— От дураки! — процедил Кольцо, зажигая фитиль у пушки. — А может, они имать нас посланы! А эти расщеперились: «Уря-уря!»
— Это вряд ли! — сказал Ермак.
Но вышел навстречу московской рати, только когда она вся была построена в крепости и воевода приказал развернуть знамя.
Мещеряк выстроил противу стрелецкого строя казаков — картина получилась странная. Одеты в невообразимые одежды собственного шитья, вооруженные всем разнообразием холодного и огнестрельного боя, казаки тем не менее выглядели мощной, внушительной силой.
Стрельцы же, сохранявшие еще подобие отряда, хоть и были наряжены в полковые кафтаны, но имели вид разбитой рати. Кафтаны оборваны, обувка вся разболтана, протоптана. Единственно, как и полагалось государеву стрельцу, оружие — пищаль, бердыш да сабля — у всех было в сравнительной исправности; да горбатили спины заплечные мешки с пороховым зельем и пулями.
Торжественно воевода, князь Волховский, прочитал цареву грамоту о прощении казакам всех прошлых вин, о принятии их на государеву службу. Вручил по золотому Ермаку, Кольцу и Мещеряку, поскольку больше никаких атаманов уже не случилось. Поблагодарил атаманов за службу. И даже, не кичась, обнял по-братски Ермака!
Казаки и стрельцы орали «ура».
— А где же их обоз? — спросил Старца рыжий немец. — Припасы-то где?
— Должно, по реке на стругах следуют... — неуверенно сказал помогавший ему и знавший счет казак. — Как же без припасу?
Но никаких припасов не было! Стрельцы, застрявшие с тяжелыми строгановскими стругами на переволоке через Урал, опасаясь нападения татар в открытом, неукрепленном месте, побросали и корабли, и все многочисленные припасы, забранные у купцов, отправившись дальше налегке, только с одним оружием.
Князь Семен Волховский держался осанисто, солидно. Ходил, будто военачальник великий, по стенам, поглядывал из-под руки, правильно ли пушки стоят. Громким голосом справлялся, все ли исправно, отдавал не то приказы, не то советы, как лучше оборону держать.
С ним ходила свита человек пять-семь. И два особо приближенных стрелецких головы — Иван Киреев да Иван Васильев Глухов. Киреев глядел на все мрачно, а Глухов, поддакивая каждому слову Волховского, так и стриг глазами по сторонам.
— Ну вот! — сказал князь, усаживаясь с Ермаком за широкий стол, соблюдая вроде бы чины: сам против Ермака, Киреев против Мещеряка, Кольцо против Глухова. — За дело тебя, атаман, Государь наш покойный благодарил. Хорошо вы тут все обустроили! Молодцы. Хвалю! И помощники у тебя изрядные!
— Это не помощники, — сказал Ермак. — Это товарищи мои. Мы здесь все равны.
— На войне такое никак не можно, — криво улыбнувшись, сказал князь. — На войне единоначалие требуется!
— А ты бывал на войне-то?! — буркнул Кольцо.
— Это ты к тому клонишь, чтобы мы к тебе в подчинение пошли? — спросил Мещеряк, впиваясь своими раскосыми серыми глазами в князя.
— Так ведь это Государем предписано, — поднял брови князь. — Приказ надо исполнять!
Кольцо вскочил, зашелся в гневе так, что даже ничего сказать не мог, только рот открывал, как рыба. Хорошо, что по старому казачьему обычаю за стол переговоров садились без оружия, снимая его в прихожей под присмотр дежурного казака.
— Сядь, — грозно сказал Ермак и, дернув Кольцо за кафтан, опустил его на лавку. — Дай князю досказать.
— А я уж все сказал! — смешался князь.
— Вот у вас и еще непорядок, — подзудил Глухов. — У вас Маметкул сидит плененный. А надо его скорее в Москву отправлять!
— Да-да-да... — согласился князь. — Маметкул-хан — особа знатная, его в затворе содержать нельзя. Надо скорей в Москву.
— Ежели будет на то твоя воля, князь, — заторопился Глухов, — так я его и поведу скорее обратно через горы. Дорога опасна, мало ли что! Я вот сколь подобных людей водил, а и то опасаюсь.
— Да-да-да! — согласился князь. — Прямо с завтрашнего дня и отправляйтесь. Забирай всех перми-чей — вожей, что нас сюда вели, десяток стрельцов, и ступайте с Богом.
