– Ты не простой солдат,– наконец произнёс он.
– Нет, я не простой солдат.
– У тебя тосканский акцент,– подозрительно отметил он. Я обращался к нему по-итальянски, чтобы он мне доверял.
– Несколько лет я прожил во Франции. Родился в Авиньоне. Умею говорить на французском, итальянском, греческом, турецком и латинском языках. Немного на арабском и немецком. Умею вести бухгалтерский учёт. Достаточно много знаю о порохе и пушках. Могу наводить баллисту для стрельбы на разные дистанции. Моё имя Джоан Анжел. Ещё я могу лечить собак и лошадей.
– Джоан Анжел,– повторил он, разглядывая меня своими выпуклыми глазами. Если всё, что ты говоришь, правда, то это истинное чудо. Но почему ты не предложил свои услуги кесарю? Почему ты пришёл ко мне?
– Я пришёл к протостратору.
– Ты что-то от меня скрываешь,– сказал он. – Наверно, кесарь тебе отказал. И ты пришёл ко мне. Но почему я должен доверять тебе больше, чем базилевс?
– Мне не нужно жалование,– соблазнял я его. – Тебе не придётся платить мне ни гроша. Я не бедняк. Мне не нужны деньги. Хочу лишь сражаться за Христа, за Константинополь. Я крестоносец, хотя и нет креста на моём рукаве.
Он разразился хохотом и ударил себя ладонью по бедру.
– Не мели чушь! Умный парень в твоём возрасте не ищет славы мученика. Конечно, мне и моим людям кардинал Исидор поклялся всеми святыми, что каждого, кто погибнет на стенах Константинополя, святой Пётр за уши втянет в царствие небесное. Я же буду доволен, если получу Лемнос и корону князя вместо тернового венца. А чего хочешь ты? Скажи честно или убирайся отсюда и не мешай. Сейчас время дорого.
– Гиовани Джустиниани,– умолял я его. – Мой отец был греком. В моих жилах течёт кровь этого города. Если я опять попаду в руки турок, султана Мехмед прикажет посадить меня на кол. Почему же мне не продать свою жизнь подороже?
Но он мне не верил. Наконец, я вынужден был прибегнуть к последнему средству: понизив голос, огляделся по сторонам и сказал:
– Убегая от султана, я прихватил мешочек с драгоценностями. Разрешения, конечно, не спрашивал. Теперь ты понимаешь, почему я не хочу попасть к нему в руки?
Он был генуэзцем и клюнул на наживку. В его глазах появился зеленоватый блеск. Он тоже огляделся и шепнул мне на ухо:
– Может, я больше поверю тебе и даже стану доверять, если ты покажешь мне эти драгоценности.
– Дом, который я снимаю, лежит на дороге в порт. Ты ведь ещё живёшь на корабле?
Он взгромоздился на боевого коня. Двое слуг с факелами шли впереди нас, освещая дорогу. Личная охрана маршировала за нами, звеня доспехами. Я шёл рядом с ним, с почтением держась за стремя.
* * *
Солдаты забарабанили в дверь, и мой перепуганный слуга Мануэль отворил их. Джустиниани ударился головой об льва над дверями и громко выругался. Лампа задрожала в руке Мануэля.
– Подай телятину с огурцами, вино и большие кубки,– приказал я.
Джустиниани громко хохотнул и приказал солдатам ждать на улице. Ступени лестницы затрещали под его ногами. Я высек огонь и зажёг все свечи. Потом вынул из тайника маленький карманный мешочек. Его содержимое я высыпал на стол. Рубины, смарагды и бриллианты полыхнули в сиянии свечей красными, зелёными и белыми огнями.
– Пресвятая Дева!– прошептал Джустиниани, взглянул на меня и неуверенно протянул к драгоценностям огромную руку, не решаясь, однако, к ним прикоснуться.
– Возьми себе тот камень, который тебе нравится,– сказал я. – И пусть это тебя ни к чему не обязывает. Просто в знак дружбы. Поверь, я не стремлюсь купить ни твою симпатию, ни твоё доверие.
