Фредерика похожа на его мать! Так вот отчего, увидев ее впервые, он вообразил, будто уже встречал ее когда-то, уже любил! Вот почему он сразу почувствовал, что его влечет к ней такая внезапная и неодолимая симпатия.
Но откуда могло взяться такое поразительное сходство? И тут ему вспомнилось, что говорила им, ему и Фредерике, та загадочная женщина, которая провела его в маленький дом в Менильмонтане: они друг другу не чужие, так она сказала, и еще – что у него есть право заботиться о Фредерике, беречь ее и защищать. То были странные слова, однако ныне это удивительное сходство подтверждало их. Стало быть, между ним и Фредерикой и в самом деле есть какое-то родство! Они, выходит, из одного рода! Увы, зачем все это, если враждебная судьба навеки разлучила их? Для чего эти узы крови, если жизнь уже разорвала их?
Он провел перед портретом целый день.
Вечером он отнес его в свою комнату и повесил над изножьем своей кровати. Ему хотелось уснуть, глядя на него; он находил печальное очарование в том, чтобы иметь перед глазами сразу свое прошлое и будущее, заключенные в одну узкую рамку. Что было печальнее? Прошлое без жизни или будущее без любви?
На следующий день он решил, что пора ехать. С утра он занялся приведением в порядок счетов и трат слуг, отдал распоряжения насчет всего, что требовало починки, – в общем, принял меры на весь будущий год. Он завтракал, когда вошел один из слуг, с виду чем-то смущенный.
– Сударь, – пробормотал он и осекся, не решаясь продолжать.
– Ну, в чем там дело, Ганс? – спросил Лотарио.
– Да вот… – залепетал Ганс.
– Что же, наконец?
– То, что там… дама.
– Какая дама?
– Пусть господин не изволит гневаться, – продолжал Ганс, несколько придя в себя. – Это очень богатая дама, прекрасная собою, и она восхищается нашим замком. Ну, вот. Она не затем сюда приходит, чтобы портить что-нибудь: она скорее на колени встанет перед каким-нибудь каменным истуканом, чем будет его трогать.
– Короче, что нужно этой даме? – нетерпеливо перебил Лотарио.
– Я почему все это говорю? – продолжал Ганс. – Потому как господин велел нам в свое отсутствие никого в замок не допускать. Да мы ж и понимаем, в чем тут забота господина. Похоже, тут когда-то творились дела не слишком веселые, от них повсюду остались всякие семейные предания, вот господин и не желает, чтобы здесь слонялся разный прохожий люд. Но эту даму мы сюда пропустили совсем не из-за денег, которые она нам дала. Надобно признать, она не поскупилась и дала бы еще в двадцать раз больше, лишь бы ей позволили войти. Но мы все равно не из-за этого уступили. А суть в том, что эта дама артистка, ей для ее дела нужно видеть всякую красивую мебель. Ну вот, она, стало быть, весной приезжала и тогда же еще сказала, что вернется сюда.
– Так эта дама просит позволения посетить замок?
– Повторно посетить, потому как, право слово, она в прошлый раз преосновательно его посетила. Поскольку вы, на беду, оказались здесь, мы не можем взять на себя смелость сами дать ей такое разрешение. Вот она мне и поручила пойти да попросить вас – она умоляет ей не отказывать.
– Хорошо, – вздохнул Лотарио. – Ступай и приведи сюда эту даму.
Через минуту Ганс вернулся в сопровождении женщины, одетой в черное.
Посетительница дала слуге знак удалиться. Потом она отбросила с лица вуаль.
Это была Олимпия.
– Вы, сударыня? Вы здесь? – вскричал Лотарио, вначале растерявшийся от изумления.
Потом он улыбнулся: ему пришла в голову одна мысль.
– Вы, вероятно, ожидали встретить здесь не меня, а кого-то другого? – осведомился он, предполагая, что она приехала ради Юлиуса.
– Я не ожидала встретить здесь никого, – отвечала Олимпия. – Но узнав, что вы здесь, решила, что у меня нет причин вас избегать.
– Что ж, – сказал Лотарио, – если во владения графа фон Эбербаха вас привел один лишь интерес к искусству, позвольте мне поздравить самого себя со счастливым случаем, дающим мне возможность самолично со всем почтением представить вам здешнюю архитектуру и убранство.
– Я уже видела этот замок, – сказала певица, – но была бы счастлива еще раз осмотреть его вместе с вами.
Казалось, Олимпия делает над собой усилия, стараясь справиться с каким-то безотчетным волнением.
– Сударыня, я в полном вашем распоряжении, – сказал Лотарио.
