ГОРЯЧАЯ КАРТОШКА
Мартовская ночь была холодная, сырая. Встречный ветер посвистывал в узенькие щели товарного вагона, Поезд шёл почти «шагом» и часто останавливался. Лязгали буфера, вагоны толкались и вздрагивали. Казалось, что этому нудному движению не будет конца.
Так в те времена ходили поезда.
В теплушке вокруг раскалённой докрасна чугунной печи сидели плотным кольцом демобилизованные красноармейцы, курили махорку и рассказывали интересные житейские истории и побасенки. Здесь же, рядом с матросом Федей, сидел и Ладильщиков,
В углу на привязи стоял Мишук, Ночью он обыкновенно спал, а сейчас не ложится. Топчется на месте, качается из стороны в сторону и временами со стоном мычит «у-у-у». Он голоден. Едут уже вторые сутки, а хозяин дал ему лишь небольшой кусок жмыха. Только раздразнил аппетит. Да и холодно в углу, продувает.
На печке стоит солдатский котелок, из которого курится пар и несется запах картошки.
Ладильщиков знает, что его Мишук страдает от голода, но что он может сделать? У него у самого-то осталась маленькая корка хлеба.
Красноармейцы угостили медведя кто чем мог, но это угощение лишь разожгло аппетит, У самих-то красноармейцев было по две воблы, по фунту чёрного хлеба и по куску сахара. Скуден был солдатский сухой паёк в те годы,
Но вот все интересные истории рассказаны, парная картошка съедена и в вагоне разлилась приятная теплота, Люди разомлели и, прильнув головой к своим тощим вещевым мешкам, задремали.
Ладильщиков подошёл к медведю и, разрезав на тонкие кусочки две картофелины, стал угощать Мишука, Медведь втягивал губами кусочки в рот и жадно глотал. Съев картошку, медведь высунул кончик чёрного языка, схватил лапами руку хозяина и потянул её ко рту. Но в руке уже ничего не было. Медведь глухо хрюкнул и отпустил руку.
— Эх, — вздохнул Ладильщиков, — плохо мы с тобой живём, Мишук… Потерпи, будем жить лучше.
Ладильщиков прилёг на пол возле матросов и вскоре уснул.
Колеса однообразно отстукивали: тек-так… тек-так… тек-так…
Печка постепенно затухала: угли меркли и меркли сначала до тёмно-красного цвета, потом до бурого и пепельно-тёмно-серого. А запах варёной картошки не исчезал, хотя на печке давно уже стоял котелок только с водой.
Медведь крутился на привязи и тянулся, рвался к печке, дёргая цепь. Вагон вдруг сильно стукнуло, качнуло, и вместе с движением вагона Мишук дёрнулся от стены, Кольцо не выдержало. Теперь он на свободе. Медведь зашагал к печке. Матрос Федя, на которого наступил Мишук, спросонья выругался:
— Кой черт там лезет, как медведь…
И, перевернувшись на другой бок, закрыл голову бушлатом.
Добравшись до печки, Мишук сунулся носом в котелок и тут же отпрянул — в морду ударил горячий пар. Медведь присел и сунул в котелок лапу. Её обожгло кипятком. Медведь выхватил лапу и ударил по котелку. Горячие брызги обожгли медведю нос. Разъярённый зверь зарычал и пихнул лапами печь, С громом и стуком рухнула на пол длинная железная труба, и рассыпались красноватые угли. Разбуженные стуком и рычанием зверя, красноармейцы вскочили и заметались во мраке по вагону, не понимая, что же произошло. Вагон сильно толкнуло, и люди повалились на пол. Поезд остановился. Кто-то крикнул: «Пожар!», а матрос закричал: «Полу-ундра!» и, открыв дверь, выпрыгнул из вагона. За ним запрыгали наружу и другие.
Проснувшись, Ладильщиков тоже не сразу понял, что случилось, но, присмотревшись, увидел своего Мишука, который сидел посредине вагона и с ворчанием мял лапами жестяную трубу. Ухватившись за цепь, Ладильщиков изо всей силы потянул медведя в угол.
— Мишук! Мишук! На место!
К вагону подбежал высокий железнодорожник и, размахивая фонарем, крикнул:
— Что тут случилось?!
— Авария! — ответил матрос Федя. — Уберите от нас косолапого черта!
Ладильщиков собирал по полу угли.