В первое мгновение он не поверил. Но потом выбрал рубин цвета голубиной крови. Не самый большой, но самый совершенный: видимо, не впервые ему пришлось иметь дело с драгоценными камнями.
– Ты поступаешь как князь.
Он любовался рубином, держа его между кончиками пальцев. По его голосу было видно: он не знает, что и думать обо мне.
Я промолчал. Он снова принялся пытливо разглядывать меня своими блестящими выпуклыми глазами, потом опустил их и провёл ладонью по вытертым кожаным штанам.
– Это моя профессия: уметь оценивать людей, чтобы отделить плевелы и сберечь чистое зерно. Мне кажется, ты не злодей. Я чувствую, тебе можно доверять. И рубин не единственная тому причина. Впрочем, это чувство может оказаться роковым заблуждением.
– Выпьем вина,– предложил я. Вошёл Мануэль и принёс мясо, деревянную кадушку с огурцами, вино и самый большой кубок. Джустиниани выпил, потом снова поднял кубок и провозгласил:
– Пусть тебе сопутствует удача, князь!
– Издеваешься надо мной?– спросил я.
– Нисколько,– ответил он. – Я всегда знаю что говорю. Даже когда пьян. Простой человек, вроде меня, может потрудиться ради короны, чтобы украсить ею свою голову. Но от этого он не станет князем. И в то же время, есть люди, которые в сердце своём носят корону. Твой лоб, твой взгляд, твой поступок говорят о том, кто ты есть.
– А на всякий случай у тебя есть корабли,– добавил я.
– Справедливо,– признался он без тени стыда. – На всякий случай у меня есть корабли. Последняя карта на самый крайний случай. Но не бойся. Если Гиовани Джустиниани решил драться, то уж дерётся. Как подсказывает ему честь и разум. До последней возможности. Но не больше. Нет, не больше. Жизнь – это высокая ставка,– продолжал он. – Для человека нет ставки выше. Даже самые прочные доспехи не уберегут от свинцовой пули. Копьё всегда может скользнуть под панцирь. Поднимая меч для удара, невольно открываешь подмышку. Стрела может проникнуть в щель забрала. Доспехи не спасут от огня и растопленного свинца. Я знаю, на что иду. Это моя профессия. У меня своя честь: сражаться до последней возможности. Но только до неё. Не больше.
Я налил ему ещё вина.
– Джустиниани, сколько ты хочешь за то, чтобы затопить свои корабли?– спросил я его, будто речь шла о совсем обычном деле.
Он вздрогнул и перекрестился по-латински.
– Что ты плетёшь? Я этого не сделаю.
– Эти камни…– продолжал я, сгребая сверкавшие драгоценности в кучку на столе, – За них ты мог бы построить десять новых кораблей в Генуе.
– Возможно,– согласился он, с жадностью глядя на сияние рубинов, белоголубое мерцание бриллиантов между моими пальцами. – Возможно, если бы я имел их в Генуе. Нет, Джоан Анжел, мы не в Генуе. Если я затоплю корабли, эти камни, может так случиться, вообще для меня ничего не будут стоить. Даже если ты предложишь мне сумму в десять, в сто раз большую, чем стоят мои корабли, я не затоплю их и тогда.
– Так мало ты веришь в свои карты?– спросил я.
Он ответил.
– Верю им. Буду ими играть. Но я не безрассуден.
Потом он провёл ладонью по налитому кровью лицу, слегка улыбнулся и сказал:
– Наверно, мы немного захмелели, если стали говорить о таких вещах.
Но это была неправда. Он мог бы влить в своё бычье тело целый бочонок вина и не слишком упиться.
Я собрал камни в горсть:
– Для меня они не стоят ничего. Я затопил свои корабли.
