После этих ошеломляющих доводов в зале наступило зловещее молчание.
— Признайтесь же, что вы закапывали не столб, — настаивал обвинитель.
— Что же, вы думаете, я закопал сенатора? — возразил Мишю с язвительной иронией.
Господин де Гранвиль тут же потребовал от обвинителя объяснения, что именно он имеет в виду. Ведь Мишю обвиняется в похищении и задержании сенатора, а не в его убийстве. Это требование защитника имело чрезвычайное значение. Брюмерский кодекс IV года запрещал общественному обвинителю вводить в прения какие бы то ни было новые пункты обвинения; он обязан был точно придерживаться обвинительного акта, в противном случае приговор мог быть кассирован.
Общественный обвинитель ответил, что Мишю, главный виновник покушения, принявший в интересах своих хозяев всю ответственность на себя, мог замуровать вход в тайник, до сих пор еще не обнаруженный, где томится сенатор.
Затравленный обвинителем, измученный перекрестным допросом с Готаром, уличенный в противоречии с собственными показаниями, Мишю стукнул кулаком по перилам барьера, отделявшего подсудимых от публики, и заявил:
— Я ни в какой мере не причастен к похищению сенатора; я надеюсь, что враги Малена просто-напросто держат его где-то взаперти, и, если он появится, вы убедитесь, что известь была тут совершенно ни при чем.
— Видите, — воскликнул адвокат, обращаясь к общественному обвинителю, — вы больше сделали для защиты моего клиента, чем я, — вы сказали все, что я мог бы сказать в его пользу.
На этом смелом утверждении, поразившем присяжных и давшем преимущество защите, первое заседание было прервано. И местные адвокаты, и Борден горячо приветствовали молодого защитника. Общественный обвинитель, встревоженный последним заявлением адвоката, испугался, не допустил ли он промаха. А он и в самом деле попался в ловушку, очень ловко расставленную ему защитниками, — причем Готар великолепно сыграл свою роль. Городские остряки шутили, что теперь все дело подштукатурено, прокурор сам попал в известь, а Симезы совсем обелены. Во Франции шутят надо всем; шутка царит здесь как королева: шутят на плахе, на Березине, на баррикадах, и, вероятно, найдется француз, который будет шутить и во время Страшного суда.
На другой день были допрошены свидетели обвинения: г-жа Марион, г-жа Гревен, сам Гревен, камердинер сенатора и Виолет, — о том, какие он давал показания, можно легко себе представить на основе предшествующих событий. Все эти свидетели с большими или меньшими оговорками опознали четырех дворян и с полной уверенностью — Мишю. Бовизаж повторил слова, вырвавшиеся у Робера д'Отсэра. Крестьянин, покупавший теленка, привел фразу мадмуазель де Сен-Синь. Эксперты подтвердили свое заключение относительно полного сходства между оттисками, снятыми с копыт лошадей, принадлежавших четырем дворянам, и следами на песке; обвинение считало их совершенно тождественными. Этот вопрос, конечно, явился предметом ожесточенной схватки между г-ном де Гранвилем и общественным обвинителем. Защитник потребовал вызова сен-синьского кузнеца и в ходе прений установил, что точно такие же подковы были им проданы за несколько дней до похищения каким-то неизвестным людям. К тому же кузнец заявил, что такими подковами он ковал не только сен-синьских, но и многих других лошадей в округе. Наконец, лошадь, на которой обычно ездил Мишю, была подкована в Труа и оттиска ее подков не нашлось среди тех, которые были обнаружены в парке.
— Двойник подсудимого Мишю не знал этого обстоятельства, — сказал г-н де Гранвиль, глядя на присяжных, — а обвинению не удалось установить, что мой подзащитный воспользовался одною из сен-синьских лошадей.
