Очень я обрадовался, получив приказ срочно отправиться на сопку Заозёрную и занять позицию.
Отделение своё я привёл на место уже затемно. Вокруг царило спокойствие. Ничего не изменилось. Ночь была самая обычная, как всегда. Луна пробиралась сквозь рваные облака — то проливала на землю серебристый свет, то гнала по сопкам тени. У болотистых берегов озера надрывались лягушки. В траве на склоне сопки звенели цикады. Я подумал: «Не ложной ли была тревога?..» Где-то заухал филин. Поодаль откликнулся другой. Я не сразу догадался, что это перекликаются «секреты», заметившие нас.
Вскоре нас окликнули. Я назвал пароль. Чернопятко показал, где должно расположиться моё отделение. Он заметно волновался. Почему-то разговаривал шёпотом. Я его никогда не видел таким встревоженным.
— Расскажи, что здесь всё-таки произошло? — спросил я тоже шёпотом.
— Утром мы заметили, что японцы вдруг закопошились неподалёку от границы. На нескольких машинах прибыли солдаты. Начали копать траншеи. Открыто, не прячась… А часам к четырём построились в колонны и двинулись напрямик к нашему посту. Метрах в пятидесяти остановились, по команде вскинули винтовки, приготовились стрелять. Мы тоже приготовились, взяли на прицел тех, что поближе. Но я приказал ребятам ни в коем случае не стрелять первыми. Понял, что неприятелю этого только и надо… Страшные это были минуты. Стоим — глаза в глаза, целимся — и не стреляем. Ребята молодцы, выдержали. Ни один выстрел не раздался с нашей стороны. У японцев нервы оказались слабее. Видел бы ты, что они вытворяли: орут что-то на своём языке, рожи строят, начали палить в воздух… Гляжу на своих ребят, у них пальцы сводит на курках. «Не стрелять, — повторяю каждую минуту. — Не стрелять…» Видать, самураям самим надоел этот «концерт» — убрались восвояси… Мы тоже разошлись по своим позициям.
Утром японцы из деревни Хомуку отправились к реке и стали купаться. Наплававшись, вылезли на берег и начали выполнять различные акробатические упражнения. Должно быть, они знали, что мы следим за ними в бинокли. Не исключено, что намеренно демонстрировали, на что способны: думали, что нагонят на нас страху. Что ж, у нас у каждого глаз хорошо намётан, умеем отличить настоящего вояку от новичка. Нам, конечно, сразу же стало ясно, что дело иметь придётся с хорошо подготовленными вояками. Самураи одной группы по очереди разбегались, пружинисто подпрыгнув, дважды переворачивались в воздухе и становились на ноги — делали сальто-мортале. Другие на зелёной лужайке отрабатывали приёмы джиу-джитсу. Третьи, проделав целый комплекс хитроумных приёмов с винтовкой, кололи штыком наскоро сооружённое из тряпья чучело. Это были солдаты знаменитой Квантунской его императорского величества армии.
Однако мы тоже не дремлем. Только мы демонстрировать себя, как в цирке, не станем. Если суждено будет столкнуться, тогда и увидим, кто на что способен.
На политзанятиях нам не раз говорили об агрессивных планах Японии и о её военных деятелях.
К примеру, известный генерал Араки Садао, вдохновитель японских самураев, начал свою карьеру с помощи врагу нашего государства — Колчаку. Это он на совещании губернаторов выдвинул план, по которому предполагалось, напав на СССР, отторгнуть наше Приморье, Забайкалье и Сибирь. Может быть, Араки Садао сам лично напутствовал и на этот раз солдат, посланных в район озера Хасан?
А может, этих самураев-фанатиков инструктировал матёрый японский разведчик Доихара Кендзи? Ему несколько раз удавалось пересечь границу на нашем участке — словно бы он «прощупывал», где проще это проделать. Однажды чуть-чуть не угодил в руки наших пограничников, но ему всё же удалось унести ноги.
В том месте, где была наибольшая вероятность нападения, мы разбили палатки и стали окапываться. Делали это незаметно, по ночам. Почва здесь твёрдая, каменистая. За две ночи нам удалось выкопать несколько неглубоких окопов, насыпать брустверы.
Днём, замаскировавшись в укрытиях, наблюдали за японцами. Выяснилось, что ночью жителей деревни Хомуку куда-то эвакуировали: утром сразу же бросилось в глаза, что ни из одной трубы крестьянских фанз не вьётся дымок. Из деревни не доносилось, как прежде, крика петухов, кудахтанья кур, мычания коров, выгоняемых на пастбище, блеяния овец. По улицам слонялись без дела группы мужчин. К полудню большинство из них направились к реке купаться. И тут-то мы их хитрость разгадали: «жители Хомуку» были все пострижены наголо, на них были одинаковые голубые трусы. И, как на подбор, все плечистые, мускулистые.