– Да, для меня они не стоят ничего,– с трудом прохрипел я ещё раз и швырнул камни так, что они словно град затрещали по стенам и полу. – Бери их. Возьми их себе, если хочешь. Ведь это всего лишь камни.
– Ты пьян,– крикнул он. – Не соображаешь, что делаешь. Завтра утром схватишься за голову и станешь горько об этом сожалеть.
– Возьми их,– наконец удалось произнести мне. – Это цена за мою кровь. Прикажи вписать моё имя в список своих солдат. Позволь мне сражаться бок о бок с твоими людьми. Ничего большего я не хочу.
Он уставился на меня, широко разинув рот. Потом в его глазах появилась тень сомнения:
– Драгоценности-то настоящие?– наконец спросил он, тряхнув головой. – А может, это только крашенные стёкла, такие, какими венециане обычно обманывают негров?
Я наклонился, поднял не до конца отшлифованный алмаз, подошёл к окну и прочертил глубокую черту на зеленоватой поверхности стекла сверху вниз так, что заскрипело в ушах. Потом отшвырнул камень.
– Ты сумасшедший,– сказал он и опять тряхнул своей мощной головой. – Было бы непорядочно воспользоваться твоим состоянием. Выспись. Пусть у тебя прояснится в голове. Тогда мы поговорим ещё раз.
– Когда-нибудь ты сам себе являлся наяву?– спросил я и тут же подумал, что, возможно, действительно немного захмелел с непривычки. – А со мной такое случалось. Однажды, в Венгрии перед Варной я пережил землетрясение. Кони взбесились и ломали дышла. Птицы сбились в перепуганные стаи. Шатры переворачивались. Земля тряслась и качалась. Тогда мне впервые явился ангел смерти. Он был бледен и черняв. Он был моим отражением. Я как бы видел самого себя, идущего мне навстречу. Тогда он мне сказал: «Встретимся ещё». На болотах под Варной я увидел его во второй раз. Он стоял за моей спиной, когда убегающие венгры убивали кардинала Кесарини. Тогда я отвернулся и увидел ангела смерти, моё отражение. «Мы встретимся ещё,– сказал он, –увидимся возле ворот святого Романа». Теперь мне становятся понятны его слова. Я не вор. Расположение султана может сделать невольника богаче европейского князя. После сражения меня вместе с другими пленными подвели к султану Мураду. Во время битвы его победа висела на волоске. Дряблые щёки и мешки под глазами ещё дрожали у него от напряжения и от страха, через который он прошёл. Это был приземистый, на голову ниже меня, преждевременно отяжелевший от безделья и благополучной жизни человек. Многие протягивали к нему руки и громко кричали, предлагая выкуп за свою жизнь. Но в его глазах все мы были клятвопреступниками и бунтовщиками. Он верил в мирный договор и уже успел отказаться от трона в пользу Мехмеда, собираясь провести старость в парках и садах Магнезии. Теперь он предложил нам выбирать только между Исламом и смертью. Земля уже не впитывала кровь, когда мы поочерёдно согласно возрасту и званий становились на колени перед палачом. При виде катящихся голов многие не выдерживали. Они в рыданиях громко признавали бога Ислама и его Пророка. Даже некоторые монахи признали Аллаха, раз уж их бог отдал победу туркам.
Мурад устал от жизни и преждевременно постарел,– продолжал я. – Его любимый сын утонул и с тех пор султан уже не был ревностным правителем. Он привык глушить тоску вином в обществе учёных и поэтов. Он не любил проливать кровь. Когда подошла моя очередь, он посмотрел на меня, и ему понравилось моё лицо. Тогда он спросил меня: «Ты ещё молод. Зачем тебе умирать? Признай Пророка». Я ему ответил: «Да, я молод, но готов заплатить человеческий долг, как и ты его когда-нибудь заплатишь, великий султан». Ему понравились мои слова. «Ты прав,– сказал он. – Наступит день, когда и мои божественные останки сравняет с землёй чья-нибудь рука». Потом он дал знак, что хочет даровать мне жизнь. Это был лишь каприз, потому что слова мои зародили в его душе поэтическое вдохновение. Хочешь услышать стихотворение султана Мурада, написанное им после битвы под Варной?