Защитник опорочил и показание Виолета относительно сходства лошадей, ибо тот видел их издали, и притом сзади! Несмотря на героические усилия защитника, обилие улик подтверждало виновность Мишю. Обвинитель, публика, суд, присяжные — все понимали, что, как и предвидела защита, виновность слуги повлечет за собою и признание виновности господ. Дальновидный Борден предугадал, в чем именно будет заключаться узел процесса, а потому и предоставил г-ну де Гранвилю защиту Мишю; но тем самым защита выдавала свои тайны. Поэтому все, что касалось бывшего гондревильского управляющего, приобретало животрепещущий интерес. Впрочем, Мишю держался превосходно. В развернувшихся прениях он показал весь тот ум, каким его наделила природа; и, наблюдая его, публика не могла не признать в нем человека незаурядного; но — странное дело! — это еще укрепило ее уверенность в том, что именно он совершил преступление. Свидетели защиты, которым и присяжные и закон придают меньше значения, чем свидетелям обвинения, казалось, выполняли лишь свой долг и были выслушаны только для очистки совести. Прежде всего — ни Марту, ни супругов д'Отсэров не привели к присяге; Катрина и чета Дюрие в качестве слуг обвиняемых также давали показания без присяги. Г-н д'Отсэр подтвердил, что он действительно велел Мишю укрепить повалившийся столб. После этого было оглашено заключение экспертов, подтверждавшее показание старого дворянина. Однако эксперты сыграли на руку и председателю совета присяжных обвинения, заявив, что не представляется возможности установить, когда именно была выполнена эта работа: с тех пор могло пройти и несколько месяцев, и недели две. Появление мадмуазель де Сен-Синь вызвало живейший интерес, однако следует сказать, что, увидев кузенов на скамье подсудимых после двадцатитрехдневной разлуки, она пришла в такое смятение, что сама казалась виновной. Она почувствовала неодолимое желание быть рядом с близнецами, и ей пришлось, как она позже призналась, собрать все свои силы, чтобы сдержать обуревавший ее гнев; она, кажется, готова была убить общественного обвинителя, только чтобы сделаться в глазах людей такой же преступницей, как и они. Она с простодушным видом рассказала, что, возвращаясь домой, заметила в парке дым и подумала, не пожар ли это? Долгое время она предполагала, что дым идет оттого, что где-то жгут сорняки.
— Однако, — сказала она, — мне вспомнилось потом одно обстоятельство, которое я и предлагаю вниманию суда. Я нашла между шнурками моей амазонки и в складках воротничка кусочки, похожие на остатки сожженной бумаги, развеянной ветром.
— А дым был густой? — спросил Борден.
— Да, я думала, это пожар, — ответила мадмуазель де Сен-Синь.
— Это может совершенно изменить ход дела, — сказал Борден. — Я прошу суд немедленно обследовать место, где произошел пожар.
Председатель распорядился произвести соответствующее обследование.
По требованию защиты Гревен был снова вызван и допрошен относительно этого факта; он заявил, что ему ничего не известно. Но тут Борден и Гревен обменялись взглядами, и каждый из них понял противника.
— Вот в этом-то вся и соль, — сказал себе старый прокурор.
«Пронюхали!» — подумал нотариус.
Однако оба хитреца решили, что обследование бесполезно. Борден не сомневался, что нотариус будет нем как рыба, а нотариус в душе радовался, что уничтожил малейшие следы пожара. Чтобы выяснить этот вопрос, — второстепенный в прениях и казавшийся ребяческим, но решающий в глазах истории, которая должна оправдать этих молодых людей, — были назначены эксперты, и среди них находился Пигу; они осмотрели парк и сообщили, что нигде не обнаружили никаких следов пожара. Борден потребовал вызова еще двух рабочих, и те показали, что по распоряжению сторожа перепахали часть луга, где выгорела трава; но по золе трудно сказать, что именно горело. Сторож, снова вызванный по настоянию защитников, показал, что, когда он проходил мимо замка по пути в Арси, куда отправился поглядеть ряженых, сенатор велел ему вспахать участок луга, на который обратил внимание еще утром, во время прогулки.
— А что там жгли — траву или бумагу?
— Насчет этого ничего не могу сказать, никаких остатков бумаги не было, — ответил сторож.
— Однако, — возражали защитники, — если бы жгли траву, так кто-то должен был собрать ее в одно место и поджечь.
Показания сен-синьского кюре и мадмуазель Гуже произвели благоприятное впечатление. После вечерни они пошли прогуляться по дороге в лес и видели молодых людей и Мишю, которые выехали верхом из ворот замка и тоже направились к лесу. Духовный сан и нравственные качества аббата Гуже придали вес его словам.
