— Добрый вечер, — сказал он ледяным тоном, раз и навсегда пресекая всякие мысли о дальнейшем общении.
Левенталь откинулся на подушку, он сразу понял — положение хуже некуда, — впрочем, кажется, он с самого начала это понимал.
«Господи, ну и везенье! — горестно подумал он. — А плыть так долго. И уж конечно, этот сосед куда больше похож на свинью, чем на христианина. Надо быть поосмотрительней, надо остерегаться, нельзя дать этому типу очень уж командовать. Недурное начало, посмотрим, как он дальше себя поведет. Теперь я знаю, чего ждать, надо быть наготове. Знаю я их штучки… он не застанет меня врасплох».
Так он терзался тревожными опасениями, и все ворочался с боку на бок, и старался вздыхать потише; под конец все же уснул, хмурясь и во сне, однако спал крепко, глубоко, несмотря на громкий храп Рибера.
К девяти часам вечера освещенные палубы опустели, в баре и гостиных почти никого не осталось. Нигде ни признака жизни, кое-какое движение заметно лишь на капитанском мостике, да немногие моряки невозмутимо занимаются своими обычными делами. В недрах корабля пекари принялись месить, мять, лепить тесто — готовили на завтра хлеб к утреннему чаю; а еще глубже, в машинном отделении, всю ночь трудились, обливаясь потом, крепкие парни, чтобы корабль шел, как ему положено, со скоростью двенадцать узлов. Когда Гольфстрим останется позади, «Вера» прибавит ходу.
Всего за два дня жизнь на корабле стала привычной, приятно размеренной, но на третий день пришли в Гавану, и пребывание в порту снова всех взбудоражило. На сей раз пассажирам не о чем было тревожиться, не о чем хлопотать, только смотреть и наслаждаться, насколько кто умеет. На палубе запестрели открытые легкие платья всех фасонов и размеров, и все кинулись к сходням еще прежде, чем матросы успели их толком спустить.
Даже Карл Глокен повязал пестрый, изрядно потертый галстук и одиноко проковылял на пристань, ухмыляясь до ушей, с привычным проворством увернулся от какой-то молодой нахалки, которая бросилась к нему, чтобы «на счастье» дотронуться до его горба.
Дамочек известной профессии возвращение на родину из вояжа по Мексике волновало ничуть не больше, чем возвращение домой после целого дня беготни по магазинам, — они надели белые полотняные платья с вырезом во всю спину и великолепные панамы с широчайшими полями и сошли с корабля. Уильям Дэнни, скромно держась поодаль, последовал за ними с твердым намерением разузнать, если удастся, под каким кровом эти неприступные особы находят приют на родной земле. Он был зол и растерян: отчего они не желают заключить с ним сделку?
— В моих краях уж если женщина торгует собой, так нос не задирает, — сказал он Дэвиду Скотту. — У нас просто — деньги на бочку, и никто ни на кого не в обиде.
Дэвид сказал только, что все это, наверно, очень скучно. И Дэнни отправился в поход один: он пойдет за ними до самого их логова и ввалится туда без приглашения. На узкой торговой улочке одна красотка неожиданно обернулась к витрине, заметила позади Дэнни, подтолкнула локтем другую. Обе оглянулись на него, ехидно, по-девчоночьи визгливо рассмеялись, нырнули в узкую дверь лавчонки и скрылись без следа. Дэнни, жестоко уязвленный, кое-как изобразил на лице подобие презрительной усмешки в расчете на возможного свидетеля и коротко, скверно выругался в утешение самому себе; потом с видом целеустремленного туриста достал из кармана путеводитель и стал отыскивать по карте дешевую забегаловку.
Только четыре часа, но бродячие актеры оделись по-вечернему: в костюмах практичного черного цвета, но смелого покроя, на кавалерах короткие курточки, талии схвачены широкими поясами красного шелка, дамы щедро открывают всем взорам грудь и плечи. Уши Ампаро кажутся в полтора раза больше обычного — мочки оттянуты серьгами с громадными поддельными рубинами. Все слегка прихрамывают: ноги безжалостно стиснуты узкими туфлями, но наперекор всему, злые, ощетиненные, приступают они к вечерним трудам профессиональных увеселителей. Близнецы оставлены на корабле и мигом принялись вопить, улюлюкать и отплясывать какой-то бесовский танец вокруг маленького беспомощного человечка в инвалидном кресле; наконец золотоволосый юноша, громко ругаясь по-немецки, отогнал их и покатил кресло прочь. Тогда они бросились к борту и, перегибаясь через перила, отчаянно завизжали:
— Jai alai, мама! Мама, jai alai![9]
Заслышав крик, далеко внизу на пристани круто обернулись четыре женщины — одна, по имени Лола, резко крикнула:
— Заткнитесь!