— Ой, тяжкая это дорога, тяжкая, — завздыхал хитрый Глухов. — Поспешать надо! А то, неровен час, снеги падут! Пропадем! Я уж сбираться пойду, а утром и тронусь...
Разговора не вышло. Князь почувствовал, что казаки под его команду не пойдут. А силы заставить их он не имел. Только было собрался голос повысить, как Ермак его живо осадил.
— Вот ты воеводить собрался, — сказал он просто, — а как же это ты без припаса пришел?
— Так кто же ведал, что здесь места такие лешие да безлюдные. Ведь от Камня до вас, почитай, никого!
— Так ты грабить наладился? — зло засмеялся Кольцо. — А еще нас, казаков, разбойниками дразнят! А разбойники-то вы!
— Я таких речей поносных слушать не могу! — вскипел князь.
— Можешь! — сказал, подымаясь, Ермак. — Можешь. Зараз тебя бы вместе с Глуховым твоим назад наладить, потому — не вояки вы! Да и то сказать, ведь веема вы назад не дойдете.
И, цепляя в прихожей к поясу саблю, крикнул в горницу:
— Глухов-то воевода поумней тебя будет. Вон как обратно побежал! Что твоя собака от пожару!
И, выйдя на крыльцо, тоскливо посмотрел, как жадно хлебают щербу и уписывают хлеб у казачьих котлов стрельцы, изголодавшиеся на походе, заметил:
— Вот те и государева рука, и московская подмога! Покойников привели!
— Ермак Тимофеевич! — Волховский вышел на крыльцо. — У меня к тебе разговор есть.
Ермак вернулся в избу.
— Я не стал при твоих царскую грамоту до конца читать, а тут про тебя прямо сказано. — Он достал свиток, развернул. Пробежал глазами строки. — Вот: «А Ермаку указал Государь быть в Москве». Понял? Заутре сбирайся с Глуховым, Маметкула повезете. Ох, и великая честь тебе будет!
Ермак долго сидел на берегу — бросал в воду камешки — смотрел на круги. В студеной уже воде отражалось темнеющее небо. Огни на берегу.
— Ну, и что ты сидишь? — К нему подошел Старец. — Чего там тебе Болховский-князь говорил?
— Царь велит на Москве быть.
— А ты что ж? Там ведь тебя небось величать будут!
— А на что мне тамошнее величание? — спросил, отряхивая ладони о шаровары, Ермак. — Чо, у меня от того величания детишки воскреснут? Жена моя, Настенька, из могилы встанет? Чо я там не видал, на Москве-то? Тамо нынче — в славе, завтра — в опале!
— Уж ты-то точно в опале будешь! — заворчал Старец. — Ведь ты давеча сказывал: тебе приказ был в Перми быть, а ты вот сюда поперся! Второй ведь приказ норовишь не исполнить! Подумай!
— А чо тут думать? Куды я от вас пойду? Кабы всех казаков на Москву вывести, а тут меня одного! Как я вас брошу? За мной казаки пошли, я вроде как их заманул, а теперь за наградой царской кинусь, а они тут в художестве? Совесть-то у меня заемная, что ли? Я ведь казакам обещался!
— Ты нонь на такой высоте, что все твои обещания прежние — тьфу! Ты ж теперь навроде как князь Сибирский! При твоем нонешнем положении неча на черный люд озираться!
— Ты чо, дед? Сдурел?
Сам ты сдурел! Ты теперь как Царь, а Царь может свое обетование нарушать для пользы всеобчей! Инан-царь, что ни день, новый завет дает.
— Ну вот пущай он и правит, а я не стану!
— Кати на Москву, обскажи там все как есть, бери войско и вертайся, но уже наместником!
— Так мне рать и дали! Так я в наместники и превзошел! Вон уже прибыл наместник — князь Волховский! И не мели ты дурь, дед, куда я от вас? Кабы все хорошо было, и то не пошел бы, а сейчас, разве не видишь — харчей-то до Рождества не дотянуть!
Старец вдруг рухнул на колени и поклонился Ермаку в ноги.
— Ты чо, сдурел навовсе?
— Прости меня, атаман, Христа ради! — торжественно сказал Старец. — Я тебе испытание делал! Истинно говорю тебе — не встречал я такого человека, как ты! Тебя Господь послал!
