– Ах, ты вечно на меня злишься! – вскричала прекрасная дикарка. – За что ты ненавидишь меня?
– У меня нет к тебе злобы, – отвечал Самуил. – Я тебя люблю. Это ты меня ненавидишь.
– О нет, теперь уже нет! – отозвалась она с нежностью, поднимая к нему свое очаровательное лицо.
Но тотчас ее настроение переменилось, и она, ни секунды не помедлив, резко выкрикнула:
– Ты прав! Ненавижу тебя!
Она кинулась прочь, но, не пробежав и четырех шагов, без сил рухнула на землю, будто мертвая.
Самуил не шелохнулся. Он только позвал:
– Гретхен!
Она приподнялась на коленях и с немой мольбой протянула к нему руки.
– Ну же! Иди ко мне! – сказал он.
Она униженно подползла к нему и простонала:
– Я совсем без сил! Подними меня.
– Ты сама просишь об этом?
Он наклонился над ней, взял за руки и заставил встать.
– О, ты сильный! – сказала она так, словно бы гордилась им. – Дай-ка поглядеть на тебя.
Положив Самуилу руку на плечо, девушка слегка отстранилась, чтобы получше всмотреться в его лицо.
– Ты прекрасен, – промолвила она. – Похож на князя тьмы.
Каждое ее слово и жест были сейчас полны пленительной грации, в движениях появилась невероятная гибкость, в голосе – неотразимое очарование. В борьбе, что вела с самой собой эта бедная невинная душа, ужас все еще одерживал верх над соблазном. Но Самуил чувствовал, что хладнокровие покидает его: огонь, охвативший сердце жертвы, готов был пожрать самообладание искусителя.
Внезапно Гретхен обвила руками его шею и, привстав на цыпочки, прислонилась лбом к его щеке. Страсть, которую он распалил в ней, охватила теперь уже его самого, и он впился поцелуем в ее губы.
Это прикосновение заставило Гретхен содрогнуться. Порыв ярости мгновенно прогнал прочь сладострастное томление: сильно укусив Самуила в щеку, девушка вырвалась из его объятий и резко отскочила прочь с гневным гортанным возгласом. И туг же, мгновенно укрощенная, с трепетом подняла на Самуила смиренный взор, молящий о прощении:
– Я тебе сделала больно? Да?
– Нет! – отвечал он, внезапно оживая: теперь он больше не походил на мраморную статую. – Нет, я тебе благодарен. Такая боль сладостна. Там, где ужас сродни очарованию, где опасность пополам с блаженством, а ненависть сплетена с любовью, – да, только там душа соприкасается с бесконечностью. Я это и люблю в тебе.
– Что ж, тем хуже! – выкрикнула Гретхен. – Да, я тоже тебя люблю!
Она осеклась, потом прошептала:
– Ах, какой стыд! Я готова нарушить мой зарок! Нет, лучше умереть!
Стремительным, словно молния, движением она схватила свой нож, поблескивавший среди травы, и ударила себя в грудь.
Самуилу едва удалось вовремя удержать ее руку. Клинок не успел проникнуть глубоко, но кровь все же брызнула.
– Несчастное дитя! – пробормотал он, отнимая у нее нож. – Хорошо, что я не опоздал. Рана не опасна.
Гретхен, казалось, и не заметила, что ранена. Она смотрела прямо перед собой затуманенным взором, будто мысли ее блуждали где-то далеко. Потом провела ладонью по лбу, словно прогоняя забытье.
– Тебе больно? – спросил он.
– Нет, наоборот, стало легче. Разум вернулся ко мне. Я теперь понимаю, что надо сказать.
Она залилась слезами и, молитвенно сложив руки, заговорила:
– Выслушайте меня, сударь. Надо вам меня отпустить. Видите ли, нельзя совсем не иметь жалости. Ну вот, я у ваших ног. Вы победили, вы сильнее, и если пожелаете, я стану вашей. Так вот, пощадите меня! В милости ведь больше величия, чем в расправе. Ох, правда, я вас умоляю! Для чего вам быть жестоким со мной? Неужели вы погубите бедное созданье, только чтобы на минутку потешить свое самолюбие? Подумайте, что со мной станется потом! Или вы боитесь, что когда опасность минует, я снова стану задирать вас? О, что вы! Это мне такой урок, что я никогда уж его не забуду. И даже могу сказать об этом госпоже Христиане. Как вы прикажете, я так и сделаю. Ну правда же, это все очень разумно, что я вам говорю? Вы сами видите, вам теперь нет никакой нужды меня больше терзать. Вы мне окажете милость? Я валяюсь у вас в ногах, что еще я могу сделать? Вы мужчина, а я пока даже не женщина, я всего лишь ребенок. Кто же станет принимать всерьез то, что говорят или делают дети? Разве ребенка можно губить за одно какое-то слово? О сударь, смилуйтесь!