— Давай попробуем разок вести себя как заправские туристы, — сказала Дженни-ангел Дэвиду-лапочке (в эти минуты они полны были нежности друг к другу). — Я ничего не имею против туристов, по-моему, презирать их — просто жалкий снобизм. Я им дико завидую, счастливые, черти, денег достаточно, времени сколько угодно, разоденутся и катают, куда хотят! А мне всегда надо работать. Если б не это, нигде бы я и не побывала, я только и делаю, что на кого-то работаю, выполняю поручения какого-нибудь издателя… если когда-нибудь попаду в Париж, даже и там придется мазать какие-нибудь дурацкие зарисовки-иллюстрации для чьих-нибудь паршивых рассказиков. Дэвид, лапочка, только не говори, что я люблю жаловаться на судьбу…
— Никогда я этого не говорил, ты сама всегда это говоришь.
— Ладно, лгунишка, — нежно сказала Дженни. — А все-таки с самого детства за всю свою жизнь я никуда не ездила просто так, полюбоваться на новые места. Уж теперь-то я не упущу случая. Давай наймем «фордик» и поглядим на все, что тут стоит осмотреть. Я раньше бывала в Гаване проездом — это уже четвертый раз, и, может быть, последний, — а никогда не видела ни пляжа, ни знаменитой Аллеи… как бишь ее?
Дэвид погрузился в свое красноречивое молчание — так это называла Дженни; по его лицу она поняла, что ее затея ему нравится. Далеко искать не пришлось: на первом же углу им подвернулся немолодой негр с помятой машиной — «фордом». Самый настоящий «фотинго»! — с удовольствием повторила Дженни ходячее мексиканское прозвище таких вот дряхлых колымаг. А возница только и дожидался таких вот клиентов. Кожа у него была цвета жженого сахара, один глаз светло-серый, другой светло-карий, он воображал, будто умеет говорить по-английски, и зазывал седоков беглой, весьма убедительной речью, загодя заученной наизусть. Они вежливо дослушали ее до конца и только потом кивнули; негр устроил их на заднем сиденье — набивка бугрилась комьями, дверца дребезжала на разболтанных петлях. Негр тотчас нажал стартер, раздался треск и грохот, драндулет неожиданно покатил с устрашающей скоростью, а водитель тут же завел новую заученную речь — машина неслась по великолепной белой ленте дороги, вьющейся вдоль самого моря, и до седоков долетали урывками то хриплые выкрики, то негромкое бормотанье.
— Мы проезжаем… памятник!.. — выкрикнул негр, когда они промчались мимо какой-то бронзовой громадины, — воздвигнутый в честь… — раздельно, старательно выговорил он, потом забормотал что-то невнятное, — А это, — он опять возвысил голос, — …войне… лета от Рождества Христова… и после, — произнес он отчетливо. — Борцы за независимость Кубы воздвигли этот благородный памятник для обозрения приезжим. — Бормотанье, бормотанье. — Теперь мы проезжаем, — (тут машина едва не опрокинулась на крутом повороте), — здание, которое называется… воздвигнутое для обозрения приезжим. С левой стороны!.. — предостерегающе выкрикнул он, и Дженни с Дэвидом, вытянув шеи, поглядели влево, но достопримечательность уже осталась далеко позади. — Вы видите трагический памятник, воздвигнутый Борцами… для обозрения приезжим!
Машина внезапно замедлила ход и резко остановилась, ошеломленных седоков порядком тряхнуло. Водитель сдвинул фуражку на затылок и указал на высокое, ничем с виду не примечательное здание, окна его светились меж пальмовых стволов, над густыми лиственными кронами небольшого парка.
— А это, — сказал он с некоторой добродетельной укоризной, — знаменитое «Казино», здесь богатые американцы из Соединенных Штатов каждый вечер проигрывают сотни тысяч долларов на глазах у голодающих бедняков.
Седоки поглядели изумленно, что от них и требовалось, потом Дэвид вполголоса сказал Дженни:
— Не очень-то удачная поездка, правда? — и по-испански обратился к шоферу, который, кажется, уже считал их своей собственностью: — А теперь поедем обратно той же дорогой, только медленно.
— Я отлично понимаю английский, — сказал их гид по-испански. — Ваша поездка пока неудачная, потому что вы еще не все видели. Вдоль всей этой великолепной набережной стоят памятники, исполненные несравненного величия и прекрасных чувств, некоторые из них еще важнее и обошлись еще дороже, чем те, которые вы видели. Вы платите за то, чтобы видеть все, — добродетельно прибавил он, — я вас обманывать не стану.
