Взрывом снаряда ему снесло всю нижнюю челюсть; ниже носа пустота, видны горло, гортань, нёбо и верхние зубы, ниже только месиво ярко-красной плоти, а в глубине нечто напоминающее голосовые связки, языка нет, есть лишь алое влажное отверстие пищевода…
Эдуару Перикуру двадцать три года.
Он теряет сознание.
6
На следующий день около четырех утра, когда Альбер было отвязал его, чтобы сменить простыни, Эдуар попробовал выброситься из окна. Но, вставая с постели, потерял равновесие, так как правая нога не вынесла тяжести тела, и рухнул на пол. Невероятным усилием воли он сумел подняться – он был похож на призрак. Хромая, он с трудом дотащился до окна – глаза вытаращены, руки вытянуты вперед – с воплем страдания и боли, Альбер сжал его в объятиях, тоже рыдая и гладя его по затылку. Альбер чувствовал, как в нем пробуждается материнская нежность к Эдуару. Бо́льшую часть времени Альбер пытался говорить с другом, чтобы скрасить ожидание.
– Генерал Морье, – рассказывал он, – он, видишь ли, изрядный придурок. Генерал как-никак. Он уже собирался поставить меня перед военным советом! А Прадель, этот ублюдок…
Альбер говорил без умолку, но взгляд Эдуара был настолько угасшим, что было невозможно определить, понимает ли он, что ему говорят. Так как доза морфина постепенно снижалась, теперь он подолгу бодрствовал, что лишало Альбера возможности лишний раз сходить разузнать, что слышно об этом треклятом санитарном транспорте, который все еще не прибыл. Застонав, Эдуар уже не останавливался, голос его звучал все громче и громче, пока не прибегала медсестра, чтобы сделать еще один укол.
На следующий день, вскоре после двенадцати, когда Альбер вновь вернулся несолоно хлебавши, так и не узнав, планируется ли прибытие транспорта или нет, – Эдуар выл смертным воем, он жестоко страдал, открытое горло было воспаленно-красным, а кое-где видны были нагноения, запах становился все более непереносимым.
Альбер тотчас выскочил из палаты и понесся в кабинет медсестер. Ни души. Он крикнул в коридоре: «Эй, кто-нибудь?!» Никого. Он было развернулся, собираясь уйти, но внезапно остановился. Потом направился назад к кабинету. Нет, он не посмеет. Или все же? Он выглянул в коридор, направо, налево, вопли товарища до сих пор отдавались в ушах, это помогло ему решиться и выйти в комнату, он давно знал, где что лежит. Достал ключ из правого ящика, открыл застекленный шкафчик. Шприц, спирт, ампулы морфина. Если его застукают, все будет кончено, кража медикаментов в военном госпитале, на него стала наплывать рожа генерала Морье вместе со зловещей тенью лейтенанта Праделя… Но кто поможет Эдуару? – с тревогой подумал он. Однако никого не было видно, взмыленный Альбер выкатился из кабинета, прижимая к животу добычу. Он не знал, правильно ли поступил, но эта боль была невыносимой.
Первый укол был делом нешуточным. Он нередко помогал медсестрам, но когда нужно действовать самому… Смена постели, зловонный запах, а теперь уколы… не так-то просто помешать парню выброситься из окна, думал он, готовя шприц; подтирать раненого, дышать зловонием – во что он ввязался?
Он блокировал входную дверь, подставив спинку стула под ручку двери, чтобы исключить нежелательное вторжение. Процедура прошла вполне неплохо. Альбер хорошо рассчитал дозу, она должна была позволить Эдуару продержаться до инъекции, которую потом сделает медсестра.
– Вот увидишь, скоро станет гораздо лучше.
И вправду, Эдуару полегчало. Он расслабился, задремал. Но даже во время его сна Альбер продолжал говорить с ним. И размышлять насчет куда-то запропастившегося транспорта. Он пришел к выводу, что нужно вернуться к истокам: отправиться в отдел кадров.
– Когда ты спокоен, – пояснил он Эдуару, – мне совсем не хочется этого делать, ты же знаешь. Но поскольку я не уверен, что ты будешь вести себя разумно…
Он скрепя сердце привязал Эдуара к кровати и вышел.