И он стал водить ее из залы в залу.
При виде каждого предмета, что показывал ей Лотарио, каждой комнаты, двери которой он перед ней открывал, при каждом шаге в стенах этого дома, некогда заключавших в себе радость и любовь, ныне же – лишь скорбь и пустоту, волнение Олимпии, казалось, все более возрастало. Ее взор и чело потемнели, омраченные горькой печалью.
Лотарио объяснял себе подобную чувствительность мыслями о его дяде, воспоминания о котором этот замок естественным образом навевал Олимпии. Но чтобы так растрогаться при одном виде дома и племянника графа фон Эбербаха, она должна была в глубине сердца питать к нему истинную любовь. Тогда почему же она его покинула?
Через некоторое время, когда между ними установилась некоторая короткость, он заговорил со своей гостьей об этом, обратившись к ней с жаркими упреками.
– Мне бы следовало сердиться на вас, – начал он.
– За что? – спросила певица.
– Вы очень огорчили моего дядю. Оставили его так внезапно, нимало не побеспокоившись о том, что с ним станет.
– О, вы правы, – отвечала она, – я и в самом деле не испытывала на этот счет никакого беспокойства. Я точно знала, что он недолго будет оплакивать разлуку со мной и мое отсутствие не заставит его страдать.
– Однако же заставило: это стало одной из причин его недуга.
– Его недуга?! – вскричала певица.
– В тот же день, когда вы уехали, его уложил в постель апоплексический удар, и он не поднялся еще по сей день.
– Возможно ли? – побледнела Олимпия. – И это произошло из-за меня! О, прошу вас, скажите мне, что я здесь ни при чем.
– Как бы то ни было, а слег он именно в день вашего отъезда.
– Но почему никто мне об этом не написал? – спросила она. – Если бы я знала! Но вы-то сами, если ваш дядя серьезно болен, почему вы не рядом с ним? Как случилось, что вы здесь, в Эбербахе?
– Я не покидал его, – возразил Лотарио, – пока его жизнь была в опасности. А потом… у меня были важные причины, чтобы уехать из Парижа.
– Какие именно?
– Эти причины не могут быть вам интересны.
– Откуда вы знаете? – сказала она. – Ваши печали и радости трогают меня больше, чем вы думаете. Вас гнетет печаль, я читаю это на вашем лице. Если это не тайна, угрожающая чьей-нибудь чести, откройтесь мне. Вы меня не знаете, но зато я знаю вас. И может статься, могу сделать для вас больше, чем вы предполагаете.
– О сударыня! – воскликнул Лотарио. – Вам нет нужды говорить мне все это. Я и без того чувствую, что душа моя тянется к вам. Когда мы с вами встретились впервые и вы заговорили со мной, при одном звуке вашего голоса в моем сердце отозвались все струны расположения к вам.
– Отлично! Так отчего же вы страдаете, вы, такой молодой, богатый, вы, которому обеспечены все прелести и весь блеск светской жизни? Чего вам не хватает? Ну же, говорите!
– Мне не хватает того, без чего все прочее не имеет никакой цены. Я люблю женщину, но она меня не любит.
– Увы! – прошептала Олимпия.
– Вот что со мной, – продолжал Лотарио. – Нет ничего проще, обычнее. Однажды я мельком увидел девушку, показавшуюся мне очаровательной. Я ее подстерег, последовал за ней, она заполнила все мое сердце, все помыслы, я думал о ней целыми днями и ночи напролет видел ее в снах. А потом, когда я захотел протянуть руки к моей мечте, поймать сияющее видение, озарявшее для меня мое грядущее, все погибло. Теперь для меня в жизни не осталось ничего. Когда мои глаза встречали ее взгляд, я надеялся увидеть в нем хоть искру сочувствия, думал, что движения моей души найдут в ней отклик, что биение моего сердца эхом отзовется в ее груди. Самообман, бред, безумие! Она принадлежит другому. Она обещала стать его женой! Тогда я понял, что это сильнее меня. Оставаться подле нее, видеть ее каждый день, когда надежды больше не осталось, растравлять свое отчаяние, без конца изображая дружескую и братскую непринужденность – я не мог больше выносить эту пытку. Из Парижа в Вену, из Вены в Берлин, из Берлина сюда я бежал, спасаясь от этой любви, но она следовала за мной повсюду. Я не могу оставаться на одном месте. Вы были правы, я повинен в неблагодарности к графу фон Эбербаху. Он был так добр ко мне, так отечески нежен, а я бросил его на попечение посторонних. Но, видите ли, я бы там умер или натворил глупостей. Лучше было уехать. Я дождался, когда у врачей не осталось серьезных опасений, и сбежал. Через два-три дня дядя узнает все, и я уверен, что он меня простит. Я написал ему из Берлина в день моего отъезда. Он узнает, почему я оставил Париж. Он поймет, что я не мог поступить иначе. Я все ему рассказал. Он убедится, что не равнодушие или неблагодарность заставили меня уехать. Теперь, когда я ему открылся, мне стало немного легче, и я попробую снова поселиться вместе с ним. Надеюсь, что он будет в особняке один и я больше не встречу там той, от которой бежал.
