Другой дорогой на Москву идти надо! Мимо Строгановских краев! — хлопнул по колену Черкас.
А где она, другая дорога-то? — вздохнул Пан. — Рази ее сыщешь?
Нужда придет — и петух снесет! — засмеялся Ермак. — Сыщем! Значит, братья атаманы! Через Камень старой дорогой нам возврата нет. Верно?
Верно, — глухо ответили атаманы.
Идти с сеунчем надоть прямо к Царю! И подводить под цареву руку новое царство! Вот тогда все по-другому повернуться может. А для того надобно искать иную дорогу через Камень на Русь...
Где ее сыщешь? — опять вздохнул Пан.
Да ты чо! Людишек будем расспрашивать! Алей-ку разбили на Абалаке, теперь можно и самим за ясаком ходить, по окрестным местам пошарить. Тут края неведомые, мало ли что здесь еще окажется, какое богачество? — горячо заговорил Ермак.
Скрипнула дверь, отодвинулась оленья шкура, закрывавшая ее, и в клубах пара появился сотник.
— Чего? — спросил Мещеряк.
— Так что... — сказал сотник, снимая шапку, оммороженный преставился.
— Как звать-то, хоть успели вызнать? — спросил Старец. — Как отпевать-то?
— Не... Не успел сказать...
— Как же отпевать-то без имени! — рассердился Старец. — Басурмане! Нехристи! Как же без имени?!
— У Бога безымянных нет! — сказал Ермак, вставая и крестясь. — Помяни, Господи, новопреставленного раба Твоего, казака, за други свои живот свой положившего... Имя его Ты сам ведаешь...
Сон не шел, и Ермак долго ворочался на нарах.
— Что ты крутисси! Как жук в навозе! — заворчал Старец, который, видать, тоже не мог уснуть.
— Да как тут уснешь! Люди из кабалы бегут, а мы не только сами в петлю голову суем, а и других в нее тащим! Шутка ли — целую землю в подданство приводим! А она того хочет?
— Не с того конца ты глядишь! — сказал, садясь на лавку, Старец. — И сам это знаешь, а так — только голову мне морочишь. Сибирские люди все повоеваны давно! И судьба их плачевна есть! Кучум-хан их всех истребит! Его планида такая и держава такова! Они как волки — стадо не пасут, но истребляют.
— А царевы тиуны — не волки? А сам Государь сыноубийца то есть?
Старец долго молчал, и Ермак, тяготясь затянувшимся молчанием, сказал:
— Вот мы с тобой тут гутарим, потому до царевой власти далеко, а придут бояре да дворяне, станем по углам шептаться да оглядываться, ежели нам по ца-|к*вой прихоти да произволу головы не снесут без всякой вины!
Я вот что табе скажу! — тихо и как-то без обычной ворчливости начал Старец. — Я ведь, может, боле твоего власть не люблю! Я никому не сказывал, а, слава Богу, вы, казаки, и не распытываете, кто я есть и роду какого...
— Не принято у нас! — сказал Ермак. — Час придет — сам человек скажет, а не скажет — и знать это никому не надобно. Уж в своей-то судьбе может быть нолен человек? Сказывать ему али нет?
— То-то и оно! Я ведь из строгановской вотчины человек! — вздохнул Старец. — Только давно ушел. Потому причина была! Мой отец и я, по молодости, Анике Строганову служили... И ход Печорский и Черезкаменный нами проложен. Я давно сюды пришел, и путь проложил, и торговлю наладил, и мыслил край сей богатым и сильным сделать, а людей — вольными и благоденствующими. Поначалу Анике, как Богу, веровал, ан сказано: «Не сотвори себе кумира»...
Старец примолк и долго шептал что-то себе под нос.
Ермаку подумалось: «А уж не связано ли все, что Старец говорит, с теми слухами, что ходили об Анике, будто дочь он свою — ослушницу в реку бросил?.. Не был ли Старец тому какой причиной?» Однако распытывать не стал. Чужая судьба — чужая воля — сказывать али помалкивать.
— Большой грех сотворил Аника! — сказал наконец Старец. — И управы на него не сыскать было, и все люди, будто скоты бессловесные, ему повиновались, и не было в них правды. Тогда я в скит ушел и множество годов постом и молитвою себя укрощал, а иной год и молчанием полным. И многие мне искушения были, и видения сатанинские, и соблазны, но устоял я и успокоился духом. И ныне, когда вернулся в строгановские вотчины, ничто во мне не ожило и к отмщению не призвало!
— Смирился, стало быть? — спросил Ермак.