— Ты, дед, вовсе от постов да молитв ошалел! — сказал Ермак. — Ты вот лучше скажи, что жрать-то будем? Голод ведь в глаза глядит! Голод!
Кольцо бесталанный
Припасы, накопленные казаками, как их ни экономили, подошли к концу января. В это время Карачин-остров представлял собой страшное зрелище. Собранные по разным гарнизонам, в основном из тех, кто к службе был не особливо годен, вымотанные переходом, стрельцы начали помирать еще в октябре.
К ноябрю они прекратили учения, ежедневные занятия воинским делом, и залегли по землянкам. В декабре уже каждое утро к стенам вытаскивали новые и новые трупы. По стрелецким землянкам гуляла цинга. Стрельцы, привычные в основном к хлебу, которого было положено им по рациону до двух килограммов в день, строганины не ели, оленью кровь не пили и конину не ели вовсе. Окончание хлебных припасов означало для них голодную смерть.
Казаки же, сильно отощавшие, питались мороженой рыбой, пили хвойный отвар и, чтобы отбить голод, жевали хвойные иголки. Атаманы ходили по землянкам. Казаки глядели на них, посмеиваясь:
— Чо, батьки, никак сухариком у нас разжиться хотите? Гы-гы-гы! А у нас Сухарев нету! Мы вона вчерась лося завалили, да так печенки натрескались — чуть живенькие сидим. А стрельцы плохи. Квелые они... Залегли, и шабаш!
В стрелецких землянках стоял трупный дух. Черные опухшие люди еле шевелились в провонявшей нечистотами и гнилью холодной темноте. С трудом держали они огонь в очагах — часто угорали.
Ермак заставлял топить бани, каждую субботу гонял казаков париться. Стрельцы ему не подчинялись. И поначалу это частенько подчеркивал князь Волховский.
Донимали Ермака и Кольцо с Мещеряком.
Надо было припасы поделить хотя бы! А еще лучше — выделить немного, — говорил Кольцо. — А то эти — явились, не запылились!
— Ты что, Иван! — одергивал его Ермак. — Нетто они не православные? Они что, сюда своей волей шли? И в том, что провианта у них нет, не их вина!
— А нам-то от того легче, что ли?
— Они тоже жить хотят.
— Хотят жить — пускай за жизню борются! Ишь они господа какие, бояре, по землянкам разлеглись, да и помирают. А мы, значит, черная кость — и на караулах, и за ясаком... Мало что татаровей гоняли да города брали — новая беда! Энтих дармоедов кормить.
— Они не дармоеды! — укорял Ермак. — Они больные все! Не судите, да не судимы будете!
Цинга выметала целые землянки. А когда ударили настоящие крещенские морозы да задули февральские вьюги, трупы даже выносить стало невозможно. Так и лежали вповалку живые, умирающие и мертвецы.
Только по дымкам над крышами наспех отрытых землянок-нор можно было догадаться, что там еще теплится жизнь.
Посреди зимы умер князь Семен Волховский.
— Этот-то через чего? — удивился Старец. — Он же князь, его и питали хоша скудно, но все ж боле, чем других...
— Квелые они! — ладил свое Мещеряк. — Непривычные к беде-то! Привыкли с бабами на печи валяться.
— Они, — пояснил почернелый от голода, но бодрый Гаврила Ильин, — они перво-наперво, как землянки отрыли — так и залегли! А как еду хлебную всю приели, так давай одну воду пить... А воду пить не надоть! Надоть все хлебать! Ну, нет сухарей, так что ж! Я вон тоже казак не коренной, я к хлебу поважен, ну дак нет его? Неуж чем другим не пропитаться? Вон — и рыба, и мясо. Помаленьку, но есть...
— Так ведь и им давали всего поровну, и отваром мясным поили, и щербу давали — казаки бегают, а энти мрут! — удивлялся Старец.
— Они в унынии сюда пришли, в унынии и пре бывали, — сказал незлобивый попик, совершенно прозрачный от голода. — А уныние — ворота всем болезням. Они шли сюда неволею, заранее на смерть себя обрекши. Вот им смерть и приключается!
— Чудно! — говорил Кольцо. — Едим одно и то же, мы — живы-здоровы, так, отощавши маленько, а эти — все перемерли!
Князя Волховского сложили в один штабель с другими мертвецами. Стрелецкий голова Киреев — тоже весь опухший, страшный — запротестовал было. Но ему сказали веско и коротко:
— Весна придет — могилы отроем! А сейчас тут и до земли через снег не доколупаться!
