюм.
— Ты осторожней, дура! — сердито вскрикнул он.
— Проваливайте, проваливайте! Давай полный ход от ворот! — И она, вложив по-коногонски два пальца в рот, лихо свистнула.
— А вот мы не уйдем! — вдруг озлился Андрей. Его трудно было разозлить, но девчонка сумела. Теперь никакая сила не заставила бы его сдвинуться с места. Он был упрям. И тот, кто знал его, догадался бы, заметив, как потемнели его глаза и сдвинулись брови, как по-бычьи подалась вперед голова, что теперь его трогать не надо, он все равно будет поступать по-своему.
Но девчонка не знала этого.
— А вот я сейчас собак спущу! — сказала она и громко позвала: — Эй, Полкан, Трезор!
Но тут появился сам хозяин Прокоп Максимович. Он вышел на крыльцо и крикнул:
— Эй! Что за шум, а драки нету?
— Драка сейчас будет! — отозвалась девчонка.
— Здравствуйте, Прокоп Максимович! — сказал Андрей и снял кепку.
— А-а, вот это кто! Пожалуйте, пожалуйте! — и мастер, радушно протянув руки, пошел им навстречу. — Ты что ж моих гостей конфузишь? — на ходу упрекнул он дочь.
— Такие гости, что собачьи кости… — немедленно огрызнулась та.
— Цыц, коза! Здравствуйте, молодые люди! — мастер потряс ребятам руки. — Прошу, прошу!..
Они пошли за ним.
— Сердитая она у вас! — хмуро сказал Андрей, все еще косясь на девчонку. — Вы ее на цепи держите. На людей кидается.
— А я ее скоро на цепь-то прикую: замуж выдам, — пошутил хозяин и ввел гостей в дом.
Там, неожиданно для них, оказалось большое общество. Собирались обедать. Ребята смущенно замерли на пороге.
— Вы входите, входите! — засмеялся хозяин. — Стесняться нечего! Все свои. Это фамилия моя да родия, все шахтеры. А это, — представил он Андрея и Виктора, — комсомольцы, к нам на подмогу приехали. Прошу любить да жаловать! Вы курские, что ли? — спросил он ребят. Почему-то все их здесь считали курскими.
— Полтавские…
— Вот и хорошо! — благодушно сказал хозяин. — Прошу покорно садиться. Сейчас мать наша выйдет, мы и закусим.
Мальчики сели на указанные им места. Они чувствовали себя неловко: большое общество совсем смутило их. И фуражки… Они не знали, куда их деть, мяли в руках на коленях.
Они никого, кроме хозяина и дочки, не знали. Здесь собрались все пожилые люди; только паренек со смешными веснушками на носу и зачесанными назад волосами был их ровесником. Он сидел в стороне и небрежно щипал струны гитары.
С дымящейся кастрюлей в руках легко и быстро вошла женщина, еще не старая на вид и худенькая, как девочка.
— А вот и хозяйка моя! — провозгласил Прокоп Максимович. — Настасья Макаровна. Народный комиссар нашей кухни.
Настасья Макаровна усмехнулась, — глаза у нее были насмешливые и быстрые, как у дочери, — и, поставив кастрюлю, подошла к ребятам.
— Здравствуйте, очень рады! — певуче произнесла она. — А фуражки ваши позвольте-ка сюда…
Они растерянно отдали ей фуражки. Она взяла их и унесла; двигалась она проворно, но не кругло, как пожилые бабы, а как бы легкими, стремительными толчками. "Видно, откатчицей была!" — невольно подумал Андрей. Он уже давно заметил, что на шахте толстых баб не бывает. Тут у всех женщин фигуры молодые, стройные, а лица старые, старше своих лет. Отчего это, он и сам не знал, но объяснял, как и все, что здесь видел, одним словом: шахта. Это от шахты.
— Ну что ж! — сказал хозяин. — Борщ на столе, пора и за ложки!
— Это мы могем! — засмеялся маленький и сухонький старичок с добродушно-ехидным лицом и прической ежиком. — Нам все едино, что работать, что хлебать. Нам абы гроши да харчи хороши.
Все, смеясь, пошли к столу, стали шумно рассаживаться.
— Вы сюда, сюда, пожалуйста! — указал хозяин место мальчикам поближе к себе.
— А где же мама? — громко спросил высокий, как и хозяин, но не в пример ему хмурый и молчаливый шахтер лет сорока пяти, с синими рябинами на лице.
— Мама сейчас придут, — торопливо ответила Настасья Макаровна и обернулась. — А вот и мама!
В комнату неслышно вошла очень высокая, прямая и совсем седая старуха. Все молча встали. Она низко поклонилась гостям.
— Кушайте на доброе здоровье! — хрипловатым приятным голосом произнесла она и пошла на свое место.
Она шла без палки, не горбясь, бодрой и легкой походкой, удивительной для ее семидесяти пяти лет. Она совсем не была похожа на тех, маленьких, суетливых и расслабленных старушек, каких привык видеть Андрей дома, в Чибиряках.