Покинув палату, Альбер огляделся и двинулся, прижимаясь к стенам, почти бегом, чтобы Эдуар оставался один как можно меньше.
– Это просто шутка года! – сказал тип.
Его звали Грожан. Отдел кадров представлял собой комнатенку с крошечным оконцем, стеллажи сгибались под тяжестью папок, перетянутых тесемками. Здесь же стояли два стола, заваленные бумагами, списками, рапортами. За одним из столов сидел капрал Грожан с подавленным видом.
Он открыл толстую конторскую книгу, провел по строке порыжевшим от никотина пальцем и пробурчал:
– Ты представить себе не можешь, сколько тут раненых!..
– Могу.
– Что – могу?
– Могу себе представить.
Грожан поднял голову от ведомости и пристально посмотрел на него. Альбер понял, что допустил ошибку и нужно ее как-то выправлять, но Грожан уже вновь погрузился в бумаги, занятый поиском.
– Черт, мне знакомо это имя…
– Ну разумеется, – сказал Альбер.
– Ну да, само собой, но кто он, черт по…
Вдруг он воскликнул:
– Вот!
Сразу было видно, что капрал одержал победу.
– Перикур, Эдуар! Я знал, что он здесь! Точно! Я так и знал!
Он повернул конторскую книгу к Альберу, указывая толстым пальцем на низ страницы. Хотел доказать, что он прав.
– И что? – спросил Альбер.
– Ну вот, твой приятель зарегистрирован. – Он подчеркнул слово «зарегистрирован». В его устах это звучало как приговор. – Что я тебе говорил! Я его запомнил! В конце концов, я, черт побери, еще не впал в маразм!
– И что?
Тип зажмурился от радости. Потом вновь открыл глаза.
– Он зарегистрирован здесь, – (постучал пальцем по списку), – а потом ему был выписан ордер на перевозку.
– И куда затем передается этот ордер?
– В службу тыловых перевозок: это они распоряжаются санитарными машинами…
Альберу придется вернуться в отдел перевозок. Он там был уже дважды, но не нашел ни ведомости, ни ордера – никакого документа на имя Эдуара, просто с ума можно сойти. Он взглянул на часы. Придется отложить новый визит, пора вернуться к Эдуару и дать ему воды, врач рекомендовал побольше пить. Альбер было повернулся к выходу, но спохватился. Черт, подумал он. А что, если…
– Это ты относишь ордера в отдел перевозок?
– Да, – подтвердил Грожан. – Или тот, кого присылают за ними, раз на раз не приходится.
– А ты не помнишь, кто относил ордер на имя Перикура? – спросил Альбер, хотя уже знал ответ.
– Да, точно помню! Лейтенант. Не знаю его имени.
– Такой высокий, подтянутый…
– Точно.
– …синие глаза?
– Ага.
– Подонок.
– Этого я не могу утверждать.
– Зато я могу… А сколько времени потребуется, чтобы выписать другой ордер?
– Это называется «дубликат».
– Ладно, дубликат, так долго его делать?
Грожан был в своей стихии. Он придвинул чернильницу, воздел перьевую ручку к потолку и произнес:
– Считай, сделано.
В палате воняло гниющей плотью. Эдуара в самом деле нужно было срочно перевозить в больницу. Стратегия Праделя почти увенчалась успехом. Стереть их с лица земли. Альберу удалось ускользнуть от трибунала, но перспектива оказаться на кладбище становилась для Эдуара реально опасной. Еще несколько часов – и он начнет гнить заживо. Лейтенант Прадель не слишком жаждал иметь кучу свидетелей собственного героизма.
Альбер собственноручно доставил дубликат ордера в службу перевозок.
Не раньше чем завтра, ответили ему.
Отсрочка казалась ему нескончаемой.
Молодой врач, который наблюдал за Эдуаром, только что покинул госпиталь. И еще никто не знал, кто его заменит. Были другие хирурги и лечащие врачи, но Альбер их не знал. Один из них мимоходом заглянул в палату, будто оно того не стоило.
– Когда его заберут? – спросил он.
– Должны забрать. Вышла задержка из-за ордера. На самом деле его внесли в список, но…
Врач тотчас перебил его:
– Когда? Потому что дело принимает такой оборот…
– Мне сказали, что завтра…
Врач скептически устремил взор в потолок. Он был из тех, кто кое-что повидал. Он покачал головой, все было ясно. Но этим не кончилось, он повернулся к Альберу и похлопал его по плечу.