— Опять они что-то замышляют, — говорю ребятам. — Не хотят ли они с нами в гражданской одежде воевать?
Позвонил начальник заставы Терешкин.
— Будьте начеку! — сказал он. — За этим их маскарадом что-то кроется.
— Мы не спускаем с них глаз, товарищ лейтенант, — ответил я.
После полудня толпа в тридцать — сорок человек в пёстрой крестьянской одежде, шумя, что-то выкрикивая, грозя кому-то кулаками, стала приближаться к границе. Остановившись так, что легко было разглядеть их перекошенные злобой лица, они начали бесноваться ещё больше, искажая русские слова, выкрикивая ругательства. Однако мы молчали. А это всё больше и больше выводило их из себя. Шаг за шагом они подступали всё ближе. Потом и вовсе обнаглели — принялись бросать в нас камни. И вдруг я с удивлением заметил, что эту остервенелую толпу с двух сторон снимают кинокамерой. «Нашли место, где снимать фильм!..» — подумал я.
Лишь впоследствии стало известно, что этим горе-воякам было поручено «сыграть» перед оператором гневное выступление «простых японских крестьян» против Советского Союза. Империалистическая пропаганда начала всюду трубить о том, что Россия якобы вытеснила японских крестьян с их законных насиженных мест. Во множестве стран демонстрировалась хроника, отснятая на нашей границе, где изображалось, как якобы японские трудящиеся требуют, чтобы советские пограничники убирались подобру-поздорову с Заозёрной и Безымянной сопок. Или, мол, мы вас проучим как следует…
Тем временем, пока длилось это представление, к деревне Хомуку стала стекаться моторизированная пехота. Солдаты стали торопливо расчищать площадки для полевой артиллерии, направили в нашу сторону длинные стволы пушек.
И мы, естественно, тоже даром времени не теряли. Нам больше незачем было таиться. Да и нескольких часов летней ночи не хватало, чтобы основательно укрепить оборону. Наш командир взвода Иван Чернопятко приказал углубить окопы, выкопать извилистые траншеи, соорудить блиндажи. Но Иван мастер не только приказы отдавать, он личным примером подзадоривает бойцов.
Можно ли солдату киснуть, если командир таков?
На склоне сопки прорыли два ряда траншей, проделали в их стенах неглубокие ниши, подобные тем, что бывают в шахтах.
— Если упадёт снаряд и сделает отвал, не забудьте, в какой стороне штрек! — посмеиваясь, говорит Иван солдатам. И мне подмигивает: дескать, помнишь, в какую переделку мы угодили в шахте? Может ли нам после неё что-нибудь казаться страшным?
Я кивком головы отзываю Ивана в сторону.
— Всё ж не хотелось бы, как тогда, по собственной неразумности угодить в капкан, — говорю ему.
— Что имеешь в виду, Гильфан? — спрашивает он.
— Сам видишь разницу: нас всего горсточка, японцев — раз в двадцать больше. Одной смелостью их не возьмёшь… Надо придумать что-то, ослабить их напор. Иначе нам будет трудно выстоять…
— Что ты предлагаешь? — Иван испытующе смотрит на меня исподлобья.
— Давай «гостинцев» выставим в дозор.
— У подножия сопки?
— Да.
Несколько секунд Иван стоял задумавшись, потом торопливо зашагал на левый фланг. Там подъём на сопку пологий, атакующим легче взбираться. Левый фланг — самое подходящее место, чтобы заминировать. А здесь склон круче. К тому же у меня пулемёт.
Я окидываю взглядом местность, по которой могут наступать самураи. Склон испещрён овражками, порос островками невысокого кустарника. Там-сям из травы высовываются крупные валуны. Впереди, метрах в тридцати — сорока от окопов, ночью мы соорудили проволочные заграждения, замаскировали ветками и травой. Но я сомневаюсь, что японцы этого препятствия не заметили. Вероятнее всего, чтобы порвать в клочья наши заграждения, они откроют по ним артиллерийский огонь. И лишь после этого пойдут в атаку… Значит, очень кстати припасти для самураев «гостинцев», которых они не могут разглядеть в бинокль.
