— Обожди, — перебил его Никитин, — не об чем тебе говорить… — Сидя на полу, он снизу вверх смотрел на Рябышева. — За свою жизнь боишься, а чужой тебе не жалко… Постарайтесь, мол, ребята, прогоните разбойника, а как протомите — и я наперед выйду.
— Не его, знать, дело — попово, да и попа не его — чужого, — сказал пожилой боец, поддерживавший перевязанную руку.
— Братцы, что ж такое?! — волнуясь и оттого еще невнятнее спросил слепой. Он все порывался идти, но страх остаться без поводыря удерживал его на месте.
Рябышев с ужасом смотрел теперь на запрокинутую марлевую голову раненого, но и озираясь по сторонам, он не чувствовал себя лучше. Отовсюду были обращены на него темные, почти черные лица. Они казались странно похожими, потому что ни на одном он не видел снисхождения.
— За спины наши хоронишься, а как прижмут нас где — первый бежишь… Сам говорил сейчас — бойцы на смерть стоять остались… А ну, давай на оборону! — повысил Никитин густой, гулкий голос.
— Да разве я не понимаю? — промямлил Рябышев.
— Давай на оборону! — закричал Никитин.
— Постой, я его оглажу, — спокойно сказал сержант и поднялся, оставив на полу шинель.
— Неспособно вам одной рукой… — заметил пожилой красноармеец.
— А ты другой помогай… — сержант сощурился, словно примериваясь.
— Уходите, — испуганно сказала Рябышеву Клава. — Уходите сейчас же.
— Погодите, я сама… — тоненько пропела Маша.
Она пошарила у себя на поясе, не сводя с Рябышева остановившегося взгляда, потом быстро отвернула халат. В пальцах ее блеснул маленький светлый револьвер. Но в ту же секунду Голикова всем телом прижалась к подруге и обхватила ее.
— Оставь, — негромко сказала Маша.
— Ох, она его шлепнет! — закричала девушка.
Уланов кинулся было к Маше, потом повернул, уцепился за рукав Рябышева и потащил солдата к выходу.
— Оставь, — услышал он еще раз за спиной удивительный голос Маши.
Во дворе, у ворот, Рябышев остановился и, оглянувшись, убежденно проговорил:
— Убила бы… Ей-богу, убила бы…
Падал мокрый снег, большие хлопья густо сыпались на темном фоне каменного фасада школы. Небо, земля, дома, люди, лошади, скучившиеся у крыльца, казались обесцвеченными, как на огромной серой фотографии.
— Еще как убила бы! — радостно сказал Николай.
До последнего часа его все еще беспокоила мысль о том, что донесение Горбунова, порученное ему, опоздало. И он испытывал огромное облегчение оттого, что действительно оказался неповинным в ранении комбата и в неудаче атаки.
«Значит, не я, а он!» — думал Николай, с безжалостным любопытством рассматривая Рябышева.
— Ну, а теперь давай на оборону! Давай, давай! — поторопил он товарища.
Обоз, с которым тот прибыл, уходил обратно лишь через несколько часов, и Уланов пошел отыскивать другую возможность уехать. Найти ее было нетрудно: из деревни то и дело отправлялись к переднему краю порожние повозки. Николай вытащил из плетня палку и, опираясь на нее, шагал, не разбирая дороги, шлепая по лужам.
«Какая я скотина, какая скотина!» — мысленно бранился он, нисколько не сокрушаясь, однако, по этому поводу, а, напротив, чувствуя удовольствие. Он снова, таким образом, обретал веру в людей, с которыми, к своей невыгоде, себя сравнивал… Николай собирался уехать вместе с Рябышевым, — это разумелось теперь как бы само собой. И, представляя себе бойцов своей роты, одиноко сражавшихся на полузатопленном клочке земли, он искренне спешил. Ибо не желание удивить других своим поступком, а потребность стоять вровень с другими толкала его теперь.
«С палочкой как-нибудь доберусь, — говорил себе Николай, — а стреляют все равно лежа…»
Через полчаса Уланов и Рябышев сидели в телеге на слежавшейся, мокрой соломе. Ездовой согласился за пачку махорки подвезти обоих.