– И проветрите палату, – сказал он, направляясь к двери, – здесь воняет!
На следующий день Альбер с самого рассвета предпринял осаду отдела перевозок. Главное, чего он опасался, – это попасться на глаза лейтенанту Праделю. Тот сумел помешать доставке Эдуара в тыл, и вообще был способен на все. Для Альбера лучше было бы не высовываться – только это имело значение. И чтобы Эдуара увезли как можно скорее.
– Сегодня? – спросил он.
Парень из отдела относился к нему хорошо. Замечательно, когда вот так заботятся о своем товарище. Сколько таких, что плевать на всех готовы, кто заботится лишь о собственной шкуре, разве нет? К сожалению, не сегодня. Но завтра точно.
– Ты знаешь во сколько?
Парень долго копался в своих бумагах.
– Прости, приятель, я тут прикидывал, во сколько мест они должны заехать, – ответил он, не поднимая головы, – сантранспорт прибудет вскоре после полудня.
– Но это-то точно?
Альберу хотелось за это зацепиться – ладно, завтра так завтра, – но он и себя корил за то, что промедлил и не понял, в чем дело, пораньше. Сколько провозился. Эдуара бы уже доставили в тыловой госпиталь, будь у него друг малость посообразительнее.
Завтра.
Эдуар уже не спал. Обычно он, сидя в кровати, подпертый со всех сторон подушками, которые Альбер собрал в других палатах, часами раскачивался, непрестанно издавая болезненные стоны.
– Больно, да? – спрашивал Альбер.
Но Эдуар никогда не отвечал. А то не ясно!
Окно было постоянно приоткрыто. Альбер всегда спал у окна, сидя на стуле, вытянув ноги на соседний стул. Он помногу курил, чтобы не заснуть, оставив Эдуара без присмотра, но еще чтобы заглушить вонь.
– Ты-то теперь лишен обоняния, счастливчик…
Вот черт, а как же поступит Эдуар, если ему захочется смеяться? Тип, лишившийся челюсти, должно быть, нечасто испытывает желание хохотать, но все же этот вопрос донимал Альбера.
– Врач… – рискнул он начать.
Было два или три часа ночи. Сантранспорт должен был прибыть днем.
– Он говорит, что там таким ставят протезы…
Альбер не слишком отчетливо представлял, что даст протез нижней челюсти, и не был уверен в том, что завел речь об этом в подходящий момент.
Но это сообщение, похоже, заставило Эдуара очнуться. Он покачал головой, издавая звуки, напоминавшие рокот воды, нечто вроде бульканья. Он сделал Альберу знак; тот впервые заметил, что Эдуар левша. Вспомнив о блокноте с набросками, он наивно удивился, каким образом Эдуару удалось сделать такие рисунки левой рукой.
Конечно же, давно надо было предложить ему рисовать.
– Тебе нужен твой блокнот?
Эдуар посмотрел на него, да, он хотел, чтобы ему дали блокнот, но вовсе не затем, чтобы рисовать.
Как забавно – такая сцена среди ночи. Глубокий, выразительный взгляд Эдуара, такой живой и дико напряженный на этом одутловатом лице, посередине которого зияла пустота. Аж страшно. На Альбера он произвел сильное впечатление.
Пристроив блокнот на кровати, Эдуар неловко выводит крупные буквы, он так слаб, он будто разучился писать, карандаш, кажется, движется, повинуясь собственной воле. Альбер смотрит на буквы, вылезающие за пределы страницы. Он готов провалиться в сон, все это чересчур затянулось. Эдуар пишет одну-две буквы, невероятное усилие, Альбер пытается угадать слово, старается изо всех сил, еще буква, потом еще одна, и даже когда получается слово, то до сообщения еще куда как далеко, нужно вычитать из этого смысл, а на это уходит куча времени, а Эдуар, силы которого на исходе, резко сдает. Но не проходит и часа, как он вновь приподнимается, вновь берет блокнот, словно его толкает на это необходимость. Альбер встряхивается, встает со своего стула, зажигает сигарету – надо же проснуться – и вновь включается в игру с загадками. Буква за буквой, слово за словом.
