Что касается Гретхен, то она была взволнована до глубины души. Не рассуждая, не противясь, она поддалась властной потребности непременно остановить эту женщину под вуалью, заговорить с нею. И она бросилась вперед, закричала:
– Сударыня!
Однако встревоженный Гамба успел поймать ее за руку.
– Это оскорбит мою сестру! – шепнул он.
И он удержал пастушку на месте.
Олимпия продолжала свой путь и спустилась вниз до самого конца горной тропки, ни разу не обернувшись.
Гретхен понемногу приходила в себя.
– Простите, Гамба, – сказала она, – но это было сильнее меня! Сама не пойму, что со мной сталось, когда я увидела вашу сестру, но если бы вы меня не остановили, я бы подбежала к ней и, думается, сорвала бы с нее вуаль. Мне было необходимо увидеть ее лицо.
– К счастью, я был здесь, – отвечал Гамба. – А то бы она, с ее высокомерием, ужасно на вас рассердилась.
– И впрямь, что это со мной творится? – пробормотала Гретхен. – Что-то во мне так всколыхнулось… В замок теперь забредает так мало народу! Господин Лотарио появляется, да и то редко и все реже, а больше никто не приезжает. Господин фон Эбербах – он и вообще никогда. И потом, эта женщина в трауре, под черным покрывалом, ни слова не говорящая, будто не человек, а статуя прошла мимо!.. Мне почудилось, будто я вижу страждущий дух моей милой Христианы, что явился навестить этот замок, приют своей любви, всех радостей и всех бед.
XXIV
Нежданное наследство
На следующий день Гамба явился на их свидание опечаленный и понурый.
– Да что с вами? – спросила пастушка.
– Со мной то, – промолвил он, – что мы уезжаем.
– Когда?
– Через час.
– Уже? – вырвалось у нее.
– Ах! – прошептал он со слезами. – Спасибо за это слово. Но уехать – это для меня еще худшее «уже!», чем для вас. Увы, сестра меня увозит. Но прежде чем уехать, мне надо вам сказать две вещи.
– Какие же?
– Во-первых, я должен уладить с вами один счет.
– Какой?
– Денежный.
Заметив протестующий жест Гретхен, он поспешил сказать:
– Да погодите. Мой дед, который был также и вашим, имел довольно-таки неплохую выручку, а коль скоро он к тому же был изрядным скрягой, в результате под его соломенным тюфяком остались кое-какие мешочки и кошелечки. В общем, его наследство – без малого десять тысяч флоринов.
– Десять тысяч флоринов! – повторила изумленная Гретхен.
– Десять тысяч; половина из них, естественно, принадлежала вашей матери. Коль скоро ее не было рядом, когда старик испустил дух, мой папаша разделил эту сумму поровну: пять тысяч сунул в один карман, пять – в другой. Что он сделал со своей половиной, ведают лишь Господь Бог да содержатели питейных заведений. Но что касается доли вашей матери, то он бы скорее дал изрубить себя на куски, чем коснуться ее. Она цела, вся до последнего байокко. Потом мой папаша отправился вслед за своим, а я остался хранителем вклада. Вашей матери, для которой я его берег, больше нет, стало быть, он причитается вам. Держите.
И Гамба вытащил из кармана кожаный кошелек.
– Здесь пять тысяч, – сказал он, – все в добрых золотых монетах. Они ваши… Берите же.
И он протянул ей кошелек.
Гретхен оттолкнула его.
– Нет, – сказала она. – Оставьте эти деньги себе. Что мне с ними делать здесь, среди этих скал, где я не вижу никого, кроме моих коз? А вы разъезжаете по городам, они вам нужнее.
– Это ваше, – настаивал Гамба.
– А я отдаю это вам, – повторила она.
– Я их не приму, – заявил он. – У меня денег больше, чем мне требуется. Сестрица может заработать сколько ей вздумается. Чего-чего, а уж флоринов-то нам хватает, будьте уверены. Как вы полагаете, имел бы я такие голубые панталоны с белой вышивкой, если бы испытывал нужду в средствах? Да я бы мог заказать себе золотую сбрую, словно у папского мула! Забирайте этот кошелек, не то я швырну его в одну из этих пропастей, и уж тогда он будет потерян для целого света.
– Что ж! – отозвалась Гретхен, наконец решившись. – Я согласна.