— Не смирился, но большее горе увидел и большую вину свою! Кучум и Строгановы сатанинским измышлением зло сеют и богатства стяжают, но противостоять этому нельзя в одиночку. С разбойниками и стяжателями одна держава совладать может!
— Да в державе-то нестроение, и Царь, почитай, Царь Ирод! — перебил Ермак.
— Держава есть спасение от зла всеобщего! А Царь — по грехам! По Сеньке — шапка, по Тришке кафтан, по холопу — боярин!
Воротился я, и никем не узнан был, и все мои враги и недруги давно в могилах истлели, и нет на них зла! Но меня Господь многие лета сохраняет и среди глада, и среди смерти! Для чего? Стало быть, есть моя планида и мой путь, на коем я Богом призван. Потому как Кучум стал Сибирь под закон басурманский подводить. Понял я! Надобно не скитаться, не в пустыне спасаться, но идти на Русь и призывать рать православную от погубительства ханского. Ибо закон басурманский сибирским людям полную погибель сулит! А ты нешто не чуешь, как тебя Господь ведет? Я вот иной раз прямо чувствую, как ведет, будто я — дите малое! Будто мать меня за ручку тащит да лужинки обходить велит! А ведь идем куда-то! Куда? Ты-то об том размышлял?
Ермак подумал и о своей судьбе. О том, как с тринадцати лет почти непрерывно был в боях и походах. Припомнил, как сотнями валились рядом с ним убитые, а он цел и невредим оставался. Почему? Причиной ли тому воинское искусство, коим он по молодости не владел? Да и многие вой опытнее сильнее его падали мертвыми, а он жив пребывал и не ранен, — для чего?
— А вдруг не Господь? — прошептал он. — А вдруг силы сатанинские?
— А через чего же мы страдаем так? — не согласился Старец. — Через чего же препоны нам кругом? Всего лишены, в художестве и гладе, посреди страхов и смерти ходим? Нет! Мил ты мой! — сказал он, придвигаясь к самому лицу Ермака и сияя горящими нетерпимо синими своими глазами. — Кабы сатана нас прельщал — все бы у нас ладно было: и богачество, и семьи, и вся радость земная, ан в последний момент все бы в прах обратилось и рухнули бы мы с тобой в геенну огненную! Так-то сатана людей прельщает! Человек соблазняется благами мира сего видимого, и во всем ему удача, и думает он, что век так будет. Но враг человеческий — предатель суть! И только душу человеческую ему надобе! Он ею и овладевает. Потому в стяжательстве да в принуждении других человек о грехе забывает! А мы разве для себя стараемся?
— Кто как! — ответил атаман. — Кто сюды от суда царского ушел да пограбить мостится!
— Сии падут! И падут бесславно, как трава при морозе, и судьба их темна и погибельна! А ты-то разве за стяжанием сюды пришел? Ай? Табе-то злато-серебро надобно? Табе слава земная нужна? Что ж ты шел сюды?
— Да так... — ответил атаман. — Одно к одному, другое за собою тянет.
— Да ведь ты повсюдно казаков своих спасал, от погибели да от греха отвращал!
— Так ведь жалко, — тихо, как провинившийся ребенок, ответил Ермак.
— А жалость есть дыхание Божье! Через сострадание к людям и Спаситель в мир сей явился и нам, грешным, путь указал. Не для себя же ты стараешься да ночи не спишь...
— Да мне ничего не нужно... Я уж жизню прожил, — согласился атаман.
— Жизнь не тобою взята, не тобою и отымется! — сказал Старец. — И про то думать неча! Господь надоумит, и призовет, и приведет ко благу! И наградит, и помилует... И ты об том не неволься! А мне поверь... Я ведь, — сказал, отходя к своей лавке, Старец, — тебя долго рассматривал: гожий ты на сибирское взятие или нет! И уверился — гожий, а так бы я и не допустил бы вас до Черезкаменного пути.
— Это как же?
— Да уж измыслил бы чего-нибудь! И не допустил! Ты канон покаянный на ночь читал? Читай!
А прочитаешь, глаза закрой и спи! Не неволься и не тужи! Ты — в воле Божьей! И Господом ведомый...
Ермак вышел из землянки. Огромное темное небо, густо усыпанное звездами, жило над ним, сияло таинством. Ермак припомнил, как в детстве ему явилась мысль, что твердь небесная будто шаль материнская, коей она дверь летом занавешивала от комаров. Ветха была шаль, и сияли в ней мелкие проточины, и тянулись сквозь них спицы солнечных лучей, потому что там, на воле, за шалью, был свет... Так, может, и за твердью небесной свет постоянный?