— Понимаешь теперь, Ваня, — говорил Николай, — в чем твоя ошибка?..
— Ага, — отвечал тот послушно.
Снег медленно опускался между лицами бойцов, мешая им видеть друг друга.
— Это совершенно неважно — твои переживания, твои огорчения, когда родина в смертельной опасности… — Николай убеждал товарища в том именно, что сейчас лишь с повелительной ясностью открылось ему самому. — Ты на других посмотри.
— Разве я не вижу, — удрученно согласился Рябышев.
— Это ведь Отечественная война, — продолжал Николай, адресуя собеседнику то, что так волновало сейчас его собственную устыдившуюся душу. — Понимаешь, Ваня?
— Ну да, — подтвердил Рябышев.
Из ряби летящих хлопьев возникли двое верховых. Они мчались галопом, нагоняя телегу. Первый, на рыжеватом коне, сидел в седле прямо, отвернув немного лицо от бьющего навстречу снега. Второй низко пригибался к луке. Всадники быстро пронеслись мимо; темный плащ офицера, скакавшего первым, почти горизонтально распластался в воздухе.
— Богданов, — сказал возница и придержал коня, глядя вслед полковнику, — по посадке видать…
Состояние, в котором находился командующий, отличалось прежде всего полной сосредоточенностью. Рябинин не замечал теперь ничего, что не имело касательства к главному предмету его деятельности. Комната, в которой он лежал, телефоны, попискивавшие возле койки, люди, появлявшиеся и исчезавшие по получении приказа, отпечатывались в его сознании лишь в пределах их деловой необходимости». А собственная рана, обрекшая генерала на неподвижность, поместилась где-то в одном ряду с другими условиями боевой обстановки, в которых надо было сражаться. Сосредоточенность Рябинина являлась, по существу, высшим выражением его энергии, возраставшей в трудных обстоятельствах, подобно тому как пар под давлением увеличивается в силе. Наружно генерал казался очень спокойным, но это было не так, потому что абсолютная поглощенность чем-либо только внешне похожа на покой. Впрочем, он и не волновался в обычном смысле, — ибо люди нервничают только в тех случаях, когда сомневаются в правильности своего поведения. Как бы тяжела ни была ситуация сама по себе, их тревога в большей степени проистекает из неуверенности либо из предположения допущенной ранее ошибки. Вот почему в опасных положениях люди так часто раскаиваются… Но Рябинин не колебался, действуя каждую минуту так, как подсказывало отчетливое, обострившееся понимание происходившего.
Только что генерал простился с обоими комдивами — Богдановым и Семененко: сейчас он диктовал адъютанту приказ по артиллерии. Начальник оперативного отдела, молодой еще полковник с глазами навыкате, отчего они всегда казались удивленными, принимал по телефону донесение воздушной разведки. В маленькой комнатке флигеля, где жил, вероятно, директор школы, не прекращалась работа. Иногда командарм откидывался на подушку, отдыхая несколько секунд, и вновь приподнимался… В положенное время ему принесли обед, и он поел без аппетита, не заметив того, что было подано. Так в течение нескольких часов он принимал офицеров, отдавал приказы, говорил по телефону и лишь к вечеру разрешил себе немного подремать.
Уже зажгли лампы, когда к койке Рябинина подошли командир медсанбата и главный хирург.
Луконин справился о здоровье генерала и попросил позволения перенести его в операционную, чтобы там сменить повязку. Рябинин ответил не сразу, предварительно прислушавшись к себе, как бы желая удостовериться в необходимости снова лечь на стол. И внезапная боязнь чего-то еще не известного предостерегла его, — смутная, похожая на предчувствие, она в первый раз заставила его испугаться своей раны.
— Чего там перевязывать? Все уже сделали, кажется… — грубо проговорил он.
Хирург потребовал, однако, чтобы ему позволили осмотреть рану, и его настойчивость усилила, неясные опасения командарма. Он без ущерба для дела мог, конечно, показаться врачу, — это отняло бы не так уж много времени… Но страх перед тем, что способно было теперь помешать ему, заставил Рябинина схитрить.
— Попоздней давайте… Сейчас никак нельзя, — сказал он. — А через полчасика приходите.