Солнце жарит вовсю. Кажется, запекутся мозги. Язык вспух от жажды, прилипает к нёбу. Хоть бы глоток воды! Наверно, каждый думает об этом, но никто не произносит вслух. Каждому ясно: пока не стемнеет, воды взять неоткуда. Только под покровом ночи можно спуститься к озеру и наполнить котелки и фляги. А сейчас надо набраться терпения: дорога каждая минута… Скрипят и лязгают лопаты, натыкаясь на камни, цокают, впиваясь в землю, кирки. Ребята торопятся, работают из последних сил. Через какой-то промежуток времени каждому предстоит пройти испытание. Оно покажет, кто каков. В такие моменты люди познают друг друга и каждый познаёт себя. Случается, иной человек храбрится перед товарищами, при каждом удобном случае себя смельчаком выказывает, а пройти первое испытание в нём не хватает духу.
Сейчас каждый думает, что можно сделать ещё, чтобы выстоять. Я оглядываю в бинокль подножие сопки. У проволочных заграждений ползают, извиваясь между кочками и кустарником, красноармейцы: закладывают мины. И Чернопятко там. Сам руководит этой хитрой работой…
Этими минами можно эффектно воспользоваться, если вовремя заметишь противника. Но всегда бывают непредвиденные обстоятельства. Вдруг самураи вздумают напасть ночью? А в темноте заметишь ли их? Они ведь тоже не дураки, будут стараться как можно ближе подобраться к нашим позициям незамеченными… Придётся всю ночь высвечивать окрестность ракетами. Но хватит ли ракет?
На занятиях лейтенант Терешкин любит повторять, что нет обстоятельств, из которых настоящий солдат не нашёл бы выхода. Говорю себе: «Думай, Гильфан, думай. Иногда смекалка одного солдата решает исход боя…»
Мой взгляд задержался на поблёскивающей в траве консервной банке. Вспомнилось мне, как дядя Родион приспособил пустые жестяные банки на своём винограднике во дворе, чтобы уберечь его от детворы и от птиц. Подвязал их к лозам, вьющимся по проволоке, и от проволоки той до самой веранды длинный-предлинный шнур протянул. Сам сидит на веранде, дремлет или чаёк попивает. Но стоит на виноградник опуститься стайке птиц — дёргает за шнурок: двор тотчас наполняется звоном пустых консервных банок, и птицы ошалело кидаются врассыпную…
А если вдруг банки сами по себе заговорили, значит, тут виноваты мальчишки: спрятались где-то под кустом и обрывают самые спелые кисти. Тут уж за шнур дёргай не дёргай — не поможет. Дядя Родион поднимается и идёт рвать крапиву…
Я даже рассмеялся от этих воспоминаний.
— Ребята! — обращаюсь я к солдатам. — Соберите-ка все пустые банки вокруг!
Парни смотрят на меня с недоумением. Гадают, шучу я или серьёзно.
— Исполняйте приказ! — говорю я.
Бойцы выпрыгнули из окопов, поползли в заросли. Среди кустов и в траве полным-полно этих банок. Ведь мы выбрасывали их после каждого завтрака, обеда и ужина. Бойцы приносят по нескольку банок, с шумом кидают на дно окопа. На меня поглядывают с недоумением. Чувствую, не по душе им моё поручение. Пришлось объяснить, что я задумал. Не прошло и пятнадцати минут, как они собрали все до одной банки вокруг.
Наполнили ими мешки и поползли к подножию сопки. Осторожно подвешивали мы к проволочным заграждениям наши банки — словно ёлку блестящими шарами украшали. Слегка качнул я проволоку для пробы — гремят, милые!
Уже начали сгущаться сумерки, когда прибыли парторг Иван Мошляк и начальник погранотряда полковник Гребенник Кирилл Ефимович. Они внимательно осмотрели наши позиции, справились у бойцов о настроении. Полковник предупредил: ни в коем случае не открывать огня до тех пор, пока противник не перешагнёт границу.
— Не подведём! — пообещали мы.
Парторг был ростом с меня, невысок, смуглый и с синими, как васильки, глазами. Бойцы его знали как непоседу и заправского шутника. Поэтому, как только он присел на ящики с патронами и закурил, вокруг него тотчас сгрудились пограничники. Оттуда уже доносились весёлый голос Мошляка и взрывы хохота. Парторг умел при необходимости нехитрой шуткой поднять у людей настроение.
Мы с полковником Гребенником стояли у края бруствера и разглядывали в бинокль вражескую сторону. Однако через несколько минут ночь скрыла от нас всю местность.
— Отделком Батыршин, для защиты государственной границы нашей социалистической Родины вы на своём участке хорошо постарались. Спасибо, — сказал полковник.
— Служу Советскому Союзу! — отчеканил я, вытянувшись и отдавая честь.
Полковник пытливо посмотрел на меня и улыбнулся.
