И вот уже один из них прицеливается в нее. Но Карл Моор вырывает у него ружье и своей рукой поражает возлюбленную.
Христиана вскрикнула. Ей показалось, будто Самуил целился в нее и его пуля пронзила ей сердце.
Юлиус усмехнулся. Он думал, что ужас Христианы был всего лишь обычным женским испугом при звуке выстрела. Пока звучали последние реплики пьесы, Христиана успела овладеть собой, а ее волнение при столь драматической развязке гениального творения выглядело более чем естественно.
Занавес опустился под громовые крики «Браво!». Самуила тотчас вновь вызвали на сцену, вознаградив неистовыми рукоплесканиями.
– Пойдем домой! Скорее! – сказала Христиана мужу.
– Непременно! Вот только выразим Самуилу наше восхищение, – не замечая ее чувств, отозвался Юлиус.
LIV
Добродетели подчас не хватает обходительности
Муж повлек Христиану за кулисы лесного театра.
При виде их Самуил шагнул навстречу, еще одетый в свой роскошный и мрачный сценический костюм. Бледность – след страстей, реальных и наигранных, – покрывала его черты.
Юлиус в порыве восторга сжал ему обе руки.
– Ты был великолепен! – сказал он. – Ты тот, кем хочешь быть, и можешь все, чего бы ни захотел!
– В самом деле? – обронил тот с недоброй усмешкой.
Христиана не произнесла ни слова. Но ее бледность и волнение, даже само ее молчание были красноречивы.
Чистосердечный и потому далекий от малейшего подозрения, Юлиус очень хотел разбить лед между своей женой и другом. Поэтому он как бы случайно отошел в сторону побеседовать с приятелями, оставив Самуила наедине с Христианой.
С непринужденной почтительностью, за которой у него, казалось, всегда пряталась ирония, Самуил сказал:
– Сударыня, примите благодарность за то, что вы удостоили своим присутствием одно из наших развлечений. До сих пор вы относились к ним враждебно, а между тем, для кого, если не для вас, было затеяно все это? Разве не вы сами пожелали этой пересадки города в деревню? И не по вашему ли приказанию я доставил сюда любезную сердцу Юлиуса гейдельбергскую суету?
– Это лишь доказывает, – тихо, чуть ли не шепотом проговорила Христиана, – что человек подчас выражает желания, в которых потом раскаивается.
– Вы раскаиваетесь, что побудили нас явиться сюда? – спросил Самуил. – Эта сутолока уже успела вам наскучить? Скажите только слово, сударыня, и я уведу этих людей так же быстро, как привел.
– Вы сделаете это?
– Как только пожелаете, даю слово! Тем более что приключениям такого рода лучше не тянуться слишком долго, а оставлять в памяти след, подобный молнии, что сверкнула и погасла. За эту неделю в жизни моего народца не было ни одной скучной минуты, а на этом голубом знойном небе – ни одной тучки. Нам самое время уйти. Мы вас утомили – что ж, я вас избавлю от нашего присутствия. И прежде всего от самого себя.
Христиана сделала жест учтивого отрицания.
– Я только надеюсь, – продолжал Самуил, – что наш маленький вояж был не вовсе бесполезен для вашего счастья. В самом деле, Юлиусу следовало встряхнуться, он в этом нуждался. Видите ли, сударыня, ваш дражайший супруг – это своего рода маятник, я же имею честь состоять часовщиком при этом механизме. Возвращаю его вам заведенным по крайней мере месяца на три.
– Господин Самуил! – оборвала Христиана с достоинством.
– Прошу прощения, сударыня, – возразил Самуил, – я не хотел вас оскорбить. Никак не могу привыкнуть, что истина, будучи высказана вслух, может восприниматься как обида. И однако, если исходить из расхожих понятий, с моей стороны было бы… – как это говорится? – неуместно, если бы, пытаясь проникнуть в ваши помыслы, я рискнул предположить, что во время этого представления вы были поражены искренностью и силой страсти, переполнявшей меня…
– Не вижу, что могло бы помешать мне признаться в этом, – сказала Христиана.
– А если бы, – продолжал Самуил, – я в таком случае осмелился предположить, что вы могли бы мысленно сравнить этот жар, эту мощь порыва с мягкими, бледными чувствами Юлиуса…
Христиана снова прервала его.