Гиовани потряс своей бычьей головой в знак того, что не слишком увлекается поэзией, долил себе вина и стал грызть кусок холодной телятины. Я пододвинул ему поближе огурцы и прочёл по-турецки тот незабываемый стих, щёлкая пальцами в такт, словно подыгрывая себе на лютне. Потом перевёл ему:
О, виночерпий!
Налей мне вновь
Вчерашнего вина.
Подай мне лютню,
Сердцу дай забвенье.
Жизнь краткий миг,
Роскошный миг она.
Потом лишь прах,
И чья-нибудь рука
Его с землёй
Сравняет непременно.
Такое было сердце у султана Мурада,– продолжал я. – Он умножил мощь Турции и вёл войну одну за другой ради прочного мира. Два раза он уступал трон Мехмеду. В первый раз вернуться на трон его вынудили христиане. А во второй раз призвал его вернуться великий визирь Халил, когда янычары спалили базар в Адрианополе. Пришлось Мураду примириться с судьбой и править до самой смерти без войн. Дважды в неделю он напивался с поэтами и философами. Тогда он одаривал друзей кафтанами, землёй и драгоценностями и никогда наутро не требовал их возврата.
Джустиниани воткнул в рот пол огурца, вытер руки о кожаные штаны, набожно перекрестился и неуклюже опустился передо мной на колени.
– Я бедный человек, простой воин и не могу себе позволить быть чересчур благородным. Охотно унижусь для пользы дела.
И он стал ползать по полу и собирать драгоценности, а я держал ему свечу, чтобы ни один камень не остался незамеченным. Ползая, он сопел, но всё же, продолжал говорить:
– Только не вздумай мне помогать, прошу тебя. Эти усилия приятнее для моих членов, чем возня с самой прекрасной женщиной на свете.
Я подал ему красный кожаный мешочек. Он старательно пересыпал в него камни. Наконец, он поднялся с колен, завязал мешочек и бережно положил его за пазуху.
– Я не жадный,– сказал он. – Какой-нибудь камешек легко мог закатиться в щели пола или под ковёр и найдёт его, скорее всего, лишь твой слуга во время уборки. Спасибо тебе.
Он наклонил голову на бок и посмотрел на меня почти ласковым взглядом:
– В моей жизни,– сказал он наконец,– я встречал людей святых, встречал таких, у которых бывают видения, и много других безумцев разного рода. Возможно, я и сам стал бы сумасшедшим, если бы вовремя не осознал, что в мире происходит много вещей, понять которые несовершенный человеческий разум не в состоянии. Подтверждение тому – встреча с тобой.
Он протянул мне широкую ладонь и стиснул мою руку с искренней благодарностью.
– С этой минуты ты мой друг, Джоан Анжел. И я не стану слушать никакие сплетни о тебе. Завтра уром сразу после побудки прикажу вписать тебя в мой вербовочный список. Поэтому ты должен явиться. Получишь коня и обмундирование. И будь уверен, я найду для тебя достаточно работы, чтобы ты быстро привык к моей дисциплине. Солдат я муштрую строже, чем турки.
5 февраля 1453.
Я получил коня и обмундирование. Первые дни Джустиниани испытывал меня. Я должен был сопровождать его при осмотре стен и необученных новобранцев, основную часть которых составляли греческие ремесленники и молодые монахи. Он тряс своей бычьей головой и смеялся, глядя на них.
Джустиниани провёл совещание с кесарем, Францем, шкиперами венецианских кораблей и греческих островов, с подестом Пера и венецианским байлоном.