Она была так окончательно повержена, такая душераздирающая мука звучала в ее голосе, что Самуил почувствовал себя даже растроганным. Его решимость была поколеблена, быть может, впервые в жизни. Вопреки собственной воле он смягчился при виде столь глубокого отчаяния этой целомудренной отшельницы, чью чистоту он собирался ради собственного тщеславия запятнать вечным и, может статься, смертельным позором. К тому же разве не была она уже достаточно укрощена, побеждена, унижена? Теперь она вся в его власти. Разве не призналась она сама, что полностью в его руках? Итак, он может проявить великодушие. Она всецело предалась ему, после этого зачем ее еще и брать?
К несчастью, Гретхен была уж очень хороша, да и зелье продолжало действовать. Отчаяние девушки мало-помалу превращалось в какое-то смутное лихорадочное томление. Она стала покрывать руки Самуила поцелуями, словно бы моля уже не о пощаде, а о чем-то совсем другом, и ее взгляд, обращенный к нему, наполнился влажным огнем соблазна.
– О, поторопитесь исцелить меня! – шепнула она с каким-то странным выражением. – А то будет поздно.
– Да, да, – пробормотал он, не сводя с нее жаркого хмельного взгляда, – я тебя вылечу! Сейчас же схожу за другим питьем, оно возвратит тебе покой, освежит кровь в твоих жилах. Я уже иду.
А сам, вместо того чтобы уйти, все смотрел на нее, такую прекрасную, объятую дремотным томлением, в сладострастном забытьи льнущую к нему.
– Да, – шептала она, – ступай.
А сама, вместо того чтобы оттолкнуть, удерживала его за руку, не отпускала. Губы твердили: «Ступай же!», а взгляд просил: «Останься!»
Самуил сделал над собой отчаянное усилие.
– Неужели я больше не властен над самим собой? – пробормотал он. – Я покорил тебя, ты скажешь об этом Христиане. Этого довольно. К чему бесполезное злодейство? Прощай, Гретхен.
Он вырвался из ее рук и опрометью бросился к скале.
– Ты уходишь? – вскрикнула Гретхен жалобно и нежно.
– Да. Прощай же!
Но не успел Самуил скрыться в тени скалы и нырнуть в подземный ход, как трепетные руки обвились вокруг его шеи, жаркие уста прильнули к его губам, и он, теряя рассудок, в свою очередь почувствовал себя покоренным, бессильным противиться тому, что было следствием его же преступного замысла.
XLV
Христиана в страхе
На следующий день около четырех часов пополудни Юлиус и Христиана отправились на прогулку. Как только вышли из замка, Юлиус спросил:
– В какую сторону пойдем?
– Куда тебе угодно, – сказала Христиана.
– О, мне это безразлично, – отвечал Юлиус с ленивым равнодушием.
– Что ж, тогда поднимемся к Гретхен. Этим утром она так и не появилась. Пришлось послать служанку за ее козой. Я немножко обеспокоена.
Когда они достигли маленького плато, на котором стояла хижина, Христиана обернулась, чтобы полюбоваться долиной.
– Какой чудесный вид, – заметила она, указывая мужу на реку и череду дальних холмов.
– Да, – ответил Юлиус, не повернув головы.
Не показав виду, что задета небрежным, скучающим тоном супруга, Христиана направилась к домику Гретхен.
Дверь была заперта.
– Она, наверное, уже в горах со своим стадом, – сказал Юлиус.
Христиана отошла на несколько шагов в сторону и заглянула в укромную ложбинку в скале, куда Гретхен имела обыкновение загонять своих коз на ночь. Козы были там.
«Странно!» – подумалось ей.
Возвратившись к домику, она принялась звать:
– Гретхен! Ты здесь? Гретхен!