И она взяла кошелек.
Гамба испустил глубокий вздох удовлетворения, подобно дипломату, преуспевшему в своей первой миссии.
А Гретхен продолжала:
– Вы честный малый, раз возвратили мне мою долю и так меня искали. В конце концов, эти деньги мне пригодятся. Я не жадная, благодарение Господу, но вот уж несколько лет я каждый год езжу в Париж, и как бы ни были малы мои траты, трудновато бывает накопить ту небольшую сумму, которая нужна, чтобы не умереть с голоду. Кошелек, что вы мне дали, я отдам на хранение ландекскому пастору, и благодаря вам у меня больше не будет надобности ради заработка брать на себя такие обязанности и услуги, которые стесняют мою независимость и чужды моему дикарскому нраву.
– Вы что, каждый год бываете в Париже? – спросил Гамба.
– Да.
– Странный у вас вкус. Я был там всего однажды и, могу вас уверить, не имею ни малейшего желания оказаться там еще раз. Это красивый город, и все же это город.
– Я не ради удовольствия езжу туда, – сказала Гретхен.
– Тогда зачем же?
– Из чувства долга. Но больше ни о чем меня не расспрашивайте. Это тайна. Я никому не могу поведать о ней.
– Даже вашему кузену?
– Даже кузену. Об этом я говорю только с мертвыми.
– И вы не сказали бы даже вашему… – начал было Гамба.
Но вдруг он осекся.
– Моему?.. – спросила Гретхен.
– Нет, я ничего… – пролепетал Гамба.
С минуту длилось молчание.
– Вы же собирались, – заговорила, наконец, Гретхен, – сказать мне еще что-то?
– Да именно это самое, – насилу выговорил Гамба, запинаясь от волнения. – Вот… Я все хочу найти слова, чтобы вам растолковать, что я чувствую, а как это сделать, не знаю. В первый раз со мной такое. Я всей душой… а сам не знаю, что. Надо бы вам мне помочь.
– В чем?
– Помочь сказать вам, что… я вас люблю.
– Что? Вы меня любите?
– Черт возьми, ну да, словцо все-таки вырвалось. Прикипел я к вам душой, вот дело-то в чем. Видеть вас каждый день, чтобы вы здесь, а козы ваши там, они-то уж меня начинают любить, то есть я коз имею в виду, смотрите-ка, одна мне руку лизнула, вот ведь славная какая малютка! Ну я и стал себе воображать, как дурак, будто это на всю жизнь, что оно никогда не кончится и мы так всякий день будем толковать друг с другом. И вот на тебе: теперь нужно уезжать! Черт бы побрал театры, директоров, оркестры и всю эту музыку! Я бы хотел, чтобы случилось землетрясение и все города провалились в тартарары! Ей-ей, я до того вас люблю, что лучше бы мне никогда вообще вас не знать. Или… да нет, все равно я бы хотел узнать вас и мучиться.
– Бедный мальчик! – прошептала Гретхен, поневоле растроганная.
– Вы меня жалеете, – продолжал Гамба, – это вы хорошо делаете. Вы добрая. Тогда дайте мне слово, что вы меня не забудете.
– Это я вам обещаю.
– И вы будете желать, чтобы я вернулся?
– Могу вам и это обещать.
– Тогда, если вы этого хотите, я вернусь. Впрочем, даже если бы вы не хотели, я бы все равно вернулся.
Гретхен улыбнулась.
– Если вам так жаль уезжать, – спросила она, – почему бы не остаться?
– Я всем обязан моей сестре, – печально отвечал Гамба. – Она просит меня ее сопровождать, говорит, что не пристало ей одной болтаться по большим дорогам. Она достаточно красива и достаточно богата, чтобы опасаться прохвостов всех сортов. Но уж будьте покойны, я так там заскучаю, что сестрица заметит, до чего я приуныл, а она в глубине души очень добрая, вот она и позволит мне вернуться. А уж когда меня отпустят, вы увидите: я никуда отсюда не тронусь, если только вы меня не прогоните. Мне этот край по душе, я люблю его коз. Я бы охотно здесь обосновался.
– Так до скорого свидания, – сказала Гретхен, протягивая ему руку.
– До скорого, Гретхен. О! И года не пройдет, как вы меня увидите снова, и я вас тогда попрошу об одной вещи.
– О какой? – проронила она.