— А какая это станция? — спросил он.
— Бологое.
— Во, как раз сюда мы и ехали с Мишуком на гастроли.
— Отчаливай, браток, со своим зверем!.. — крикнул матрос Федя.
Кое-как опять установили повреждённую печь. Труба была сильно помята.
— Без инструмента её не выправишь, — сказал Ладильщиков.
Железнодорожник осмотрел печь и сердито сказал:
— Пожар могли сделать… Придётся вам, гражданин, штраф уплатить за порчу казённого имущества.
— Я признаю, но… у меня нет денег.
— Мы сами всё исправим, — сказал матрос Федя.
— Это не имеет значения, — продолжал железнодорожник, — пройдёмте к начальнику станции.
— Сейчас, я только отвяжу Мишука.
Пока Ладильщиков выводил из вагона медведя, железнодорожник исчез.
— Сдрейфил! — засмеялся матрос. — И о штрафе, небось, забыл!
Рассветало. Пахло сыростью, весной. На путях снег был тёмный от масел и угольной пыли. Село начиналось прямо от станции деревянными серыми домиками.
Медведь, внюхиваясь в воздух, спокойно зашагал за хозяином.
Кто-то из дорожных друзей-красноармейцев на прощанье посоветовал Ладильщикову:
— Корми его получше.
А матрос Федя вслед ему весело крикнул:
— Счастливого плаванья, браток!
ХОРОШАЯ ВСТРЕЧА
Прошло полгода. За это время немало поколесил Ладильщиков со своим Мишуком по городам и селам Псковской, Новгородской и Тверской губерний.
И вот Ладильщикова пригласили в Москву, в летний театр первой Всесоюзной сельскохозяйственной выставки. Но когда он познакомил со своими номерами директора театра Аменицкого, тот сказал:
— Видите ли, товарищ Ладильщиков, всё это неплохо, но не совсем то, что нам надо. Силовые номера у нас уже есть, а борьба с медведем хоть и азартное зрелище для простого народа, но несколько примитивно и не несёт в себе значительной идейной нагрузки. Не можете ли вы, Николай Павлович, представить нам что-нибудь тематическое на злобу дня, как делает это Владимир Дуров?
— Не знаю… Надо подумать… — промолвил Ладильщиков.
— Да, да, подумайте, Николай Павлович. Посмотрите выставку. Может быть, она вам навеет что-нибудь новое, творческое.
Такого приёма Ладильщиков никак не ожидал. До сих пор ему казалось, что всё у него идет хорошо, с успехом, и вдруг оказывается — его номера устарели. А воспитание силы и ловкости — разве это не полезно? Но, очевидно, этого мало.
В старину вожаки-медвежатники ходили по деревням и с участием обученного медведя разыгрывали разные сценки, высмеивая человеческие пороки и недостатки. Это была народная «медвежья комедь». Но как это сделать на злобу дня сейчас?
Ладильщиков ходил по выставке и рассеянно смотрел на экспонаты. У него не выходила из головы мучительная мысль: какой же придумать идейно-тематический номер? Он вспоминал выступления Владимира Дурова с обезьянами и слоном, свиньей и морскими львами, с белыми мышами и собачками. У Дурова это выходит чудесно! Но как сделать сценку с медведем? «Надо сходить на Божедомку, в уголок Дурова, — решил Ладильщиков, — посмотреть и посоветоваться».
Выставка, раскинувшаяся на берегу Москвы-реки, была похожа на зеленый городок, в котором легкие, из дерева и стекла, павильоны с колоннадами, башенками и острыми шпилями.
Кроме экспонатов, находившихся в павильонах, были здесь и живые посевы разных хлебов, трав и овощей. В конюшнях стояли резвые орловские рысаки и могучие тяжеловозы, в овчарниках — шубные романовские овцы и тонкорунные мериносы, а в коровниках — черно-пестрые ярославки и холмогорки.
Кто-то всунул в руку Ладилыцикова жёлтый листок, на котором было напечатано: «Гражданин, не уезжай с выставки, не посмотрев «Новую деревню» и тамбовских коров!»
Размышляя о своем, Ладильщиков неторопливо зашагал в «Новую деревню».
Во всю ширину арки-входа висел лозунг, написанный крупными красивыми буквами: «Да здравствует коллективный труд!» Тут же за аркой стояло небольшое белое здание — сельская электростанция, работавшая на нефтяном движке.