Никто не отзывался.
В это время из глубины долины послышался глухой гул. Юлиус и Христиана повернулись туда, откуда он доносился.
Неккарштейнахская дорога была черна от затопившей ее толпы. Облака пыли, поднятой этим шествием, мешали его как следует разглядеть. Слышались только крики, какое-то пение – невнятные звуки, то приносимые, то заглушаемые порывами ветра. Пока можно было понять лишь одно: в этом людском скоплении было не менее пяти, а то и шести сотен человек.
Толпа быстро приближалась.
Вдруг Юлиус радостно забил в ладоши.
– А-а! – крикнул он. – Самуил держит слово!
– Что ты хочешь сказать? – спросила Христиана.
– Я говорю, – торжествовал Юлиус, – что Гейдельберг и в самом деле пришел в Ландек. Самуил тебе это обещал, а он всегда исполняет свои обещания. И как быстро! Ну да, так и есть, это они, мои университетские однокашники! Они уже так близко, что я даже различаю лица. Слышишь, поют «Виваллера»? Ах, что за славный сюрприз!
И глаза Юлиуса, только что подернутые дремотной дымкой скуки, ликующе заблестели. Христиана призадумалась.
Дорога проходила примерно в тысяче шагов от подножия той скалы, на которой стояли Юлиус и Христиана. Студенты шагали легко и проворно, так что вскоре Юлиусу даже удалось рассмотреть Самуила, выступавшего во главе шествия. Он ехал верхом, важный, как генерал, предводительствующий своей армией.
Позади него несли университетское знамя.
Студенты подошли совсем близко, толпа оказалась у самой скалы.
Поравнявшись с Юлиусом и Христианой, Самуил поднял глаза, заметил их и поклонился.
Его сподвижники тотчас узнали Юлиуса. Все фуражки приветственно взлетели в воздух, все глотки хором грянули самый оглушительный припев из всех, когда-либо терзавших людские уши.
– Христиана, моя милая крошка, – сказал Юлиус, – теперь, полагаю, мне следует пойти к ним навстречу, как подобает радушному хозяину здешних мест, принимающему у себя дорогих гостей. А поскольку мы в двух шагах от замка, ты вполне можешь вернуться туда без меня. Должен признаться, мне не терпится повидать старых друзей, да и любопытство разбирает узнать, что все это значит. А потом я не замедлю возвратиться к тебе.
– Иди, – обронила Христиана, сама не вполне понимая, что ее так опечалило.
Юлиус не заставил ее повторять это разрешение дважды. Он поцеловал жену в лоб и тотчас удалился. До поворота тропинки он шел спокойно, притворяясь, будто не слишком торопится, но едва скрывшись с глаз Христианы, помчался вперед со всех ног, так что две минуты спустя уже смог присоединиться к толпе.
От Христианы не укрылись все эти маневры.
Глядя вслед мужу, она сказала себе:
«Стоит Самуилу появиться здесь, и он бежит к нему».
Смахнув слезу, она повернула к замку, но тут песок за ее спиной захрустел под чьими-то шагами.
Она обернулась и увидела пастушку.
– Гретхен! Да что это с тобой?
Маленькая отшельница и в самом деле страшно изменилась со вчерашнего дня. Бледная, измученная, со спутанными волосами и темными кругами у глаз, она, казалось, постарела на десять лет. Ее обычное оживление уступило место угрюмой рассеянности. От всей ее фигуры веяло чем-то мрачным, роковым.
– Что с тобой? – повторила Христиана. – Откуда ты появилась?
– Из дому.
– Мы же тебя звали, почему ты не выходила?
– Потому что здесь был господин виконт, а я больше не хочу показываться на людях. Нет, теперь уж меня никто не увидит, и говорить не стану ни с кем, кроме вас. Мне стыдно. Но вас-то я люблю, и потом, мне обязательно надо вам сказать одну вещь. Берегитесь! Самуил Гельб – он, видите ли, не лжет. Он как скажет, так и сделает. Когда он кому грозит, он нанесет удар. Оно уж так, это в нем такая сила, вам с ней не сладить, да, может, и ему самому тоже. Послушайте, мне больно про это говорить, но надо, чтобы вас спасти. Вы только отвернитесь, не глядите на меня, пожалуйста, и я вам все скажу. Не смотрите же на меня! Ну вот, так лучше. А теперь слушайте. Самуил Гельб говорил, что я ему буду принадлежать. Ну вот, он меня опоил каким-то зельем, приготовленным из его адских чар и моих цветов… Вот и вышло, что я принадлежу ему. Будьте осторожны! Прощайте.