Речь общественного обвинителя, уверенного в том, что он добьется осуждения, ничем не отличалась от всех речей такого рода. Обвиняемые, мол, непримиримые враги Франции, ее установлений и законов. Они жаждут смуты. Хотя они были причастны к заговору на жизнь императора и служили в армии Конде — великодушный монарх вычеркнул их из списка эмигрантов. И вот вам благодарность за милосердие! Словом, были произнесены все те пышные фразы, к которым прибегали сторонники Бурбонов, ратуя против бонапартистов, и которыми пользуются политики ныне, выступая против республиканцев и легитимистов в защиту младшей ветви. Эти общие места еще могли иметь какой-то смысл при твердом правительстве, но они покажутся по меньшей мере смешными в устах представителя судебной власти, когда история установит, что в самые различные эпохи говорилось одно и то же. Здесь можно применить остроту, сказанную по поводу более давних народных волнений: «Вывеска другая, а вино все то же». Общественный обвинитель, ставший, впрочем, одним из выдающихся прокуроров эпохи Империи, связал это преступление с намерением вернувшихся эмигрантов бороться против захвата их поместий. Он довольно удачно вызвал у присутствующих страх за жизнь сенатора. Затем он не без таланта собрал воедино все улики, полуулики и предположения в надежде, что его усердие будет должным образом вознаграждено, и спокойно занял свое место в ожидании атаки защитников.
Господин де Гранвиль никогда не выступал на уголовном процессе, но это единственное выступление создало ему славу. Во-первых, он защищал своего клиента с тем вдохновенным красноречием, которым мы восторгаемся теперь у Берье. Во-вторых, он был искренне убежден в невиновности подсудимых, а убежденность — самый могущественный рычаг красноречия. Вот главные пункты его защитительной речи, полностью опубликованной в газетах того времени: прежде всего он восстановил историю жизни Мишю в ее истинном свете. Это была прекрасная повесть, в которой прозвучали благороднейшие чувства, и они нашли отклики у многих присутствующих. Слушая выразительный голос этого человека, красноречиво выступавшего в его оправдание, Мишю был не в силах сдержаться — слезы брызнули из его желтых глаз и скатились по страшному его лицу. Он предстал тогда таким, каким был в действительности: человеком хитрым и простым, как ребенок, и вместе с тем человеком, в жизни которого существует только одна цель. Сущность его внезапно раскрылась, особенно благодаря слезам, которые произвели на присяжных сильное впечатление. Искусный адвокат уловил этот порыв сочувствия и воспользовался им, чтобы приступить к обсуждению улик.
— Где доказательство, что преступление имело место? Где сенатор? — вопрошал он. — Вы обвиняете подсудимого в том, что он похитил и даже замуровал сенатора при помощи камней и извести. Но в таком случае один только подсудимый может знать, где находится его жертва, а так как вы держите подсудимого в заключении уже двадцать три дня, сенатор, разумеется, успел умереть от голода. Подсудимый — убийца, однако вы не предъявили ему обвинения в убийстве. Если же сенатор жив, значит, у подсудимого есть сообщники; а если у него есть сообщники и сенатор жив, то разве они его не выпустили бы? Раз уж намерения, которые вы нам приписываете, не осуществились, разве мы стали бы зря ухудшать свое положение? И если месть не удалась, виновные могли бы своим раскаянием заслужить прощение, так неужели мы стали бы упорствовать, задерживая в плену человека, от которого нам ничего не добиться? Не абсурд ли это? Уберите вашу известку, она ничего нам не дала, — обратился он к общественному обвинителю, — либо мы слабоумные преступники, чего вы сами не допускаете, либо мы не виновны и являемся жертвой каких-то обстоятельств, необъяснимых в равной степени и для нас, и для вас. Вы бы лучше обратили внимание на пачки документов, сожженные у сенатора и свидетельствующие о каких-то куда более важных интересах, нежели наши; может быть, это помогло бы вам разобраться в его похищении.
Защитник развил это предположение с поразительным искусством. Он подчеркнул высокие нравственные качества свидетелей защиты, людей глубоко набожных, верящих в будущую жизнь, в вечные муки. Тут он высказал поистине возвышенные мысли и глубоко взволновал присутствующих.