— Господь ведет! — шептал атаман. — Господь кричит, да как слово его расслышать? Что истинно? — И, став на колени лицом к востоку, истово клал поклон за поклоном: — Господи, вразуми! Господи, не отврати лица Своего от меня, грешного... Да буду я в Твоей воле, по державою Твоею. Веди меня по промыслу Твоему и укрепи, ибо слаб и немощен духом...
Ясашный атаман Мещеряк
Бояр явился в городок с первой весенней капелью, привез ясак.
— Да что ты! — останавливал его Ермак. — Куды ты все тащишь и тащишь?
— Не пропадет, — отрезал упрямый, коротенький и крепкий, как пенек, остяк. — Харчи да оленину сами съедите, а это — рухлядишка мягкая. Мы же не себе ее бьем. Это Царю — ясак. Вы не возьмете — Кучум отберет. Мы и так маленько привезли, как раз половину от того, что раньше платили, как ты говорил...
Сказочной красы меха бережно убрали в амбары, стоящие на высоких столбах, чтобы грызуны лесные иг попортили, на ветерок, чтобы не поплеснели да мыши не погрызли либо червь какой; чтобы не пересохли и не закисли.
Бирку давай! — потребовал Бояр. — Бирку на ясак давай. Тамгу мою ставь и рези делай, сколько чего.
Бояр привез обточенный брусок, на котором с обеих строи были выжжены его родовые знаки. Острым ножом Бояр наносил зарубки: сколько белок, сколько куниц, лисиц и других шкурок он сдал.
Теперь внизу свою тамгу ставь.
Ермак раскалил серебряный перстень. Приложил. Бояр полюбовался рисунком, отпечатавшимся на де-реве, и расколол бирку пополам. Половину оставил себе, половину отдал Ермаку.
Вот так делай! — посоветовал он. — Кучумкины мурзы придут, а у людей твои бирки — им худа делать нельзя! Ты все отобрал!
— Он ведь дело говорит, — сказал атаман Пан. — Сейчас как раз зимняя охота закончилась. Меха выделали — надо ехать ясак собирать.
— Сами привезут! — сказал Кольцо.
— Сами не привезут, — возразил Ермак. — Непривычные, да и недосуг, а Кучум-то ясашников пошлет — ему деньги надобны. Да и не резон ему сейчас обычай менять — сразу в лесах поймут, что он тут не хозяин.
— Надо за ясаком ехать! Беспременно надо, — сказал Мещеряк.
— Кто сказал, тот и напросился! — засмеялся Пан. — Не горюй, я с тобой пойду.
— А ведь вы, ребята, дело удумали! — согласился с ними Ермак. — Надо за ясаком сходить. Что тут окопавшись сидеть, как медведи в берлоге? Айда по улусам да стойбищам... Сбирайте отряд-ватагу, а Бояр поведет.
Устроили смотр, выведя всех казаков, поднимая даже тех, кто уже залег от ран или от худой пищи.
— Ну вот... — сказал Ермак. — Полусотню наскребем. А боле вам и не надобно. Боле у нас и коней, и саней нет. Да и вам на походе не прокормиться.
— Куда пойдем? — Мещеряк оживился, хлопотал, теребил казаков. Помогал коней ковать, сани лично осматривал, чтобы в дороге не подвели.
— Покамест, я полагаю, перехода на полтора-два! — предложил Пан.
Долго выспрашивали Бояра, как идти, словно не доверяя ему. А на самом деле прикидывая, хватит ли силенок поспешать за привычным к морозам и длинной дороге сибиряком.
Снарядили десять саней. Взяли двадцать лошадей — на каждые сани по заводному коню на смену. Оружие каждый взял свое, да самострелы и пять за-тинных пищалей больших. Огненного припасу да харчей... Морщился рыжий немец, когда припасы отпускал, да и казаки отворачивались, отводили глаза. Знали: почти что последнее у товарищей берут. Особливо сухарей да крупы, которым счет был штучный, да чуть не по зернышку. Кончались припасы, из Чусовых городков везенные. Одного пороху да свинца еще было вдосталь — так ведь его варить да хлебать не будешь, и для войны одного огненного боя мало. Харч нужен хороший, зипуны, да обувка крепкая, да и еще снасть ■сикая, а без того не войско, а станица разбойная.
Знамя возьмите! — посоветовал Ермак. — Чтобы видать было — не ушкуйники каки, а государевы поди... И не грабят, а ясак государев сбирают!