– Вы знаете сами, – сказал Гамба. – Вы и теперь уже моя кузина, но… но…
– Мы обо всем этом поговорим, когда вы вернетесь, – перебила Гретхен. – Но уезжайте веселым и не сомневайтесь: я очень часто буду вас вспоминать.
– Прощайте, – сказал Гамба.
И он скорчил такую смущенную гримасу, что Гретхен не могла этого не заметить.
– Что с вами? – спросила она.
– А то, – вздохнул бедняга, – что настала пора мне вас покинуть, а я бы так желал получить у вас что-нибудь на память!
– Что же?
– О, да ничего, то есть что вам угодно: хоть просто травинку, сорванную вами.
– Нет! – отрезала она, мрачнея. – Никаких цветов и трав. Это принесло бы нам несчастье. Цветы ненавидят меня, а я их…
– Значит, вы мне ничего не дадите? – вздохнул опечаленный цыган.
– Да нет, кое-что я вам все-таки дам.
– Правда? – шепнул Гамба.
– Поцелуйте меня, кузен.
Гамба пылко приложился своими влюбленными устами к смуглым щекам пастушки.
– Гром и молния! Ну и хорошо же мне! – закричал он со слезами на глазах.
И, набросившись на коз, он перецеловал их всех одну за другой.
– Прощайте, – говорил он им, – да, вы тоже прощайте. Вы добрые. Вы подали своей хозяйке пример и показали, что полюбить меня не так уж и трудно.
Он повернулся к Гретхен:
– До свидания. Покончим на этом. Ничего лучше мы все равно не придумаем. Я увезу ваш подарок с собой. Он мне нравится еще больше, чем травинка. Прощайте… До скорой встречи!
Он бросился бежать со всех ног и мчался так, пока не скрылся из глаз Гретхен.
А та осталась стоять в раздумье.
«Это честный парень, – говорила она себе. – Он вернется. Быть любимой? Хочу ли я этого, да и могу ли? Неважно, зато при надобности на него можно положиться, теперь я уже не буду одна, если потребуется защитить дочку моей милой Христианы».
XXV
Любовь, весьма похожая на ненависть
Самуил сдержал слово, данное Юлиусу: он устроил Фредерику и г-жу Трихтер в одном из покоев посольского особняка, сам же расположился в комнате по соседству со спальней больного.
Итак, они не покинули Юлиуса.
Граф фон Эбербах прошел через все возможные муки, перемежаемые краткими часами облегчения. Несколько раз Самуил совсем было терял надежду, что больной выживет, потом недуг, казалось, отступал, побежденный, потом снова брал верх…
Целую неделю Юлиус пролежал в кровати, воскресая к утру, погибая по вечерам.
На восьмой день стало заметно существенное улучшение.
В тот день должен был состояться, уже в третий раз, консилиум четырех или пяти знаменитых докторов, каких всегда можно отыскать в Париже.
Часовая стрелка только что перешла за полдень. В комнате больного Фредерика, склонясь к его изголовью, поила графа целебным настоем из чашки.
Самуил наблюдал, сидя в ногах постели. Только ли состояние пациента было предметом его наблюдений?
Юлиус возвратил Фредерике чашку, поблагодарив ее взглядом, полным умиления.
– Так что же? – спросила она. – Как вы находите, это хорошее средство? Оно помогает? Вам лучше?
– Да, – отвечал граф фон Эбербах, – это хорошо, как все, что исходит от вас. Но больше всего мне помогает не ваш отвар, а ваше присутствие. Будьте покойны, вы меня вылечите. Входя сюда, вы несете с собой все радости жизни. За один день вы нашли средство дважды спасти меня. Я буду жить хотя бы затем, чтобы не пропало даром столько трогательных забот. Мне кажется, я из одной благодарности должен, просто обязан воскреснуть.
– Не разговаривайте так много, – попросила его Фредерика, – а главное, не тратьте сил на то, чтобы так все преувеличивать.
А Самуил все не спускал с них глубокого, непроницаемого взгляда, что был так ему свойствен.
В это мгновение появился Лотарио.
Он холодно, сурово приветствовал Фредерику, не менее церемонно ответившую ему реверансом. Потом он пожал руку своему дяде и, подойдя к Самуилу, что-то шепнул ему на ухо.
– А! – громко отозвался Самуил. – Это пришли врачи, которых мы ожидали.