– Бедное дитя! – сказала Олимпия. – Мы еще поговорим, когда вернемся в Париж. Может быть, найдется средство, чтобы все уладить.
В эту минуту они находились в маленькой гостиной Христианы.
Олимпии хотелось переменить разговор, чтобы отвлечь Лотарио от грустных мыслей.
– Смотрите-ка! – заметила она, показывая на место, откуда Лотарио снял портрет своей матери. – Мне помнится, здесь висел портрет?
– Да, – сказал Лотарио. – Я его убрал.
– Портрет женщины, не так ли? Он мне запомнился, – продолжала она. – И где же он теперь?
– В моей комнате, – отвечал Лотарио. – О, дело тут не в живописи, в смысле искусства он не имеет никакой ценности. Но это портрет моей матери и, как мне говорили, сходство поразительное. А теперь, да простит меня моя покойная мать, я дорожу им не только в память о ней. Этот портрет, сударыня, похож не только на мою мать. Есть странная связь между той, что когда-то так любила меня, и той, которую я так люблю теперь.
– В самом деле? – протянула Олимпия с удивлением.
В это мгновение в дверь постучали.
– Кто там? – спросил Лотарио.
– Это я, – послышался голос Ганса.
– Чего вы хотите?
– Тут письмо.
– Войдите.
Ганс появился на пороге.
– Он там говорит, что письмо это не застало вас в Берлине и потому его отправили вслед за вами сюда, – объяснил лакей.
– Дай сюда.
Ганс передал ему письмо и вышел.
– Письмо от дяди, – сказал Лотарио, пробежав глазами адрес. – И очень срочное. Вы позволите, сударыня? – он повернулся к Олимпии.
– А как же! Читайте скорее!
Лотарио сломал печать и стал читать.
XXIX
Разъятая любовь
Едва лишь бросив взгляд на письмо, Лотарио страшно побледнел. И все же он продолжал быстро пробегать взглядом роковые строки.
Но когда он дошел до конца, ему пришлось сесть, так как ноги не держали его, и он застыл, сжимая голову руками.
– Что еще стряслось?! – вскричала Олимпия.
– Вы можете прочесть, – сказал Лотарио.
И он протянул ей письмо.
Олимпия стала читать:
«Любезный мой племянник или, вернее, мой милый сын!
Так значит, ты не хочешь вернуться? Как ты можешь расстаться со мной на три месяца, когда мне и жить, видимо, осталось куда меньше? Но я нашел средство ускорить твой приезд. Ты будешь смеяться, Лотарио, но твой смех не может быть печальнее моего. Я женюсь. Как ты понимаешь, это лишь способ уладить дела с завещанием. Так поспеши же, ведь в моем состоянии я не могу ждать, и если не поторопишься, ты рискуешь опоздать.
Твое возвращение тем необходимее, что та, на которой я женюсь через несколько дней, – это особа, на которую ты, насколько я мог догадаться, немножко сердит, уж не знаю, из-за какого недоразумения. Приезжай же скорее, ведь если ты не приедешь, я буду думать, что ты не простил ни меня, ни Фредерику.
Твой дядя, ставший тебе отцом,
Юлиус фон Эбербах.
Париж, 20 августа 1829 года».
Олимпия, тоже ошеломленная, выронила лист бумаги из рук.
– Уже две недели прошли с тех пор как отправлено это письмо, – проговорила она так же мрачно, как Лотарио. – А граф фон Эбербах говорит, что женится через несколько дней.
– Мое письмо разминулось с его посланием! – горестно вскричал Лотарио.
– Значит, – спросила Олимпия, – та, кого вы любите, и есть эта самая Фредерика?
– Да, сударыня.
– Не правда ли, это та самая девушка, о которой говорили у лорда Драммонда? Воспитанница господина Самуила Гельба?
– Она самая, сударыня.
– Здесь должен быть замешан Самуил! – вскричала Олимпия.