И вот уже около четырех утра до Альбера доходит:
– Так ты не хочешь возвращаться в Париж? Но куда же ты поедешь?
В ход вновь идет карандаш. Эдуар в лихорадочном возбуждении терзает свой блокнот. Буквы градом сыплются на бумагу, огромные до неузнаваемости.
– Успокойся, – говорит Альбер, – не тревожься, мы все проясним.
Но он в этом не уверен, потому что это, похоже, чертовски сложно. Он упорствует. В проблесках рассвета возникает подтверждение, что Эдуар не желает возвращаться домой. Это так? Эдуар выводит в блокноте «да».
– Но это нормально! – разъясняет Альбер. – Поначалу не хочется, чтобы тебя видели в таком состоянии. Нам всем чуть-чуть стыдно, это всегда так. Смотри, вот я, ну когда получил эту пулю на Сомме, клянусь, я вдруг подумал, что моя Сесиль отвернется от меня! Но твои родные тебя любят и не перестанут любить из-за того, что тебя ранило на войне, не волнуйся!
Но вместо того чтобы успокоить, эта болтовня окончательно возбудила Эдуара, всплески в его горле слились в непрерывный каскад, он так порывался встать, что Альберу пришлось снова привязать его. Эдуар малость поутих, но по-прежнему был возбужден, даже обозлен. Он резко выхватил блокнот из рук Альбера, будто срывая скатерть со стола во время спора. Он опять взялся за свои упражнения в каллиграфии, Альбер закурил новую сигарету, тем временем обдумывая ситуацию.
Если Эдуар не желает, чтобы близкие видели его в таком состоянии, то это, вероятно, потому, что там есть своя Сесиль. Отречься от нее выше человеческих сил, это Альбер прекрасно понимал. Он осторожно попытался переубедить друга.
Эдуар, не отрываясь от бумаги, отмел его доводы, мотнув головой. Нет никакой Сесиль.
Но у него есть сестра. Потребовалась масса времени, чтобы понять, что там с сестрой. Прочесть ее имя невозможно. Бог с ним, это, по сути, не так важно.
К тому же дело было вовсе не в сестре.
Впрочем, не важно, каковы мотивы Эдуара, нужно попытаться его урезонить.
– Я тебя понимаю, – начал Альбер. – Но вот увидишь, что с протезом все будет совсем иначе…
Эдуар разнервничался, боли возобновились, он бросил свои попытки писать и завыл как сумасшедший. Альбер терпел сколько мог, хотя силы его были на исходе. Он сдался и ввел Эдуару новую дозу морфина. Тот впал в забытье: за несколько дней морфина в нем поднакопилось. Если он из этого выкарабкается, значит у него просто стальной организм.
Поутру, когда Эдуару меняли постель и кормили (Альбер вводил каучуковый зонд в пищевод, как ему показывали, а потом через воронку очень медленно, чтобы желудок не отторг пищу, вливал бульон), раненый вновь возбудился, хотел встать, без конца метался, Альбер уже не знал, какому святому ставить свечку. Эдуар взял блокнот, начирикал несколько букв, таких же неразборчивых, как накануне, и постучал карандашом по странице. Альбер попытался разобрать написанное, но ничего не вышло. Он нахмурился, что это: «Е»? «В»? И вдруг взорвался – не мог больше.
– Слушай, дружище, здесь я ничего не могу поделать! Ты не хочешь возвращаться к своим, не понимаю почему, но это в любом случае не мое дело! Да, это прискорбно, но только я здесь ничем не могу помочь, вот!
Тогда Эдуар схватил его за руку и стиснул ее со страшной силой.
– Эй, больно! – вскрикнул Альбер.
Эдуар вонзил ногти. Чертовски больно. Но давление ослабло, и вскоре обе руки Эдуара обхватили плечи друга, он прижался к нему и разрыдался, изредка вскрикивая. Альбер как-то слышал подобные крики. Обезьянки в матросских костюмчиках, катавшиеся в цирке на велосипеде, стонали так, что их становилось жалко до слез. Глубокое, душераздирающее горе. То, что случилось с Эдуаром, было настолько необратимым, что, с протезом или без него, он никогда не будет прежним…
Альбер говорил простые слова: поплачь, дружище. Только и остается, что твердить подобный вздор. Эдуару в его несчастье нельзя было ни помочь, ни успокоить.