– Зачем ты снова их пригласил? Чтобы попусту нас беспокоить? – промолвил Юлиус. – Я не доверяю никому, кроме тебя, и твоих забот мне вполне хватит. Впрочем, сейчас они еще и опоздали: я уже здоров.
– Я их и позвал, чтобы они мне это подтвердили.
– Раз уж они здесь, пусть их приведут, – сказал Юлиус, – и покончим с этим.
– Я выйду, – сказала Фредерика.
И она направилась было к двери.
– Нет, останьтесь, – сказал Юлиус. – Я хочу, чтобы вы остались. Вы и есть мое здоровье: если вас здесь не будет, они меня сочтут совсем больным и замучают скучнейшими предписаниями.
– Хорошо, – сказала Фредерика, – я пристроюсь здесь.
Она отошла и преклонила колена на молитвенной скамеечке, полускрытая складками полога.
Самуил растворил двери и пригласил врачей войти.
Он описал им, как за последние дни развивалась болезнь Юлиуса – все то, что происходило с пациентом со времени их предыдущего визита. Затем они сами принялись расспрашивать и осматривать своего подопечного.
Прошло около получаса, и доктора вместе с Самуилом отправились в гостиную, чтобы посоветоваться.
Фредерика и Лотарио остались у постели больного одни.
С минуту продолжалось молчание. Юлиус задумчиво переводил взгляд то на молодого человека, то на девушку.
– Фредерика! – окликнул он.
Она поднялась с молитвенной скамеечки и бросилась к нему.
– Ну как? У них был довольный вид? – спросила она.
– О, сейчас речь совсем о другом, – отвечал Юлиус. – Обо мне и моей болезни мы имеем возможность говорить целый день. Но коль скоро мы остались втроем и нас никто не слышит, мне надо с вами объясниться по поводу того, что у меня на сердце.
– О чем вы? – пробормотала Фредерика.
– Я хочу спросить вас обоих, дети мои, что вы имеете друг против друга.
– Что я имею против господина Лотарио? – в смущении повторила Фредерика.
– Ну, я ровным счетом ничего не имею против мадемуазель Фредерики, – отчеканил Лотарио весьма холодно.
– Я помню времена – с тех пор прошло не больше десяти дней, – когда, мельком увидев Фредерику всего один раз, Лотарио отзывался о ней с самым восторженным восхищением. Узнать ее поближе, говорить с ней, хотя бы увидеть ее было недостижимой мечтой. Что ж, милый Лотарио, теперь она здесь, ты видишь ее, говоришь с нею. И, вместо того чтобы сиять от восторга, ты стал угрюм, выходишь из комнаты, когда она входит, держишься так замкнуто, что это походит на враждебность. Какое зло она тебе причинила? Она заботилась обо мне, вылечила меня. И так-то ты стараешься ей за это отплатить? Так-то ты меня любишь?
– Вы заблуждаетесь, любезный дядюшка, – сказал Лотарио. – Я по-прежнему нахожу мадемуазель Фредерику очаровательной, милой и прекрасной, и то добро, что она сделала и продолжает делать для нас все эти дни, разумеется, не могло вызвать у меня охлаждения к ней. Но все это не основание досаждать ей своим восхищением, что было бы совсем неуместно.
– В твоей сдержанности заметно нечто большее, чем простая скромность, – настаивал Юлиус. – Наверняка между вами что-то произошло.
– Ничего не произошло, я вам клянусь.
– Решительно ничего, – подтвердила Фредерика.
– Да и Фредерика обходится с тобой не так, как со всеми прочими. Она, такая добрая, улыбчивая, сердечная, при тебе чувствует себя не в своей тарелке, как и ты при ней. Даже в эту самую минуту вы напрасно стараетесь выглядеть непринужденно, что один, что другая. И думаете, что вы преуспели в этом? Отнюдь! Вы обуздываете свои чувства, скрывая их под маской спокойного достоинства. Но в глубине ваших душ происходит нечто такое, что вы прячете от меня. Ну же, дети мои, это ведь нехорошо для меня в моем состоянии: я же люблю вас обоих, каково мне делить свое сердце на две половинки? За всем этим, верно, кроется какое-то недоразумение. Вы прямо сейчас же, в моем присутствии объяснитесь и помиритесь. Итак, сию минуту расскажите мне все, что случилось с вами.