Со всеми он разговаривал подробно и неспешно, рассказывал множество историй из военных походов и осад, в которых принимал участие. Он как огромный широкий корабль прокладывает себе дорогу через невзгоды, зависть и суеверие. Ему верят. Ему можно верить. Он стал краеугольным камнем, фундаментом, на который всё крепче опирается растущая с каждым днём обороноспособность города. Он пьёт очень много вина. Самый большой кубок осушает двумя глотками. Но догадаться об этом можно лишь по небольшим припухлостям под глазами.
Его медлительность и болтливость, за которой он прячет хорошее знание людей, сначала меня раздражали. Но скоро я сам стал смотреть на всё его глазами. И, наконец, мне как бы открылся механизм, придуманный опытным механиком. Он начинал работать с писком и скрежетом, возмущённо треща шестерёнками, но с каждой минутой всё увереннее и целеустремлённее, так как одна деталь поддерживает и усиливает другую.
Я не могу не восхищаться им, как и его люди, которые, не задумываясь, с восторгом выполняют любое его приказание, будучи глубоко убеждёнными, что оно крайне важно и совершенно необходимо.
Я ему тоже полезен: рассказываю о воспитании янычар, об их дисциплине, вооружении, о том, как они сражаются. Рассказывал я ему также о характере султана Мехмеда и его окружении, о партиях войны и мира в сенате, о пропасти, которая образовалась между молодёжью и стариками после смерти султана Мурада. Мехмед сознательно углубляет и расширяет эту пропасть, чтобы сбросить Халила с поста великого визиря.
– Не забывай,– говорил я, – что ещё подростком в двенадцать и в четырнадцать лет он дважды вынужден был оставить трон, хотя отец добровольно ему его уступал. Это ключ к пониманию фанатизма, обид и жажды славы Мехмеда. В первый раз, когда полки христианских крестоносцев приблизились к Варне, он пал духом, кричал и плакал в Адрианополе, бился от страха в конвульсиях и, наконец, спрятался в гареме. Так говорят. И если бы султан Мурад не вернулся из Магнезии и за несколько дней не раздобыл из-под земли новое войско, турецкое государство погибло бы. В другой раз,– продолжал я, – взбунтовалось его собственное войско, его ветераны. Янычары отказались подчиняться худому и нервному мальчишке, который не мог повести их на войну. Они разграбили и сожгли базар в Адрианополе. Мехмеду чуть не пришлось снова прятаться в неприкасаемом гареме. Халил по собственной инициативе вызвал Мурада. Этого Мехмед никогда ему не простит. Ты не знаешь Мехмеда,– повторил я то, что уже не раз говорил другим. – Раненое самолюбие мальчишки может вырасти в силу, которая сметает государства. А его самолюбие было ранено дважды. С тех пор Мехмед многому научился. Его амбиции не знают границ. Чтобы все забыли унижения, которые ему пришлось пережить, он должен затмить своих предков. Константинополь предназначен стать тому доказательством. Взятие Константинополя он планировал ещё много лет назад, жертвуя ради этой цели своими развлечениями и зрением. По чертежам он ещё до смерти отца знал в подробностях наши стены и мог по памяти нарисовать каждую башню. Любой дом в Константинополе он найдёт с завязанными глазами. Говорят, что юношей он был здесь и переодетый бродил по городу. Ведь он изучил греческий язык, обычаи и молитвы христиан. Нет, ты не знаешь Мехмеда,– повторил я. – Ему сейчас двадцать два года. Но он не был наивным мальчиком уже тогда, когда умер его отец. Эмир Карамании, естественно, немедленно поднял бунт, как это всегда бывает в подобных случаях, и для пробы занял пару турецких провинций в Азии. Ведь он родственник Мехмеда. Но Мехмед собрал войско и уже через две недели достиг с янычарами границ Карамании. Эмир счёл благоразумным уступить: выехал навстречу Мехмеду с большой свитой и, смеясь, сказал, что пошутил, желая испытать молодого султана. Мехмед научился скрывать свои чувства. Сейчас он не поступает необдуманно. Он может кипеть от злости. Но и это он делает сознательно, чтобы произвести впечатление. Он актёр, равного которому я ещё не видел.