А вот что интересно: какая судьба уготована сочинителям соблазнительных историй? В каком кругу окажется автор романа о рыцаре Ланселоте и королеве Дженевре? Того самого романа, над которым загорелись сердца несчастных Паоло и Франчески? Но нет: собратьев-поэтов Алигьери щадит и не назначает им никаких наказаний.
И пожалуй, он прав. Поэты не виноваты. Сердце влюбленного может разгореться и над Святой Библией. Что творилось со мной, когда мы вместе читали по-гречески Песню 29 Книги Бытия? Я вдруг понял, что, живи Иаков в наши времена, Рахиль была бы для него так же недоступна, как для меня Людмила. Ведь Лаван был братом его матери, значит Рахиль была ему двоюродной сестрой. Сегодня их союз был бы объявлен кровосмешением!
Семь лет служил Иаков Лавану за Рахиль. Но ему светила надежда впереди. В этом году исполняется ровно семь лет с нашей первой встречи. Но ни надежды, ни просвета нет для меня. Чужая жена, чужая вера...
О, прошу Тебя: пусть бы она умерла!
Тогда бы я мог любить ее долго и покойно, как Алигьери - свою Беатриче. Которая ведь тоже - не будем забывать - была женщиной замужней. И за любовь к ней поэт вполне может - по Твоим правилам, так хорошо им угаданным, отправиться в сонм сладострастников во Втором круге.
Глава 9. Утраты
Фрау Урсуле Копенбах,
Псков, май 1475
Бесценная мать и благодетельница!
Уж и не знаю, как мне откликнуться на Вашу главную новость: поздравлениями или сочувствием. Конечно, я знаю, что каждая мать мечтает о счастье для своей дочери. Хорошо представляю себе, какой радостью сверкали Ваши прекрасные глаза при виде Греты, идущей в белом платье к алтарю.
Но расставание! Разлука!
И не просто в другой дом, на другой улице. Даже не в соседний город нет! Ну, почему так должно было случиться, что она полюбила заморского гостя?! Да еще из далекого Мемеля? Неужели в Любеке не осталось достойных молодых людей, способных зажечь сердце пылкой и чувствительной девушки?
Знаете, моя бесценная, я не могу объяснить это иначе как вмешательством высших сил. Не исключено, что все это произошло не без участия моего покровителя - святого Стефана. Да-да! Слыша, как я тоскую по вам обеим, он решил вмешаться. У него не было возможности перенести Вас поближе ко мне - и он устроил это замужество Греты с мемельским купцом. Так что теперь она будет жить ровно на полпути между мной и Вами. И как знать: может быть, псковичам взбредет в голову послать в ближайшее время посольство в этот портовый город - и они включат в него меня!
Вы пишете, что мейстер Готлиб понравился Вам своей открытой приветливостью, здравым умом, а главное - тем обожанием, с которым он смотрит на свою молодую жену. К нам иногда приезжают купцы из Мемеля, может быть, судьба принесет и его. О, тогда я пущу в дело все свои приемчики обольщения новых знакомых, распущу, как павлиний хвост, мой дар втираться в доверие, сделаю все, чтобы понравиться и ему и получить от него приглашение навестить его семейное гнездо. Увидеть Грету взрослой, после восьми лет разлуки - какое это будет счастье!
Простите меня, моя добрейшая, за этот фонтан эгоистического ликования. Вместо того чтобы сочувствовать Вашей утрате - а ведь это все же утрата! - я пускаю пузыри неуместных восторгов. Но такова, видимо, изворотливость врага рода человеческого: любой наш порыв он умеет повернуть к той двери, за которой "грех лежит" и нас караулит.
Утешьтесь, приободритесь, верьте!
У Греты родятся дети, Вы приедете их навестить, я тоже как-нибудь доберусь до Мемеля, и тогда мы все соберемся вместе и ненадолго забудем все годы и мили, разделившие нас.
Пока же спешу поделиться с Вами самым ярким переживанием прошедшего года: знакомством с итальянским архитектором Аристотелем Фиораванти. Он останавливался в Пскове на несколько дней по пути в Москву, куда его пригласил князь Иван для строительства Успенского собора в Кремле. Русские мастера начали возводить этот собор несколько лет назад, но не сумели довести дело до конца - в прошлом году недостроенные стены обрушились, приведя москвичей в страх и уныние. Не знаю, на кого они свалили вину за сей знак Божьего гнева в этот раз. Но в далекую Италию был отправлен посол Толбузин с наказом найти хорошего строителя.
Хотите "уличный" портрет синьора Фиораванти? Его взгляд ловит собеседника всегда чуть искоса. Будто он был занят другим делом, другим разговором, а вы внезапно вторглись и отвлекли его внимание. И он спешит оценить, прикинуть: кто перед ним? надолго ли помеха? кто из двоих кому нужнее - я ему или он мне? есть ли надежда на проблеск живого чувства, острой мысли, или придется терпеть одни вежливые банальности? Он будто дает вам кратчайший срок - минуту, две, - чтобы успеть удивить его, или заинтересовать, или позабавить. Но если почувствует хоть тень обмана или пустой лести в ваших словах, взгляд его улетит в пустоту и пальцы начнут нетерпеливо барабанить по столу, будто объявляя конец аудиенции.