Возле Ладильщикова стоял моложавый старичок в старых солдатских ботинках и в сермяге из самотканого сукна. На голове у него притулился чёрный потёртый картузик. В правой руке старичок держал ведро, покрытое мешковиной.
— Да-а, вот сила! — восхищенно проговорил старичок, ни к кому не обращаясь. — И светит, и греет, и машины разные крутит.
Ладильщиков внимательно взглянул на старичка,
— Никак, Ананий Матвеевич? Здравствуй. Старичок просиял в улыбке:
— А-а, земляк, нашенский, Николай Павлович… Вот где довелось встретиться!
— Как же ты сюда попал, Ананий Матвеевич?
— Да как и все. Сюда весь мир съехался. Народ меня послал. Езжай, говорят, посмотри, ты ведь у нас дошлый, и привези нам хороший опыт. Картошку я привез на выставку— по пятьсот пудов с десятины набрали, да ведь это на огородах, а в поле у нас неважно. Понимаешь, земляк, организовали мы ТОЗ [3], а урожай зерновых не поднимается, и как поднять его — не знаем. Одни говорят, что надо вводить многополку, другие — побольше удобрений, а третьи уверяют, что из нашей земли не будет никакого толку, потому что она, дескать, болотная, кислая, и в нее надо много извёстки сыпать. А где её столько-то, извёстки, возьмёшь? Во, погляди землицу-то…
Петухов приоткрыл ведро, и Ладильщиков увидел в нём кусок серовато-рыжей земли, пронизанной корнями и покрытой, как волосами, сухой осокой.
— А ты был, Ананий Матвеевич, в павильоне Тимирязевской академии?
— Нет, ещё не дошел.
— Зайди. Там учёные есть, профессора. Они посоветуют тебе.
В павильоне Тимирязевской сельскохозяйственной академии профессора на месте не оказалось. Землю принял студент и сказал:
— Заходите дня через два. Мы сделаем анализ вашей почвы, и Василий Робертович будет на месте, поговорит с вами.
Земляки осмотрели павильон академии недовольные, пошли дальше.
В светлом чистом коровнике коммуны «Луч» стояли ровными рядами крупные рыже-пёстрые коровы. В среднем проходе коровника толпились крестьяне, рабочие, студенты. Смуглая сухощавая женщина в сером халате говорила, обращаясь к посетителям:
— Наши коровы дают по пятьсот ведер молока, но могли бы давать больше, если бы корма… Нашу коммуну два раза разоряли банды Антонова, а мы все-таки поднялись…
— Вот видишь, — сказал Ананий Матвеевич, обращаясь к Ладильщикову, — нас не убьёшь. Корни у нас крепкие.
— Ну, а как Ваня живет? — спросил Ладильщиков, — Чего ему! Растёт. Всё с гирями возится и ждёт, когда ты его к себе возьмешь. Глупый мальчишка. Просился со мной, да я не взял.
— А кто ещё тут из наших мест?
— Мельник Варюгин. Силён мужик и хитё-ёр.
— Интересно, с чем он приехал?
— Бугая привез и корову. Если хочешь, зайдём к нему, посмотрим.
— Зайдём. А где ты остановился, Ананий Матвеевич?
— На «Дукате», в общежитии. Как собирался в Москву, мужики пугали меня: бери, говорят, всё с собой, а то плохо там народ живет, голодно. Ну, я и набрал с собой хлебца, и сухариков, и пшенца, и ложку, и плошку, а приехал — на все готовое определили бесплатно: и щи с говядиной, и постелька с простыночкой, да и папиросами угощают. Все это рабочие устроили. Вот она настоящая-то смычка города с деревней!
Зашли в обширный павильон животноводства индивидуальных культурных хозяйств. В отдельных стойлах стояли коровы и быки. Мельника Ладильщиков сразу приметил: он выделялся высоким ростом, чёрной широкой бородой и мясистым красным лицом. За этот год Варюгин потучнел и, кажется, стал ещё крупнее. Одет по-праздничному: в чёрном костюме, в синей сатиновой косоворотке и в жилете, на ногах — новые смазные сапоги, на голове — суконный картуз.
Мельник стоял около тучной коровы бланжевой масти. Рядом с ней, через перегородку, находился длинный массивный бык с бугристой шеей.