– Господин Самуил, – твердо произнесла она, – во всем мире я люблю только моего мужа и ребенка. Моя Душа всецело принадлежит им. Их нежность – вот все, что нужно для утоления потребностей моего сердца. Это его богатство, а кто достаточно богат, никогда не завидует и не стремится завладеть богатствами других.
– О добродетель, неколебимая, как скала! – язвительно вскричал Самуил. – Подобная твердость, сударыня, быть может, и почтенна, но неуклюжа и опасна. Будь в вас поменьше жесткости и тщеславия, а гибкости и тонкости побольше, кто знает, возможно, вы бы и смягчили мое сердце, в сущности более уязвимое, чем кажется? Отчего было не попробовать хотя бы обмануть меня? Увы!
Христиана осознала свою тактическую ошибку: в поединке с таким грозным противником ее и в самом деле не следовало допускать.
– Теперь моя очередь, – проговорила она, – повторить ваши слова, сударь: я не хотела вас оскорбить.
– Оставим это, – холодно отозвался Самуил. – Сейчас, сударыня, нам пора проститься. Я положил себе предстать перед вами не раньше чем вы сами звоном колокольчика призовете к себе вашего покорнейшего слугу. Не беспокойтесь: я, знаете ли, никогда не забываю ни одного из своих обещаний.
– Как? Ни одного? – прошептала Христиана.
– Ни одного, сударыня! – повторил он, и угроза вновь зазвучала в его голосе. – Во всем, что касается обещаний и клятв, я имею такое несчастье или, если угодно, порок, как беспощадная память. Гретхен, надо полагать, кое-что рассказала вам об этом?
– Гретхен! – содрогнувшись, вскричала Христиана. – О сударь, как вы осмеливаетесь произнести это имя?
– Все, что было мною сделано, сударыня, я совершил исключительно из-за вас.
– Из-за меня?! Ах, сударь, не делайте из меня соучастницу, пусть даже невольную! В таком гнусном злодействе…
– Да, из-за вас, сударыня! – настаивал Самуил. – Чтобы доказать вам, что, когда я люблю и желаю, я иду до конца. То есть до преступления.
Но тут, к счастью для Христианы, охваченной смятением и ужасом, к ним возвратился Юлиус.
– Я поздравил с успехом твоих актеров и наших товарищей, – сказал он приятелю. – Теперь я весь в твоем распоряжении. До завтра, Самуил.
– Завтра, Юлиус, нас, вероятно, уже здесь не будет.
– Как? Вы возвращаетесь в Гейдельберг? – удивился Юлиус.
– Возможно.
– Надеюсь, ты не собираешься исполнить профессорские требования?
– О, разумеется, нет! Они сами примут наши условия.
– В добрый час, – вздохнул Юлиус. – Ну да все равно! Я постараюсь успеть сюда до вашего ухода, так что пока расстаюсь с тобой лишь до завтра.
– Прощайте, сударь, – сказала Христиана Самуилу.
И Самуил ответил:
– До свидания, сударыня.
Как вскоре оказалось, предположения Самуила не были излишне самонадеянными. На следующий день посланцы академического совета вернулись в сопровождении портного, башмачника и колбасника, тех самых, что избили достопочтенного Трихтера. Все требования студентов были выполнены, в том числе и денежная контрибуция. Три торговца принесли подобающие извинения от своего лица и от имени всех бюргеров.
Трихтер был полон достоинства. С суровым видом он принял из рук своего портного погашенный счет, выслушал покаянную речь трех своих противников, а когда они кончили, ласково ответил:
– Вы канальи, но, так и быть, я вас прощаю.
Студенты не без сожаления покидали этот чудесный лес, где они провели такие счастливые дни. Позавтракав, они тотчас двинулись в путь и к ночи добрались до Гейдельберга.
Город был празднично освещен. Торговцы, стоя у дверей своих лавок, махали беретами и оглушительно кричали приветственное «Виват!», хоть и бранили про себя этих скверных мальчишек-студентов, которым вечно приходится уступать. Гейдельберг в ту ночь выглядел одновременно униженным и ликующим, подобно городу, взятому приступом после долгой осады и голода. Ведь с победой приходит не только позор порабощения, но и конец вынужденного поста.