Когда врачи ушли, командарм категорически приказал не впускать их больше к себе. Вскоре в медсанбате появились армейский хирург и начальник санчасти армии, но Рябинин их не принял.
11
Кулагин был невысокого мнения о человечестве, поэтому он не мог предположить, что Уланов добровольно вернулся в обреченный батальон.
— А, москвич! — завидев Николая, сказал солдат. — Что ж так оплошал?
— Здравствуйте! — закричал тот. — Насилу проскочили к вам… — Николай был очень доволен, добравшись, наконец, до своей части, путь к которой оказался таким трудным. — По пояс в воде шли, — добавил он, улыбаясь знакомым лицам.
— Торопились? — спросил Кулагин и подмигнул бойцам, толпившимся вокруг.
Люди после двухсуточного непрерывного боя выглядели осунувшимися, похудевшими. Иные казались оглушенными, — они были тихи и сосредоточенны; другие порывисто двигались, вздрагивая и ругаясь при каждом шуме.
— Ну да, торопились… — простодушно ответил юноша. — Вода все время прибывает. Лес внизу на метр залило…
Он и Рябышев были мокры до пояса. Николай отжимал отяжелевшие полы шинели.
— Вот несчастье… — сказал Кулагин. — Часок бы еще проволынились в тылу, там бы и заночевали. — Он легонько толкнул Уланова в грудь и коротко, невесело засмеялся.
— Конечно. Теперь только на лодках можно… — согласился Николай. — Где комиссар? Приказ у меня к нему…
Кто-то вызвался проводить Уланова, и он торопливо пошел, стуча палкой по настилу. Впрочем, он не расставался с нею теперь лишь из предосторожности, так как снова не хромал.
— Артист! — произнес Кулагин и выругался, потому что не терпел лицемерия. А чем, как не притворством и желанием казаться лучше других, можно было объяснить поведение этого молодого бойца?
Окоп, в котором держались остатки батальона Горбунова, был отрыт противником на склоне возвышенности. Дальше, метрах в ста семидесяти — двухстах, находились немцы, занимавшие вторую свою линию. В паузах между огневыми налетами бойцы слышали чужую, ослабленную расстоянием речь — команду или ругань врагов. Две их контратаки были отбиты в течение дня; к вечеру установилось затишье… Но с тыла надвигалась новая опасность. Заглядывая в амбразуры, люди видели на востоке широкое, остекленевшее пространство. Солнце закатывалось на расчистившемся небе, окрасив спокойную поверхность разлива в розово-желтый цвет. Лес на горизонте утопал в бескрайной воде, одинокие деревья были похожи на плавающие кусты. Кое-где чернели еще полоски земли, но и они становились меньше с каждым часом. Вода плескалась в трех-четырех шагах от бойниц, шевеля на светлой волне обгорелые тряпки, солому, обломки дерева.
Кулагин и еще несколько красноармейцев, стоя по щиколотку в грязи, возводили бруствер на обратной, западной стороне окопа. Рябышев, получивший саперную лопатку, трудился вместе со всеми.
— Копай, копай, — подбодрял его Кулагин, — копай, пока самого не закопали…
Солдат не поднимая глаз, отмалчивался, и это подзадоривало Кулагина.
— Обмишурились вы, ребята! Таким быстрым манером в тыл смылись… Вот, думаю, ловкачи! Гляжу — назад тащитесь… Как это вышло, что вас пригнали?..
Рябышев ожесточенно шлепал маленькой лопаткой по сочащейся земле, выравнивая насыпь, словно старался заглушить беспощадный голос.
— Теперь уже никуда не смоетесь… С нашего пупа — ни туда, ни обратно… — издевался Кулагин.
Чужая неудача доставляла ему некоторое облегчение; мысль, что кто-то еще делил его участь, утешала солдата.
Вечерний луч проник в бойницу и, упав на противоположную стенку, высветил там красный четырехугольник. На лицо Кулагина, измазанное землей, поросшее темной щетиной, лег нежный розовый отблеск.
— Москвичу нашему хвост прищемили… Смех да и только… — устало проговорил он.
