На другой день Мишю отправился в Париж, откуда через несколько дней вернулся с четырьмя превосходными лошадьми, купленными для его новых хозяев. Полтора месяца спустя должна была открыться охота, и благоразумие подсказало графине, что буйные охотничьи забавы послужат отвлечением от трудностей, связанных с совместной жизнью молодежи в замке. Но тут случилось одно непредвиденное обстоятельство, удивившее и вместе с тем восхитившее свидетелей этих необычных любовных отношений. Сами того не ведая, братья состязались в проявлениях нежности и внимания к кузине и находили в этом столько духовной радости, что казались вполне довольными. Между ними и Лорансой установились такие же братские отношения, какие существовали между ними двумя. И это было вполне естественно. После столь долгого отсутствия им хотелось присмотреться к кузине, узнать ее поближе, дать ей возможность узнать их, предоставить ей право выбора, причем в этом испытании поддерживала братьев взаимная привязанность, благодаря которой их жизни сливались в одну. Любовь, как и материнское чувство, не делала различия между одним братом и другим. Чтобы их не путать, Лорансе пришлось подарить им разные галстуки: белый старшему, черный младшему. Если бы не полное их сходство, если бы не тождество их жизней, вводившие всех в заблуждение, подобная привязанность могла бы показаться невероятной. Единственным объяснением тут служит непреложность самого факта; он относится к разряду тех, которым начинаешь верить, лишь увидев их собственными глазами, зато, когда увидишь такое явление воочию, оказывается, что легче ему поверить, чем объяснить его разумно. Стоило Лорансе заговорить — и ее слова одинаково отзывались в двух любящих с равной силой и одинаково преданных сердцах. Стоило ей высказать остроумную, забавную или возвышенную мысль — и девушка встречала счастливые взгляды двух мужчин, двое следили за каждым ее движением, двое старались угадать малейшие ее желания и улыбались ей со всегда новым оттенком веселости у одного и нежной грусти у другого. Когда дело касалось их кумира, братья становились такими пленительно-непосредственными, их поступки были в таком согласии с их чувствами, что, по словам аббата Гуже, все это производило впечатление чего-то идеального. Часто, когда надо было, например, что-нибудь принести, когда речь шла об одной из тех мелких услуг, которые с такой радостью мужчина оказывает любимой женщине, старший уступал это удовольствие младшему, а сам обращал на кузину взгляд и трогательный и гордый. Младший считал своим долгом платить тем же. Эта борьба великодуший в области чувства, которое нередко доводит человека до дикой, чисто звериной ревности, вызывало у наблюдавших за ними стариков глубокое недоумение.
Такие мелочи нередко доводили графиню до слез. То, что испытывала Лоранса, можно сравнить только с одним ощущением, правда, достигающим у избранных натур огромной силы: оно станет понятным, если представить себе два прекрасных голоса, вроде голосов Зонтаг и Малибран, слившихся в гармоническом дуэте, или совершенное согласие двух инструментов в руках гениальных исполнителей, когда мелодические звуки проникают в душу, как вздохи одной взволнованной души. Иной раз маркиз де Симез, расположившись в кресле, бросал такой задумчивый и грустный взгляд на брата, в то время как тот шутил и смеялся с Лорансой, что аббат начинал допускать возможность безмерной жертвы со стороны маркиза; но тут же замечал в его глазах вспышку неодолимой страсти, и каждый раз, когда один из братьев находился наедине с Лорансой, он мог считать, что именно он любим.
— Мне кажется тогда, что их уже не двое, а только один, — говорила графиня аббату Гуже, когда он ее расспрашивал о ее чувствах. И аббат понял, что в ней нет и тени кокетства. Лоранса действительно не думала о том, что в нее влюблены двое.
— Но, дорогая моя девочка, вам все же придется сделать выбор, — сказала ей как-то вечером г-жа д'Отсэр, младший сын которой втайне тоже страдал от любви к Лорансе.
— Не омрачайте наше счастье, — ответила она. — Господь убережет нас от нас самих!