И с внезапной решимостью она заявила:
– Не отчаивайтесь, Лотарио. Мы сейчас же отправляемся в Париж. Возможно, мы еще успеем. Впрочем, вы же писали графу фон Эбербаху о своем отъезде из Берлина, теперь он уже получил ваше письмо. Значит, не стоит беспокоиться. Ваш дядя любит вас. Доверьтесь мне. Если время еще есть – а Господь не допустит иного, – я обещаю вам все уладить.
– Да услышит вас Бог, сударыня.
– В Ландеке меня ожидает наемный экипаж. Сейчас мы отыщем моего брата, и в путь. Ну же, не медлите!
Лотарио только и захватил с собой, что шляпу и плащ, дал мимоходом несколько распоряжений слугам, удивленным и весьма обрадованным его столь поспешным отъездом, и они с Олимпией вышли, а вернее сказать, выбежали на дорогу, ведущую в Ландек.
Меньше чем за четверть часа они добрались до гостиницы.
Ее хозяин стоял на пороге.
– Я уезжаю, – объявила Олимпия. – Лошадей, живо! А где мой брат?
– Ваш брат ушел, сударыня, – отвечал хозяин гостиницы, удрученный внезапным отъездом постояльцев, которые по его расчетам должны были задержаться здесь подольше.
– Ох, как некстати! Он не говорил, куда направляется?
– Он вообще ничего не сказал, разложил вещи в комнате и сразу пустился со всех ног в сторону Эбербахского замка.
– В сторону замка? – повторила Олимпия. – А мы как раз оттуда! Пять фридрихсдоров тому, кто мне его отыщет раньше, чем за полчаса.
– Пять фридрихсдоров! – ахнул хозяин гостиницы, ослепленный подобной щедростью.
Он позвал не то троих, не то четверых детишек, игравших у порога:
– Эй, вы! Вы же торчали здесь, когда госпожа сюда приехала. Брата ее приметили?
– Красивый такой господин в зеленом жилете? – спросил один из мальчишек.
– И в красном галстуке! – подхватил другой.
– Верно.
– О, так я его точно видел! – вмешался третий. – В этом своем красном и зеленом он был ярче, чем попугай.
– Значит, вы бы его узнали, если он встретится вам?
– Еще бы!
– Что ж! Пару флоринов тому, кто его сюда приведет раньше, чем через полчаса.
Он не успел договорить, а они уже кинулись на поиски.
– Погодите, – удержала их Олимпия. – Здесь где-то должна быть одна женщина, которая пасет коз; ее зовут…
– Гретхен!
– Да, да, именно Гретхен. Моего брата вы найдете близ ее коз. Скажите ему, чтобы сейчас же шел сюда.
Трое мальчишек умчались галопом, и два обещанных флорина звенели у них в ушах громче, чем все колокольчики всех мулов Испании.
– Когда мой брат появится, – сказала Олимпия хозяину гостиницы, – пусть экипаж и лошади будут готовы. Дайте мне счет, я его оплачу, чтобы потом нам осталось лишь уехать без промедления.
Олимпия не ошиблась насчет того, где следовало искать Гамбу. Для него во всем Ландеке существовала лишь одна персона, и то была Гретхен.
Едва выгрузившись, он помчался на поиски той, что проникла в его сердце.
Хозяин гостиницы излишне польстил ему, сказав, будто он сначала разложил в комнате пожитки. Между тем он все бросил как попало, вперемешку свои узлы и саквояжи Олимпии, полагая, что вечером еще будет время привести это все в порядок, а на ближайшие четверть часа у него найдутся дела поважнее.
Итак, Гамба пустился во весь дух, и не успела Олимпия повернуться к нему спиной, как он уже скрылся в горах.
Он искал Гретхен там, где впервые встретил ее когда-то. Но ее там уже не было. Трава на этом склоне холма, которую козы выщипывали всю весну, теперь была для них недостаточно сочной и густой, и Гретхен угнала их в другое место.
Таким образом, Гамба потерял целый час, прыгая со скалы на скалу, забираясь на вершины, спускаясь и снова устремляясь наверх.
Внезапно, карабкаясь на остроконечную скалу, чтобы сократить путь, пренебрегая петляющей тропинкой, в ту минуту, когда он уцепился рукой за каменный выступ и собирался подтянуться, он нос к носу столкнулся с козой.
– А вот и ты! – вскричал он с бурным восторгом. – Это ведь ты, да, Серая?
Он узнал одну из коз Гретхен.
Он вспрыгнул на скалу, обхватил голову козы и расцеловал ее с братской нежностью.
– Где твоя хозяйка? – спросил он.
У козы не было надобности отвечать. Подняв голову, Гамба заметил Гретхен.