Что-то гордое и независимое было в этой мужественной старухе, в ее прямой, не умеющей гнуться спине, в ее смелом, открытом, почти мужском мускулистом лице, в ее глазах, не потухших и мудрых.
Такие любят говорить про себя: "Я никогда из чужих рук хлеба не ела, я все своим горбом". Но трудовая жизнь не сгорбила, а даже выпрямила ее, научила встречать невзгоды грудью, никого и ничего не бояться, ни от кого не зависеть и верить только в свои руки.
И, глядя на нее, можно было понять и объяснить всех здесь собравшихся, отчего они такие и как такими стали, отчего в этом маленьком домике под этернитовой крышей — покой, дружба и счастье.
— Это наша мама! — очень почтительно и как-то растроганно сказал Прокоп Максимович. — Мне и Ивану — родная, а всем тут на шахте — названная. Вы кого угодно спросите про Евдокию Петровну, — прибавил он не без гордости, — каждый скажет: это шахтерская мать.
— Много их у меня… шалопутов… — усмехнулась слегка смущенная мать.
— Старуха знаменитая! — шепнул мальчикам старичок с ежиком, оказавшийся за столом их соседом. — Она и про пятый год рассказать может — участвовала!
— Сейчас мама гостит у нас! — сказал Прокоп Максимович. — Это она по шахтам ездит, всем своим детям смотр делает.
— И делаю! — засмеялась старуха. — Это моя последняя вам ревизия. Вот всех объеду — и помру.
— Что вы, Евдокия Петровна! — воскликнул старичок с ежиком. — Вам еще жить да жить!
— Нет. Помру. Поработала — пора!
— Что, аль болеете?
— Болеть не выучилась. А… пора.
— Мы, мама, вам про смерть и думать запрещаем! — сказал Прокоп Максимович. — Нельзя вам помирать, слишком много сирот оставите. Вот и этих, — показал он на Андрея и Виктора, — прошу во внучата взять, приласкать…
— А-а, очень приятно, молодые люди! — ласково закивала им старуха. — Как звать-то?..
— Меня — Андрей.
— Я — Виктор…
— Молоденькие! — улыбнулась она. — Здешние?
— Нет, из Полтавы они, — сказал Прокоп Максимович.
— А-а! — покачала она белой головой. — Скушнова-то вам, небось, на чужой сторонушке? Без матери-то каково?
— Нет, ничего! — браво отозвался Виктор. — Мы не маленькие.
— К нам почаще заходите, милости просим! Мой-то Прокоп гостей любит. Говорливый он! — Все засмеялись. Она испуганно оглянулась на сына. — Что, аль опять я не так сказала?
— Так, мама, так! — смеясь, ответил тот. — Говорливый я, поговорить люблю. Отчего и не поговорить, коли есть о чем?
— Артист! — ехидно вставил старичок с ежиком. — Он не только заговорит, он еще и спектакли вам покажет! — сказал он мальчикам. — Он у нас на все — богатырь!
— А что ж не пьет никто? — вдруг всполошился хозяин. — Неужто подносить? Ну, измельчал народ, мама, пожалуюсь я вам, измельчал. Помните, как прежде-то пили? — сказал он, наливая из графинчика водку.
— Ты бы что хорошее вспомнил! — отозвалась мать. — А про это…
— Не-ет, хорошо пили, дружно, артельно… все пропивали, до последних портков, аккуратно! — усмехнулся он. — Земляночку-то нашу помните, мама? Как не пить! А вы, — обратился он к ребятам, — пьете?
— Не пробовали еще… — сознался Андрей и вдруг густо покраснел, словно в чем-то стыдном признался. Светик немедленно прыснула.
— А я пью! — храбро сказал Виктор и протянул рюмку. Прокоп Максимович чуть насмешливо взглянул на него, но ничего не сказал и налил полную.
— Эх, и не пил бы, да дуже просят, — крякнул Прохор, широкоплечий, рыжеватый, с вьющимися на кончиках молодецкими усами сосед Андрея.
Все засмеялись.
— И отчего это, — продолжал он, рассматривая рюмку на свет, — отчего о нас такая слава по свету идет, будто все шахтеры — пьяницы? А есть и такие, что больше нас пьют…
— Ну, больше тебя-то вряд ли кто! — поджимая губы, сказала его жена.
— Женам сегодня слова не даю! — закричал весело хозяин. — Пейте и ешьте, дорогие гости, что народный комиссар приготовил. А больше у нас ничего нет. Все на столе, не взыщите!
Было Андрею как-то по-особенному душевно тепло в этом доме, среди этих добрых людей. "Какие они все простые, хорошие, веселые! — восторженно думал он. — И нами, мальчишками, не побрезговали. Принимают, как взрослых. Это оттого, — догадался он, — что мы теперь тоже шахтеры, уголь рубаем. Значит, выходит — товарищи". И он невольно почувствовал гордость оттого, что он с Прокопом Максимовичем — товарищи, в одной лаве работают.