— По-моему, поездка отличная, — сказала Дженни. — Я именно этого и ждала. Давайте посмотрим все памятники!
Машина прыгнула, точно кенгуру, мимо неразличимыми пятнами замелькали памятники — и вот, обветренные, обожженные солнцем, Дэвид с Дженни сидят под пальмами на красивой, только что вымытой и еще курящейся паром веранде, вдоль стены расставлены просторные клетки с птицами, посреди внутреннего дворика растет банановое дерево. Официант принес бокалы чаю со льда, в чай подбавлено немного рому.
Дэвиду стало спокойно, славно и отрадно — такие минуты порой бывали у него рядом с Дженни: слишком краткие и слишком редкие, чтобы можно было обманываться всерьез и надолго, эти минуты покоя, доверия и понимания все равно были хороши.
— Чем дальше, — сказал он, — тем тверже и непоколебимей я убеждаюсь, какая это огромная ошибка — что-либо делать или воздвигать для обозрения приезжим.
— Давай больше не будем, — подхватила Дженни, еще полная оживления от этой их сумасбродной вылазки. — Давай вести чудесную личную жизнь, которая зарождается у нас внутри, в костях или, может быть, даже в душе и сама пробивается наружу.
Посередине она запнулась и слово «душа» выговорила несмело, на пробу: у Дэвида оно было под запретом наряду с такими, как «Бог», «дух», «духовно», «целомудрие» особенно «целомудрие»! — и «любовь». Обычно Дженни вовсе не склонна была расцвечивать свою речь подобными словами, но изредка в нежданном порыве чувств какое-нибудь из них так и просилось на язык; а Дэвид просто слышать их не мог, и сейчас тоже лицо его стесненно, чуть ли даже не оскорбленно застыло — она уже знала, что так будет, стоит ей что-нибудь такое сказать. Он умел преображать эти слова в непристойность и произносил их пылко, почти эротически наслаждаясь; и Дженни, которая могла богохульничать с безгрешностью хорошо натасканного попугая, в свой черед чувствовала себя оскорбленной тем, что она благонравно именовала «извращенным умом» Дэвида. В этом смысле они давно зашли в тупик.
После гнетущего молчания Дэвид сказал сдержанно:
— Ну, разумеется, это же твой конек — драгоценная личная жизнь, а кончается все картинными галереями, журналами и альбомами репродукций, и то если повезет… сколько еще можно себя обманывать? Слушай, мы ведь живем подачками, верно? От одной случайной работы до другой. Так что, пожалуй, надо повнимательней смотреть на все эти дурацкие памятники — за каждый потом можно получить комиссионные, каждый — случай услужить какому-нибудь скульптору.
— Хороши скульпторы! — вскипела Дженни. — Все это таская бездарная дрянь! Нет, я согласна на любую черную работу, но есть вещи, которые не продашь, даже если бы и хотел, и слава Богу! Писать картины я буду для себя.
— Знаю, знаю, — сказал Дэвид. — Надеюсь, они еще кому-нибудь понравятся — и настолько, чтобы он купил их и взял и повесил у себя дома. Просто во всем, что касается работы, наша теория личной жизни почему-то никуда не годится.
— Ты говоришь не о личной жизни, а об общественной, — возразила Дженни. — Ты говоришь о картине, которая уже на стене, а не у тебя в голове, так? А я хочу, чтобы моя работа нравилась простым добрым людям, которые совсем не разбираются в искусстве, хочу, чтоб они приходили поглядеть на мои картины за много миль, как индейцы приходят смотреть стенные росписи в Мехико.
— Недурная популярность, — сказал Дэвид. — Ах ты, святая простота. Эти простые добрые индейцы хохотали до упаду и несли шикарную похабщину; в Аламеде они намалевали волосы на лобке Полины Бонапарт — изящной мраморной мечты, творения Кановы! Может быть, ты ничего этого не заметила? Где были твои глаза?
— На месте, — беззлобно отозвалась Дженни. — Наверно, я смотрела на что-нибудь другое и слушала о другом, я еще много чего видела и слышала. И я не осуждаю этих индейцев. В конце концов, у них есть кое-что получше.
— Лучше Кановы? Допустим. А может быть, скажешь лучше Джотто? Или Леонардо? Нет, это не лучше очень многого, даже того, что они сами когда-то создали. Их искусство выродилось ко всем чертям… то, что было у них по-настоящему хорошего, находят теперь при раскопках. Да, мне это нравится, и, понятно, сами они это предпочитают чужому. Но послушай, Дженни, ангел, нам-то что это дает? У нас своя дорога; не будем подражать примитивам, этим мы и самих себя не проведем…