LV
Рок делает свое дело
Прошло два месяца. Осень уже накинула на леса и поля свой золотистый плащ, и толстый ковер опавших листьев, Устилая дорогу, глушил стук колес почтовой кареты, в которой пасмурным октябрьским днем барон фон Гермелинфельд ехал из Франкфурта в Эбербах. Если бы не щелканье кучерского кнута и звон бубенцов, движение экипажа было бы беззвучным, словно полет ласточки.
Барон, озабоченный и угрюмый, опершись подбородком на руку и откинувшись назад, затуманенным взором смотрел на деревья и кусты, пробегающие за окошком. Вдруг он увидел на вершине скалистого холма человеческую фигуру, которая стрелой кинулась наперерез его карете, спустившись, а вернее, скатившись вниз и чудом не попав под копыта коней или колеса экипажа с криком:
– Остановитесь! Стойте!
Несмотря на разительную перемену в ее облике и несколько безумный вид, барон узнал Гретхен. Он приказал кучеру остановиться.
– Да что это с тобой, Гретхен? – спросил он в тревоге. – Неужели в замке случилось какое-то несчастье?
– Нет, – отвечала Гретхен со странным выражением, – Господь пока еще не оставил их. Но и Самуил тоже не оставил их. Вы приехали в самое время. Вот только будете ли вы так же сильны в добре, как тот, другой, во зле? Но все равно! Мой долг вас предупредить, пусть даже я со стыда сгорю. Как только я увидела вас оттуда, сверху, тотчас и побежала к вам, потому что демон не смог до конца истребить во мне добрые чувства. Они-то мне и велят поговорить с вами.
– Позже, дитя мое, – мягко отвечал барон фон Гермелинфельд. – Важное и печальное событие, которое привело меня в Эбербах, не позволяет мне терять ни минуты. Пока скажи мне, Гретхен, только одно: как ты думаешь, я сейчас застану сына у себя?
– У себя? Что вы разумеете под этими словами? – вздохнула Гретхен. – Или вы думаете, что он в своем доме хозяин? Нет, ни он, ни его жена, они больше не владельцы замка. Впрочем, это, верно, она позвала вас сюда?.. Скажите, ведь правда, она просила вас приехать?
– Ты бредишь, бедная малютка? Тебя лихорадит? – удивился барон. – Не понимаю, что значат твои речи. Нет, Христиана меня не приглашала. Я везу моим детям горькую новость, но от них я известий не получал.
– Даже если это весть о чьей-то смерти, – сказала Гретхен, – то и тогда она не так уж страшна в сравнении с тем, что мне надо вам рассказать. Верная смерть, она же все-таки лучше, чем возможный позор.
– Позор?! О чем ты? – вскричал барон, поневоле встревоженный непререкаемым серьезным тоном пастушки.
– Послушайте, – продолжала Гретхен, – в экипаже вы доедете до замка через четверть часа, не раньше. Но если вы выйдете из кареты и отправитесь пешком вот по этой тропинке, напрямик, я вас туда доведу за десять минут. И дорогой открою вам все секреты, каких моя совесть даже самой себе не высказала бы, если бы могла. Но память о пасторе, спасшем мою мать, велит мне спасти его дочь. Нельзя, чтобы господин фон Эбербах разбил себе голову об стены этого проклятого замка. Нельзя, чтобы госпожа Христиана помешалась, как бедная Гретхен. Нельзя, чтобы ребенок, выкормленный моей козочкой, остался на свете одиноким сиротой. Идемте же, и я вам все скажу.
– Я в твоем распоряжении, Гретхен, – отозвался барон, охваченный безотчетным страхом.
Он вышел из кареты, приказал кучеру ехать к замку и там ждать его и юношески быстрым шагом пошел с Гретхен по указанной ею тропинке.
– Буду говорить на ходу, – сказала Гретхен, – во-первых, потому, что вы спешите, а еще для того, чтобы ни одно дерево моего леса, ни одна встречная изгородь не услыхали этого рассказа целиком, чтобы мне потом не было перед ними стыдно.
Она содрогнулась всем телом.
– Успокойся, дитя мое, – ласково сказал барон, – и не бойся открыться мне как отцу, как старому другу.
– Да, я вас считаю за отца, – отвечала Гретхен, – и верю, что вы мне поможете победить стыд, чтобы ничего не скрывать. Вы, верно, знаете, господин барон, как он нам страшно угрожал, госпоже Христиане и мне, этот нечестивец, этот ненавистник, этот Самуил Гельб, уж если я вынуждена произнести его имя.