— Как же так? — говорил он. — Обвиняемые преспокойно обедают, узнав от кузины о похищении сенатора! Когда жандармский офицер подсказывает им, каким образом положить всему этому конец, они не желают освобождать сенатора, они не понимают, чего от них хотят.
Тут он намекнул на некое таинственное дело, ключ от которого находится в руках времени, а время, несомненно, разоблачит несправедливость этого обвинения. Став на эту почву, адвокат сделал ловкий и смелый ход, поставив себя на место одного из присяжных; он привел свой воображаемый разговор с коллегами и описал, как был бы он удручен, если бы вынес жестокий приговор, а потом выяснилось бы, что это судебная ошибка; он живо описал предстоящие ему муки совести, а потом, вернувшись к тем сомнениям, которые зародились бы в его душе от речей защитников, подчеркнул эти сомнения с такой убедительностью, что присяжных охватила мучительная тревога.
Присяжные тогда еще не пресытились подобными речами, все это еще имело для них прелесть новизны и повергло их в страшное смятение. После горячей речи г-на де Гранвиля присяжным предстояло выслушать хитроумного и искусного Бордена, который развил доводы молодого адвоката, подчеркнул все темные стороны дела и представил его совершенно загадочным. Он старался поразить разум и рассудок, в то время как г-н де Гранвиль обращался к сердцу и воображению. Словом, ему удалось сбить с толку присяжных столь убедительными доводами, что все сложное построение общественного обвинителя разлеталось вдребезги. Это было настолько очевидно, что адвокат господ д'Отсэров и Готара положился на осторожность присяжных, решив, что в отношении его подзащитных обвинение отпало. Обвинитель возбудил ходатайство о перенесении его ответной речи на следующий день. Напрасно Борден, понимавший, что, если присяжные начнут совещание тотчас же после защитительных речей, они оправдают подсудимых, привел, основываясь на праве и на существе дела, возражения против того, чтобы его ни в чем не повинные подзащитные провели еще целую ночь в тревоге; но он ничего не достиг, и суд удалился на совещание.
— На мой взгляд, интересы общества должны соблюдаться не меньше, чем интересы подсудимых, — заявил председатель. — Суд допустил бы явную несправедливость, если бы отказал в такой просьбе защите; следовательно, он должен удовлетворить и просьбу обвинения.
— Никогда не знаешь, где найдешь, где потеряешь, — сказал Борден, обращаясь к своим подзащитным. — Сегодня вас могли бы оправдать, завтра могут осудить.
— Как бы то ни было, — ответил старший Симез, — мы можем только восхищаться вами.
Глаза мадмуазель де Сен-Синь были полны слез. После сомнений, высказанных защитниками, она уже не надеялась на такой успех. Ее принялись поздравлять, и все уверяли в бесспорном оправдании ее кузенов. Но в этом процессе предстояло еще одно событие — самое ошеломляющее, самое зловещее и непредвиденное, какое когда-либо опрокидывало весь ход уголовного разбирательства.
В пять часов утра, на другой день после речи г-на де Гранвиля, сенатора увидели по дороге близ Труа; он был освобожден во время сна каким-то неизвестным и направлялся в Труа, ничего не зная о процессе, не ведая о том, как его имя гремит по всей Европе, и просто был счастлив тем, что вновь дышит вольным воздухом. И человек этот, послуживший осью для всей вышеописанной трагедии, был так же ошеломлен тем, что ему рассказали, как и встретившие его — тем, что он перед ними предстал. Ему дали коляску некоего фермера, и он поспешил в Труа, к префекту. Последний немедленно сообщил новость председателю совета присяжных обвинения, правительственному комиссару и общественному обвинителю; выслушав рассказ графа де Гондревиля, они приказали доставить Марту, которая ночевала у Дюрие, а тем временем председатель совета присяжных занялся обоснованием и составлением ордера на ее арест. Мадмуазель де Сен-Синь, находившаяся на свободе под поручительство, также была схвачена в один из тех редких часов, когда ей, среди беспрерывных волнений, удалось ненадолго забыться сном; ее заключили под стражу в префектуре, где ей предстояло подвергнуться допросу. Начальнику тюрьмы было отдано распоряжение не допускать общения подсудимых не только друг с другом, но и с их защитниками. В десять часов утра толпа, собравшаяся перед зданием суда, узнала, что заседание переносится на час дня.