И тотчас, отскочив прочь, она кинулась к своей хижине и там заперлась.
Христиана осталась стоять, оледенев от страха. Потом принялась звать:
– Гретхен! Гретхен!
Все было напрасно. Гретхен не появлялась.
«О, – думала Христиана, охваченная трепетом, – это правда! Он делает все, о чем говорит. Вот и Гейдельберг пришел в Ландек! И Гретхен он погубил, теперь она покинула меня, да и муж тоже. Я совсем одна! О, как страшно! Остается одно: написать барону, позвать его на помощь».
XLVI
«Gaudeamus igitur»
Студенты шагали, распевая во все горло:
Gaudeamus igitur,
Juvenes dum sumus;
Ubi sunt qui ante nos
In mundo fuere?[10]
За поворотом дороги путникам внезапно открылась деревня. Все ее обитатели – мужчины, женщины, дети, – привлеченные шумом, высыпали на улицу и озадаченно таращили глаза при виде столь необъяснимого вторжения.
Самуил уже не возглавлял этого каравана. Он отошел в арьергард, чтобы поговорить с Юлиусом.
Студент, который теперь шел впереди, обратился к одному из жителей:
– Эй, мужлан! Это что за деревня?
– Ландек.
И тотчас из всех глоток вырвались ликующие вопли:
– О-го-го! Ха-ха! Гип-гип-ура! Лисы, зяблики, а ну-ка стой! Вот и Ландек!
Все кричали – каждый по-своему:
– Привет Ландеку!
– Авентинскому холму от нашего студенческого Рима привет!
– О, жуткое скопище жалких лачуг, привет!
– Привет тебе, захолустье, отныне причастное истории, божественная деревушка, бессмертная дыра!
Трихтер сказал Фрессвансту:
– Я не прочь промочить горло.
Кто-то из зябликов подскочил к парню, шедшему за плугом:
– Эй ты, филистер, мужлан, туземец здешних мест, ты, подобие человека, чего пялишься на меня своими рыбьими гляделками? Посмотрим, хватит ли у тебя мозгов, чтобы растолковать мне, где тут у вас гостиница «Ворон»?
– В Ландеке нет гостиницы «Ворон», – растерянно отвечал поселянин.
– Тогда мне нужна гостиница «Золотой лев».
– В Ландеке нет гостиницы «Золотой лев».
– Так скажи, дубина ты этакая, где самая лучшая гостиница здешних мест?
– В Ландеке вовсе нет никакой гостиницы.
При таком ответе студенты разразились возмущенными криками.
– Слыхали, что говорит этот землепашец? – завопил зяблик. – У них в Ландеке нет гостиницы!
– Где же мне хранить мои шляпные картонки? – страдальчески спросил один студиозус.
– Куда я дену моего пса? – простонал какой-то лис.
– Где мне держать мою трубку? – заревел в бешенстве кто-то из замшелых твердынь.
– А я, – кричал кто-то, – куда дену теперь зеницу моих очей, розу моей весны, возлюбленную моего сердца?
Фрессванст сказал Трихтеру:
– Мне бы выпить.
И все на похоронный манер затянули второй куплет знаменитой латинской песенки, игривые слова которой более чем противоречили унылому завыванию поющих:
Vivant omnes virgines,
Faciles, formosoe.
Vivat membrum quodlibet!
Vivat membra quaelibet![11]
Иные уже не на шутку стали приходить в дурное расположение духа. Веселье, вызванное исходом из Гейдельберга, на глазах оборачивалось озлоблением. Полные желчи, студенты топтались в толпе, ворча и затевая перебранки.
– Ты что это, Мейер, – набросился на своего соседа рослый здоровенный лис, – ты же своей спиной ударил меня в локоть, скотина!
– Болван! – огрызнулся Мейер.
– Болван?! Превосходно! Через четверть часа встречаемся на горе Кайзерштуль… Ах ты черт, ну где здесь возьмется гора Кайзерштуль?