Адриена д'Отсэр втайне снедала ревность, но он скрывал свои муки, понимая, как мало у него надежды. Он довольствовался счастьем видеть эту девушку, которая в продолжение нескольких месяцев, пока шла борьба, сверкала полным блеском. Действительно, Лоранса, став кокетливой, старалась, как всякая женщина, которая любима, быть еще привлекательней. Она следовала моде и не раз ездила в Париж, чтобы при помощи нарядов или модной новинки подчеркнуть свою красоту. Наконец, желая предоставить кузенам все преимущества домашнего уюта, которого они так долго были лишены, она сделала из своего замка, невзирая на сетования опекуна, самое благоустроенное жилище во всей Шампани.
Робер д'Отсэр ничего не понимал в этой тайной драме. Он и не подозревал о любви своего брата. Что же касается собственного отношения к Лорансе, то он нередко подтрунивал над ее кокетством, ибо смешивал этот отвратительный недостаток с желанием нравиться; но ему было свойственно ошибаться во всем, что касалось чувств, образованности и вкуса. И как только он выступал в роли человека средневековья, Лоранса сразу же, сама того не ведая, превращала ее в роль «простака»; она смешила кузенов, затевая с Робером споры и шаг за шагом завлекая его на ту зыбкую почву, где, словно в трясине, неизбежно должны завязнуть глупость и невежество. Она была мастерицей по части остроумных мистификаций, которые только тогда и хороши, когда жертва о них не догадывается. Однако, как ни была груба его натура, Робер в те немногие безоблачные дни, которые были суждены этим трем прекрасным созданиям, ни разу не сказал ни Симезам, ни Лорансе того мужественного слова, которое, быть может, помогло бы решить вопрос. Он был поражен искренностью братьев. Робер, конечно, понимал, как страшно женщине дать одному доказательства своей привязанности, отказав в них другому, который будет этим безмерно огорчен; он догадывался, как радовало каждого из братьев все то хорошее, что получал другой, и какой болью это все же отзывалось в глубине их сердец. И по бережности Робера можно судить о полной безвыходности создавшихся отношений, которые, несомненно, удостоились бы особого внимания во времена горячей веры, когда наместник Христа мог вмешаться и, имея перед собою столь редкий феномен, граничащий с самыми непостижимыми тайнами, разрубить гордиев узел. Революция вновь утвердила их сердца в католической вере, и религия придала этому кризису еще большую остроту, ибо величие положений усугубляется величием характеров. Поэтому и супруги д'Отсэры, и кюре с сестрой были уверены, что ни от обоих братьев, ни от Лорансы нельзя ждать чего-либо банального при разрешении этой задачи.
Драма, ревностно охранявшаяся в семейном кругу, где каждый наблюдал ее молча, развивалась так стремительно и в то же время так медленно, она сопровождалась столькими нежданными радостями, маленькими битвами, мнимыми предпочтениями, обманутыми надеждами, мучительными ожиданиями, отложенными на завтра разговорами, молчаливыми признаниями, что обитатели замка словно и не заметили коронования императора Наполеона. Да и сами молодые люди иногда старались забыть о своей страсти и предавались волнующим радостям охоты, которые, утомляя тело, лишают душу возможности странствовать по столь опасным просторам мечты. Ни Лоранса, ни ее кузены и не помышляли о делах, так как каждый день был полон для них животрепещущего интереса.
— Право же, я не решилась бы сказать, кто из наших влюбленных любит сильнее, — заметила однажды вечером мадмуазель Гуже.
В это время в гостиной, кроме четырех игроков, находился один Адриен; он взглянул на них и побледнел. За последние дни лишь одно привязывало его к жизни — радость видеть Лорансу и слышать ее голос.
— Я полагаю, — возразил кюре, — что графиня, как женщина, гораздо непосредственней в своем чувстве.
Несколько минут спустя в гостиную вошли близнецы и Лоранса. Только что были получены свежие газеты. Убедившись в бесплодности заговоров внутри Франции, Англия вооружала Европу против французов. Разгром при Трафальгаре[27] свел на нет один из самых удивительных замыслов, созданных человеческим гением. Наполеон же с помощью этого замысла рассчитывал сокрушить могущество Англии и тем самым отблагодарить Францию за свое избрание на престол. В те дни лагерь в Булони был свернут. Наполеон, численность армии которого была, по обыкновению, меньше, чем у противника, собирался дать бой Европе на тех полях, где он еще никогда не появлялся. Весь мир с нетерпением ожидал развязки этой кампании.