Уланов нашел старшего политрука в немецком офицерском блиндаже, хозяин которого бежал или был убит. Пока Лукин читал бумагу из штаба полка, доставленную Николаем и на этот раз не пострадавшую, юноша с любопытством осматривался. На столе стояли чашки из толстого белого фаянса и такой же чайник; поблескивала плоская губная гармоника. Над застеленной железной койкой был растянут на стене узкий пестрый коврик. Запах, исходивший из чужих вещей, — смесь сладковатого табака и пота, — казался необычным.
Лукин внимательно, два раза, прочел приказ, в котором предписывалось удерживать захваченную позицию впредь до прибытия подкреплений. Перевернув листок и не обнаружив ничего на обратной стороне, комиссар сложил бумагу и спрятал на груди под шинелью.
— Вам поручили что-нибудь передать устно? — спросил он, озадаченный отсутствием указаний на то, когда именно прибудут к нему подкрепления.
— Прекрасно! — проговорил он, выслушав отрицательный ответ, словно другого не ожидал. — Прекрасно! — В очках Лукина недоставало одного стеклышка, и незащищенный, широко открытый глаз комиссара как будто удивленно смотрел на Уланова.
Тому очень понравился новый комбат, хотя он и не походил на Горбунова. Но в худощавой, сутулой фигуре старшего политрука, в правильной, интеллигентной речи, в быстрых и нешироких движениях было нечто понятное, почти родственное Николаю. Даже автомат, висевший на плече Лукина, граната, прикрепленная к поясу, никого не могли обмануть, — их обладатель не казался воинственным или суровым. Его и теперь легко было представить в библиотечном зале, в лаборатории, за учительской кафедрой. И Николай, отвечая на расспросы, испытывал особое удовольствие от непринужденности, с которой держался перед командиром.
— Я слышал, что река размыла дамбу и вся долина Лопати оказалась под водой, — закончил он рассказ о своем возвращении. — Лукьянове, деревушка — помните ее, теперь на Венецию похожа, — даже пошутил Николай.
Комиссар как будто не слышал его последних слов: он вскочил, шагнул к двери и остановился.
— О Горбунове ничего не знаете? — спросил он.
— Ах, да! — спохватился Николай. — Я видел его…
— Ну, ну!.. — крикнул комиссар.
— Плохо с ним…
— Да, — сказал Лукин.
— Ранен старший лейтенант… Смертельно.
Комиссар машинально потянулся к очкам, чтобы протереть их. Не нащупав стеклышка, он отдернул пальцы.
— Забываю вот, — пробормотал он.
Николай доложил все, что знал о Горбунове, потом сообщил о ранении командарма. Как ни сдерживался он, рассказывая печальные новости, голос его звучал так оживленно, что Лукин нахмурился.
— Ну что же, приступайте к своим обязанностям, — сухо сказал комиссар. — Вы ведь связной, кажется?
Уже стемнело, когда Лукин, сопровождаемый новым связным, заканчивал обход своей позиции. Она была невелика — всего лишь полтораста метров окопа полного профиля. Около пятидесяти человек, не считая нескольких раненых, которых не удалось эвакуировать, защищали эту полоску земли, омывавшуюся водой. Противник мог подавить стрелков Лукина численностью, и старший политрук воспользовался передышкой, чтобы лучше закрепиться. Возведя новый бруствер, он как бы перевернул окоп с востока на запад. Пулеметы — два «максима» и один трофейный «гочкис» — он расставил в наиболее выгодных, по его мнению, местах. Людей комиссар разбил на три группы и, так как офицеров у него не осталось, назначил своими помощниками сержантов. Он отдал также множество других приказов, касавшихся питания бойцов, связи, ухода за ранеными, наблюдения за противником. Не будучи профессиональным военным, он — кандидат исторических наук, штатский человек, книжник, как правильно угадал Николай, — руководствовался лишь здравым смыслом. Но и после успешно отбитых контратак он все еще не понимал, как ему удалось продержаться. Временами он чувствовал себя почти самозванцем, присвоившим в силу жесточайшей необходимости чужие права, о чем никто, разумеется, не должен был подозревать. Весь день комиссара мучил голод, хотя карманы его шинели были набиты сухарями и сахаром. Это странное, немного смешное желание поесть появлялось обычно у Лукина в часы наивысшего напряжения.