– Да, Гретхен, я об этом знаю. Боже мой, так Самуил все еще появляется здесь? И что же?.. Говори, дитя мое, говори.
– Господин барон, – произнесла Гретхен, прикрыв глаза ладонями, – Самуил Гельб, как вы знаете, поклялся, что мы обе его полюбим или, по крайней мере, будем ему принадлежать. Так вот… ну… он уже сдержал свое слово насчет меня.
– Как, Гретхен?! Ты любишь его?
– О, я его ненавижу! – вскричала Гретхен с неистовой яростью. – Но был день, был час, когда он, это исчадие преисподней, сумел меня заставить… Не знаю, это ли зовется любовью, но только, в конце концов, да простит меня моя матушка, я отныне принадлежу ему.
– Возможно ли это, Гретхен? Гретхен! Да в уме ли ты?
– Ох, сударь, если бы я могла лишиться ума! Но, на Мою беду, он при мне, весь мой ум, и совесть, и память тоже. Есть только одна вещь, от которой меня берет сомнение. Вот вы, господин барон, вы человек ученый. Просветите же мой бедный, темный разум. С виду можно подумать, будто я об одной себе толкую, но я только ради жены вашего сына рассказываю все это. Так вот, скажите мне всю правду без утайки, как я вам ее говорю. Господин барон, неужели милосердный Господь попустил, чтобы в этом мире на потребу злых людей были такие ловушки, такие гибельные средства, каких добрые никак не могут избежать? Есть ли такие адские силы, что могут вынудить к преступлению честную, невинную душу? Вправду ли существует неодолимое колдовство, властью которого можно запятнать то, что чисто, и овладеть даже той, что чувствует к тебе омерзение?
– Объяснись, дитя мое.
– Господин барон, – произнесла Гретхен, – поглядите хорошенько на этот флакончик. Однажды вечером я нашла его на полу у себя в хижине.
Барон фон Гермелинфельд взял платиновый флакон, который протягивала ему Гретхен, вынул пробку и понюхал.
– Великий Боже! – воскликнул он. – Так ты пила эту жидкость?
– Когда я влюбилась в Самуила наперекор моей ненависти к нему, господин барон, в тот день и накануне у моего хлеба и молока я заметила тот же запах, как у этой бутылочки.
– О, несчастная! – застонал барон. – О, презренный!
– Ну, так что же вы мне скажете, сударь?
– Скажу, мое бедное дитя, что твоя воля была отравлена, ослеплена, скованна. Скажу, что он совершил двойное преступление, ты же – никакого. Скажу, что ты невинна вопреки твоему падению и, оскверненная, осталась чистой.
– О, благодарю вас! – воскликнула Гретхен, молитвенно складывая руки, и радость осветила ее черты. – Матушка, так я, стало быть, не нарушила своего обета! Будь благословен, Отец наш Небесный! А вы, сударь, будьте благословенны на земле!
Но тотчас же она вдруг снова загрустила:
– А все равно тут есть ужасная тайна. Душа непорочна, а телу больше не стать таким. Пусть даже я бела изнутри, но снаружи вся запятнана.
– Утешься, бедная малютка, успокойся! Ангелы, и те не могут быть чище тебя. Повторяю тебе еще раз: этот нечестивец повинен во всем один, и тебе незачем продолжать свои грустные признания, остальное я могу угадать сам. Он забрался к тебе ночью, как низкий злодей. Воспользовался, подлец, твоим одиночеством и беспечностью. О! Но мы его накажем, будь покойна.
Гретхен с печальной гордостью вскинула голову, словно хотела стряхнуть груз давящей ее заботы:
– Не стоит больше толковать обо мне. Поговорим о вашей дочери.
– Христиана, – возразил барон, – благодарение Богу, не так беззащитна, как ты, мое бедное дитя. Христиана не живет одна-одинешенька в незапертой хижине, а обитает за стенами неприступного замка, полного верных слуг, которых всегда можно позвать на помощь, и они в силах ее защитить, даже если мужа не окажется дома.
– Вы так думаете? – горько усмехнулась Гретхен. – Разве Самуил Гельб не открывает в замке все двери, которые запираются на ключ, и даже те, другие двери, о которых, кроме него, никто не знает?