— Все же он — князь! — хрипел голова.
— Был князь, а теперь как и все: мертвый труп и только!
— Табе надо, ты и копай!
Приходили ясашные люди, привозили возами сушеную рыбу, рыбу квашеную, приносили дичь мороженую, оленину... Приходили Бояр, Алачей, Ишбер-дей, Суклем и другие князьки. Только диву стрельцам давались. Головами качали, языками прищелкивали:
— Шибко худо дело! — А как помочь стрельцам, не знали.
В марте прошел слух, что в окрестностях Кашлыка — верстах в пятидесяти — замечены татарские всадники. Ермак собрал здоровых казаков, из тех, кто на лыжах ходить умел, и пошел с ними в разведку. Заодно решил ясак недобранный собрать да, может, что из припасов добыть. Мечталось ему муки или крупы какой раздобыть для горстки оставшихся в живых стрельцов.
Ермак пошел в поход сам, жалея ослабевших Мещеряка и Кольца. О стрельцах и разговору не было они к бою и походу были уже совсем неспособны. Была и еще одна причина, по которой он не доверил командовать в походе ни Мещеряку, ни Кольцу, ни атаману Якову Михайлову.
Не жестокостью хотел он привести к покорности окрестные племена, но миром. Он мог убедиться, как жестокость Мещеряка восстановила все татарские улусы против казаков, и хотел поладить с ними миром. И не только потому, что сил для войны уже не было. Понимал старый атаман, что войной тут ничего не сделаешь.
Сколько раз он втолковывал Мещеряку, что татары, которые здесь были людьми пришлыми от Золотой Орды, никак не могли покорить местные народы именно потому, что пытались давить их жестокостью. Лесные люди разбегались, а полноценного ясака не платили!
Кучумовы баскаки вырезали целые стойбища — остяки разбегались, вогуличи уходили за Камень в строгановские владения. На провинившихся был наложен тройной ясак — тогда его вообще платить перестали!
Кровавая каша, заваренная Кучумом в Сибирском ханстве, кипела и до сего дня! Свидетельством тому были татары, которые приходили искать союзничества с казаками против Кучума.
Прошел слух, что в Сибирском ханстве появился племянник убитого хана Едигера, хан Сеид! Среди Ку-чумовой знати произошел раскол. Теперь даже ближайшие вельможи и князья чуть не в открытую говорили, что хан никуда не годится. Особенно сетовали те, кто лишился своих улусов на Иртыше и на Тоболе.
Одним из таких владетелей был Карача. История не донесла его имени: «Карача» — это не имя, а титул — первый министр, визирь. Изгнанный казаками из нескольких принадлежавших ему урочищ, утратив железоделательные мастерские на Карачине-острове и сам остров, где два года зимовали казаки, Карача откочевал в казахские степи.
Но свободной земли на планете нет, и там он сразу же столкнулся с казахскими ханами, которые не хотели пускать на свои кочевья чужака.
Начались постоянные стычки с казахскими воинами, и Карача войну в степи проигрывал. Формально он вел ее как сановник Кучума, но воевал только за собственные интересы. Он делал вид, что предан старому хану, как делали вид многие князьки помельче — деля собранный ясак на две половины: одну отдавали Ермаку, а вторую, по старой памяти, Кучуму.
Карача обратился к хану за помощью в войне со степняками. Но старый Кучум боеспособных войск не имел. Не имел он и средств, чтобы набрать новые войска. И тогда Карача, прослышав, как был пленен и содержался в плену Маметкул, а затем почетным гостем отправился в Москву, и о том, что Ермак обещает всем, кто перейдет на царскую службу, вечную дружбу и сохранение жизни, имущества и даже титула на службе у русского Царя, решился.
Он отправил послов пригласить казаков в отборную дружину — бить ногайцев и казахов. Он предлагал вечную дружбу и союзничество.
Послы Карачи прибыли в Кашлык, когда Ермака в крепости не было. Это прибытие было для Мещеряка, Кольца, Якова Михайлова и других есаулов, а также для единственного оставшегося в живых стрелецкого головы Ивана Киреева совершенно неожиданным. Когда караульные подняли тревогу и все, кто был способен ходить, вышли на валы Карачина-острова, процессия уже подъезжала к воротам.