Варюгин встретил земляков приветливо. Поздоровались. Показывая на корову и быка, мельник с гордостью сказал:
— Мои. Сименталы. Ламанш весит семьдесят пудов, а Зорька дает четыреста ведер молока. А как мой Мишук поживает?
— Ничего, работает.
— Все боретесь?
— Да, боремся и ещё кое-что показываем. — Значит, мой дар впрок пошел?
— Способный медведь оказался,
— Посмотреть бы его.
— Скоро увидите в театре.
Когда отошли от Варюгина, Ананий Матвеевич сказал:
— Что ж тут удивительного! С его хлебом как хочешь можно откормить скотину. К нему на мельницу хлеб-то везут со всей округи. С миру по фунту — кулаку целый амбар. А тут ещё то на распыл, то на усушку, кругом обман — себе в карман.
На выставке общество друзей воздушного флота устроило авиационный праздник. Это был всенародный ответ на ноту-ультиматум министра иностранных дел Англии лорда Керзона, угрожавшего Советской России разрывом торгового договора и новой интервенцией.
Тысячи людей заполнили обширную площадь Ленина. На одной стороне площади стояли рядами молотилки, жатки, сеялки, маленький трактор «Гном» и мощный «Запорожец», электроплуги и грузовик «Амо», а на другой стороне — сохи, цепы и старые однолемешные плуги. На той стороне, где были сохи, висело красное полотнище с крупной надписью «Так было», а на другой, где стояли машины, — «Так будет».
Посредине площади на тридцатиметровой вышке работал ветряной электродвигатель. Рядом с вышкой стояла модель двукрылого аэроплана с надписью на крыльях: «Самолет имени Ильича», а возле него из живых цветов — красочный портрет Ленина. Рядом с портретом была трибуна.
На трибуну взошел пожилой человек с клинообразной бородкой. Поднялась шумная овация.
— Вот он какой, наш всероссийский староста Михаила Иваныч, — тихо проговорил Ананий Матвеевич, — самый обнаковенный.
— Товарищи рабочие и крестьяне! — негромко начал говорить Калинин, и все сразу замерли. — Вы кровью своей отстояли кормилицу-землю. Вы своими руками выпололи с неё помещичьи сорные травы. Вы освободили её от пут и оков капитализма. Теперь вы должны покорить природу и заставить её служить вам. Тяжелый труд, чело-века надо переложить на плечи машин, а для них нужны большие поля. Сама жизнь подсказывает, что надо обрабатывать землю коллективно. Коллективизация — путь к социализму. Рабочие и крестьяне Республики кладут кирпичик к кирпичику, выстраивая здание, имя которому коммунизм. Праздник урожая — праздник труда. Продолжая мирную политику, мы твёрдо помним, что живём среди мировых разбойников, и порох должны держать сухим.
Фронтов сейчас нет, но есть опасность. Порадуем своего больного Ильича хорошим подарком — самолётом его имени.
После того как буря аплодисментов стала постепенно затихать, Ананий Матвеевич сказал на ухо Ладильщикову:
— Простой, нашенский. Так и хватает за сердце, когда говорит.
— Он тверской, — поправил его Ладильщиков.
— Всё равно нашенский.
Ладильщиков и Петухов подошли к столику, за которым сидела девушка, стриженая по-мальчишески под «польку», и торговала металлическими жетонами. На столе стоял почтовый ящик, на котором было крупно написано: «На воздушный флот». Земляки купили по жетону и прикололи их на левой стороне груди. Ананий Матвеевич вынул из внутреннего кармана сермяги десятирублевую бумажку и сказал:
— Вроде и мало рублей в червонце, а теперь он надёжный.
— Может, разменять тебе? — спросил Ладильщиков.
— Нет, зачем менять. Пусть весь в дело идет, — ответил Петухов и, сложив червонец пополам, бережно опустил его в ящик.
— Ну, что ж, Ананий Матвеевич, теперь полетаем, что ли?
— Полетаем. Только я на шаре. Он вроде спокойнее для стариков.
— Как хочешь. А я — на гидросамолете.
— Валяй на ероплане, ты молодой и смелый. Дай бог, чтобы довелось опять встретиться на земле.
— Встретимся. Не бойся, Ананий Матвеевич.
На Москве-реке чайкой сидел гидросамолет и ревел мотором, а недалеко от реки покачивался над поляной аэростат, пришвартованный пеньковым тросом к причальной мачте.
Через полчаса земляки встретились на земле.