Спустя полчаса Гребенник и Мошляк уехали.
«Эх, товарищ полковник, ты бы нам сейчас побольше гранат подбросил да подкрепление прислал — бойцы бы тебе спасибо сказали. Вон деревня Хомуку на вражьей стороне уже не вмещает вооружённых до зубов самураев. А нас всего-навсего одно отделение…» Я только подумал об этом. Но вслух не сказал. Знал, что, если бы Гребенник располагал дополнительными силами и боеприпасами, прислал бы.
Наше положение ещё понадёжнее, чем у соседей. По соседству с нами, восточнее озера Хасан, окопался пост лейтенанта Махалина. Их всего-навсего одиннадцать человек. К тому же позиции Махалина слегка выдвинуты вперёд — они ближе нас к японцам. Кто знает, может, самураи только делают вид, что сосредоточили внимание на нашем участке. Они коварны. И вместе с тем не надо быть особым стратегом, чтобы понимать: над местностью господствует тот, кто владеет нашей высотой — сопкой Заозёрной. Видимо, и самураи помнят об этом. Поэтому и выставили против нас крупные силы.
К утру со стороны моря подул влажный ветер, нагнал густой туман. Сопки обволокли космы облаков, будто перебинтовали их раны, развороченные кирками и лопатами. Не видно ни зги. То и дело связываюсь с соседями по телефону. У них тоже пока всё спокойно. Пока…
Постепенно начало рассветать. Сквозь туман просачивался сероватый свет. Вдруг прилетевший ветер донёс до моего слуха странный шорох. Это не было схоже с шелестом сухого камыша. Да и рассыпчатый гравий на склонах сопок под осторожными шагами тигра хрустит иначе. И топот оленя тоже мы научились распознавать. Шорох донёсся и стих. Может, мне показалось? Но мои товарищи тоже напряглись, вытянули шеи — прислушиваются. Тревожно переглядываются.
Я выпустил ракету, но толку от неё никакого — промелькнула белёсым комком в тумане и растаяла где-то.
Покрутил ручку телефона, звоню Ивану.
— Иван, по-моему, гости уже идут. Более подходящего момента у них не будет…
Слышится мне напряжённое дыхание Ивана. Потом доносится его тихий голос:
— Я тоже так думаю, Гильфан. Они захотят воспользоваться туманом… Смотрите, чтоб не застали врасплох.
В этот момент внизу заговорили консервные банки — на разные голоса гремят, будто колокола, бьющие в набат.
— Легки на помине, товарищ командир! — кричу Ивану. — Идут!
— Пугни-ка их нашими «гостинцами», — отвечает Иван.
— Пугнул бы, да кой чёрт разберёт, которые из них взрывать! В тумане ничего не видно! Если приблизятся, пулемётом срежу!
— Они обнаружат наши мины и обезвредят. Используй сейчас!
— Есть! — сказал я и положил трубку на рычажок.
Я приказал двум бойцам следовать за мной и выпрыгнул за бруствер. Мы торопливо, но бесшумно стали спускаться к подножию сопки. Чтобы видеть под ногами землю и не оступиться или не столкнуть ненароком камень, который может наделать шуму, приходилось продвигаться, низко нагибаясь. Иногда я терял товарищей из виду, но слышал за спиной их прерывистое дыхание и шуршание травы под ногами.
Сердце в груди бьётся часто-часто. И так гулко, что мне кажется, кто-то бежит рядом со мной. Притаившись за кустом, я озираюсь вокруг, поджидаю товарищей. Они оба первый год на границе и тоже волнуются. Есть отчего нам волноваться: ведь это наша первая встреча с врагом.
Отчаянно гремят подвешенные к колючей проволоке банки, предупреждая нас об опасности. Доносится щёлканье плоскогубцев: враг прокладывает себе дорогу…
По тому, где самураи разрезают проволочное заграждение, мы определили, в каком направлении они будут двигаться на сопку. Понадобилось всего две минуты, чтобы выбрать концы проводов, протянутых к минам, которые заложены как раз на пути врагов. Мы присоединили их к подрывной машине и залегли в укрытии. Долго ждать не пришлось. Вот из густого, как молоко, тумана, тускло блеснув, выступил штык, плоский и длинный, как кинжал, затем показался ствол винтовки, и потом уже, как на фотобумаге, проступили очертания японского солдата. Он шёл медленно, словно при каждом шаге нащупывал ногой землю. Показались ещё двое. Потом пятеро, десятеро… Много!.. Ступают пружинисто, напрягшись, будто к прыжку приготовились, надеются, что с одного маху окажутся на вершине сопки.