— Ну, на этот раз он потерпит крах, — сказал Робер, откладывая газету.
— Против него все силы Австрии и России, — подтвердил Мари-Поль.
— Он еще никогда не воевал в Германии, — добавил Поль-Мари.
— О ком это вы? — спросила Лоранса.
— Об императоре, — ответили все трое.
Лоранса бросила на двух своих поклонников такой презрительный взгляд, что они смутились. Адриена же он привел в восторг. У отвергнутого поклонника вырвался жест радости, а горделивый взор его ясно говорил, что он-то уже ни о чем другом, кроме Лорансы, не помышляет.
— Посмотрите на него, — понизив голос, сказал аббат Гуже, — любовь заглушила в его сердце ненависть.
Это был первый и последний укор, полученный братьями. В ту минуту они оказались в своей любви ниже кузины, которая даже о блестящей победе при Аустерлице, два месяца спустя, узнала лишь из разговора старика д'Отсэра с сыновьями. Верный своему плану, отец хотел, чтобы его дети просили о восстановлении их в армии; им, конечно, присвоят прежние чины, и они еще могут сделать военную карьеру. Однако в Сен-Сине партия непримиримых роялистов решительно брала верх. Четверо молодых дворян и Лоранса подняли на смех осторожного старика, который словно чуял грядущие беды. Осторожность, пожалуй, не столько добродетель, сколько особое чувствование, присущее нашему уму, если только дозволено сочетать эти два понятия; но, несомненно, настанет день, когда физиологи и философы согласятся, что наши пять чувств являются своего рода оболочкой для быстрой и всепроникающей силы, исходящей от ума.
В конце февраля 1806 года, вскоре после заключения мира между Францией и Австрией, один из родственников Симезов, ходатайствовавший в свое время об исключении молодых людей из списков эмигрантов, а именно бывший маркиз де Шаржбеф, владения которого простираются от департамента Сены-и-Марны до департамента Об, человек, которому в дальнейшем предстояло дать им неоспоримые доказательства преданности, приехал в Сен-Синь из своего имения в своеобразной коляске, которую в то время в насмешку называли рыдваном. Когда этот жалкий экипаж появился у крыльца, обитатели замка, сидевшие в то время за завтраком, не могли удержаться от смеха; но, узнав лысую голову старика, высунувшуюся из-за кожаных занавесок рыдвана, г-н д'Отсэр назвал его имя, и все сразу встали, чтобы встретить главу рода Шаржбефов.
— Нехорошо, что он нас опередил; это нам следовало съездить к нему и поблагодарить, — сказал маркиз де Симез брату и молодым д'Отсэрам.
Одетый по-крестьянски слуга, правивший коляской, воткнул в грубый кожаный чехол простой извозчичий кнут, слез с высоких козел, кое-как прилаженных к кузову кареты, и хотел помочь маркизу выйти из экипажа; но Адриен и младший де Симез предупредили его, отстегнули полог фартука, державшийся на медной застежке, и извлекли старика, невзирая на его возражения. Маркиз уверял, что его желтый рыдван с кожаными дверцами — превосходный, удобнейший экипаж. Слуга с помощью Готара уже отпрягал пару крепких, упитанных лошадей с лоснящимися крупами; эти лошади, видимо, не только ходили в упряжке, но служили и для полевых работ.
— И вы не побоялись холода? Но вы прямо-таки рыцарь былых времен, — сказала Лоранса своему престарелому родственнику, беря его под руку, чтобы проводить в гостиную.
— Не вам же навещать такого старикашку, — не без лукавства ответил он, желая упрекнуть своих молодых родственников.
«Зачем он приехал?» — думал г-н д'Отсэр.