Эх! — сказал улыбчивый и толстенький Пан. — Знаем мы про то, какие мы есть Государю люди дорогие. Добро, когда почитают нас на Москве за пса смердящего...
Пес-то по чину выше будет! — усмехнулся немолодой казак с черной повязкой вместо отрезанного носа, взявшийся править первой запряжкой.
С Богом, ребятушки! Поспешайте! — благословил
Старец, а совершенно прозрачный от старости и постов батюшка, что молчаливо и покорно следовал за казаками аж от самого Качалина-городка, дал приложиться ко кресту. — Во имя Отца и Сына и Святаго Духа...
Тронулись, заскрипели полозья по рыхлому уже, мартовскому снегу. Свистнули возницы, гикнули казаки. Замотали руками зашитые в меховые кухлянки остяки, что побежали рядом с санями на лыжах.
Может, чего и получится! — сказал раздумчиво Ермак, глядя из-под руки вслед отряду.
И все, кто остался в лагере, смотрели с надеждою на уходящий по реке обоз.
Может, хлеба привезут або крупы какой... Да уж и рыбой бы сушеной не побрезговали... Оскудели припасом съестным. Ослабли.
И подумалось многим — по весне надо бы на Русь возвращаться. А как? На Руси казаков царская гроза ждет. И, уползая обратно в землянки или расходясь но работам — коней доглядать, дрова колоть, струги смолить, — вздыхали:
Бог не без милости — казак не без счастья! Может, пронесет и на сей раз.
Вот так-то мы о прошлом годе к Ельцу подходили! — сказал Ермак. — Как есть ровнехонько год назад. — И вздохнул: — Вот и год промчался, как глазом сморгнул!
— Ого! — сказал Старец. — Глазом сморгнул... А сколько людей от греха с Дону да с Яика вывел — кто его знает, что там творится. Может, уж перевешали всех, кто тамо остался. А Сибирь — взял! Может, седни тата-рове уже бы на Москву шли! А скольких людей от полону на будущие годы спас! Теперь-то татарин хоть и в силе еще, а уж на Русь не сунется отседова! Ты что! Столько наворочали за год! И не смей унывать! Уныние — ворота всех скорбей! И грех непрощенный! Ты что...
— Да я так! — пообнял за плечи Старца Ермак. — Я так... За Мещеряка да за Пана страшно! Как они без меня?
— И тут дурак выходишь! И тут грешишь! Ты что — Спаситель наш Иисус Христос? От всего их спасти мостишься! Господь-то повсюдно с нами и управляет к нашему благу! А ты на себя, а не на Бога надеешься?
— Да полно тебе! — шутливо ткнул Старца в бок кулаком атаман. — Знашь, как матерь сына на бой провожает да крестит: «Смотри, когда супостата рубить будешь — руки не отбей!» Вот и я так-то! Знашь, как детишки хворают: глазенки-то заведут... и души в них нет, а ты сидишь подле, все сердце изболелось, кабы можно, сам бы замест них лег...
Старец вдруг шмыгнул носом. И ворчливо сказал:
— Пойдем-ко, я табе водки плесну. У меня есть в жбанчике!
— Как водка? Велено ж было все в говенную прорубь вылить! А?
— Это для лекарства! С травами!
— А казаки что скажут? — терзал Старца Ермак. — А?
— А чего они сказать могут, ежели и не узнают ничего! Иди налью во здравие!
— Ну ладно, что ли... — сдался, смеясь, Ермак.
Старец тишком достал из-под своей постели бочонок, налил чарку:
— На! Душой не нудись.
Ермак хватанул огненной жидкости. В голове сразу нашумело.
— Эх! С голодухи-то забирает! А ты куды?
Старец тоже хлопнул чарку.
— Куды? Туды! Вы — молодые, а я — старый! С и лов-то нет совсем!
— Да уж я-то молодой! — засмеялся, валясь на лавку, Ермак. — Я при Казанском взятии уже вьюнош был. А сейчас, кабы все ладно, давно бы дедом стал!
— Спи! Сны гляди! — приказал Старец.
— Разве уснешь, — вздохнул атаман. — Все мыс-III — как там наши? Давай лучше помолимся, что ли?
— Посля водки?
— Вишь, ты меня в какой грех ввел! — рассердился Ермак.
— Спи, я тебе говорю! — закричал Старец. — Я к тебе с пользой, а ты меня обвинять...
— Ох, дед! — поворачиваясь на бок, сказал Ермак. — Мало, видать, тебя мамка розгами стегала, не вышло из тебя путного старика...
Старец подоткнул со всех сторон под бока атамана шкуру и сел у огня. Маленький, тощий, похожий на зайца.