Господин де Шаржбеф, любезный шестидесятисемилетний старичок на тощих ножках, в светлых коротких панталонах и узорчатых чулках, пудрил волосы, носил кошель для косички и длинные букли. На нем был суконный охотничий костюм зеленого цвета с золотыми пуговицами и таким же галуном. Этот наряд, тогда еще бывший в обиходе у старых людей, очень шел ему, ибо лицом он слегка напоминал Фридриха Великого. Он никогда не надевал треуголки, чтобы не стереть полукруга, выведенного на его лысине слоем пудры. Правой рукой он опирался на трость с ручкой в виде клюва, причем держал в той же руке и шляпу, — манера, достойная Людовика XIV. Почтенный старец снял с себя шелковую душегрейку и погрузился в кресло, держа между коленями треуголку и трость, и принял позу, секретом которой владели только щеголи двора Людовика XV; она давала возможность играть табакеркой, а у таких людей табакерка всегда — драгоценная безделушка. И действительно, маркиз извлек из жилетного кармашка, прикрытого клапаном с вышитыми золотыми арабесками, роскошную табакерку. Взяв таким же очаровательным жестом понюшку и предлагая табаку всем желающим, он окинул общество ласковым взглядом и заметил, какое удовольствие доставляет его приезд. Тут он, по-видимому, понял, почему молодые эмигранты пренебрегли долгом вежливости по отношению к нему. Он, вероятно, подумал: когда люди поглощены любовью, им не до визитов.
— Мы вас так не отпустим, вы должны погостить у нас несколько дней, — сказала Лоранса.
— Никак нельзя, — ответил он. — Если бы события так не отдалили нас друг от друга, — ибо вы ведь преодолевали гораздо большие расстояния, чем то, которое разделяет нас, — вы знали бы, милая деточка, что у меня есть дочери, невестки, внучки, внуки. Все они встревожатся, если я сегодня же вечером не вернусь, а ведь мне ехать восемнадцать лье.
— Лошади у вас прекрасные, — заметил маркиз де Симез.
— Да, но я еду из Труа, у меня вчера было там дело.
После положенных расспросов о семье, о супруге маркиза и о разных мелочах, которые в действительности никого не занимают, но к которым принято проявлять живейший интерес, г-ну д'Отсэру показалось, что марниз де Шаржбеф приехал с намерением предостеречь молодых родственников от какой-либо неосторожности. По мнению маркиза, времена сильно изменились и никак нельзя предвидеть, кем станет император.
— Что ж, он станет богом, — сказала Лоранса.
Добрый старик заговорил о том, что нужно идти на уступки. Слушая его рассуждения о необходимости покориться, которые произносились с той силой убежденья и авторитетностью, какие сам он никогда не вкладывал в эти доктрины, г-н д'Отсэр чуть ли не с мольбой смотрел на сыновей.
— А вы стали бы служить этому человеку? — спросил маркиз де Симез маркиза де Шаржбефа.
— Разумеется, если бы этого требовали интересы семьи.
Наконец старик в туманных выражениях намекнул на опасности, которыми чревато будущее; когда же Лоранса попросила его объясниться, он посоветовал молодым людям прекратить охоту, сидеть дома и вести себя тише воды, ниже травы.
— Вы все еще считаете гондревильские земли своей вотчиной, — сказал он де Симезам, — и тем самым вновь раздуваете страшную ненависть к себе. По вашему удивлению я вижу, что вы и не подозреваете о том, какие у вас есть в Труа недоброжелатели, — там ведь не забыли о вашем мужественном поведении. В городе без стеснения толкуют о том, как вы ускользнули от тайной имперской полиции, которая вас разыскивала, — одни вас за это хвалят, зато другие считают врагами императора. Иные прихвостни удивляются, что Наполеон так милостив к вам. Но все это пустяки. Главное — вы провели тех, кто считал себя хитрее вас, а люди низкого происхождения никогда этого не прощают. Правосудие в вашем департаменте находится в руках вашего врага Малена, у которого всюду свои ставленники, — даже среди правительственных чиновников; и его правосудие будет очень довольно, обнаружив ваше участие в какой-нибудь скверной истории. Любой крестьянин может затеять с вами ссору из-за своего поля, на котором вы случайно появитесь, ружья у вас будут заряжены, вы люди горячие, долго ли до греха. В вашем положении, чтобы не оказаться виноватым, надо быть тысячу раз правым. Я говорю это не без оснований. Полиция непрестанно наблюдает за округой, где вы живете, и держит в такой глухой дыре, как Арси, специального агента, чтобы охранять сенатора Империи от ваших козней. Сенатор боится вас и не скрывает этого.
— Но ведь это клевета на нас! — воскликнул младший де Симез.