Мне посчастливилось заслужить его расположение. Когда я переводил ему речи псковских посадников, водивших его по городу, он время от времени - без улыбки - ронял иронические замечания в их адрес, предназначенные мне одному. Но собор Святой Троицы и Псковская крепость вызвали его искреннее восхищение. Лица псковичей сияли под лучами его похвал. Однако по вечерам он пользовался любым поводом, чтобы уединиться со мной и засыпать вопросами о русских нравах, порядках, обычаях, верованиях.
Правда ли, что по их понятиям всякий прикоснувшийся к иностранцу считается нечистым?
Какие из местных продуктов и блюд годятся для желудков приезжих европейцев, а какие лучше незаметно смахнуть под стол?
Можно ли пользоваться их почтой или лучше отправлять письма только с верными людьми?
Вместе с ним в Москву едет его приемный сын Андреа - найдутся ли там бордели, где молодой человек сможет остудить юношеский пыл?
Разрешены ли азартные игры, до которых оба они большие охотники?
На все это я пытался давать ему честные ответы, сдабривая их незатейливым юмором, который ему всегда по душе. На третий день он проникся таким доверием ко мне, что поделился горькими чувствами, накопленными за годы работы в Италии:
- Представьте себе судьбу мастера, художника, казалось бы, достигшего признания, - объяснял он, - поднявшегося до поста главного архитектора Болоньи, ждущего приглашения на большой важный проект - и что же? К нему, как и двадцать лет назад, текут и текут только заказы на перестройки и переделки. На свою голову я научился отлично исправлять ошибки и провалы других. Вы не можете себе представить, сколько я выровнял на своем веку искривившихся крепостных стен, выпрямил покосившихся колоколен, передвинул зданий, построенных на болотистых грунтах. Плюс каналы, акведуки, мосты. Но настоящее дело - дворец, храм - где же, когда?! Десять московских рублей в месяц - плата щедрая, но, сознаюсь вам, ни за какие деньги не поехал бы я в вашу страшную Московию, если бы не этот главный неодолимый соблазн: построить собор от начала до конца. Правда, выдвинуто условие, чтобы он повторял в основных чертах те, что уже стоят в Киеве и Владимире. Но ведь любой канон оставляет свободу творчества. И, Господь свидетель, я собираюсь воспользоваться ею до предела.
Мне рассказывали, что поначалу строительство собора в Москве было поручено старому опытному подрядчику Ермолину. Но потом его заставили взять в напарники молодого отпрыска знатного боярского рода. Видимо, этот юнец повел дело таким образом, что Ермолин предпочел за лучшее отказаться от почетного поручения. И вовремя! Синьор Фиораванти собирается отыскать Ермолина в Москве и попытается нанять его снова.
Еще я разговорился и даже подружился с писцом и переводчиком посла Толбузина - Антоном. Он вез из Италии несколько интересных книг. Как Вы догадываетесь, запойные книгочеи находят общий язык так же легко, как запойные пьяницы. Поэтому вскоре писец сообщил мне по секрету, что не одна только жажда свободного творчества гнала синьора Фиораванти из Италии. Пару лет назад он был арестован в Риме по обвинению в чеканке фальшивой монеты. Скорее всего, это была клевета, пущенная другими мастерами, которые хотели избавиться от талантливого соперника. Но синьор Фиораванти счел за лучшее не оправдываться и бежал ночью из города. Городской совет Болоньи, по неизвестным причинам, снял его с поста главного архитектора. Набивая себе цену, Фиораванти уверял московского посла, что им построен собор Святого Марка в Венеции, Баптистерий во Флоренции и другие знаменитые здания. Послу было приказано добыть итальянского строителя любой ценой, поэтому он делал вид, будто верит его бахвальству, и обещал вдобавок к условленной плате отдельный дом в Москве.
На прощание синьор Фиораванти сказал мне, что если я решу переехать в Москву, он с радостью возьмет меня на должность секретаря и переводчика. Мне это польстило, и я даже готов был всерьез обдумать его предложение. Но потом вдруг понял, что Москва - это в два раза дальше от Вас и Греты, чем сейчас! Нет, нет и нет!
Прощаюсь с Вами, моя добрейшая, и с нетерпением буду ждать весточки от Греты, из ее нового дома в Мемеле.
Всегда преданный Вам,
С. З.
Епископу Любекскому,
из Пскова, декабрь 1475
Ваше преосвященство, учитель и благодетель!
Сказать, что Ваше последнее письмо повергло меня в полное отчаяние, значит не сказать ничего!
У меня нет слов, которыми я мог бы описать эту смесь тоски, унижения, страха, обиды и возмущения - да-да, и возмущения тоже! - которая плещется в моей груди, давит на сердце, раздувается в горле.
Уже и первого известия в Вашем письме было бы достаточно, чтобы вогнать меня в глубокую печаль на многие дни. Всего лишь несколько месяцев назад я поздравлял фрау Урсулу с замужеством дочери, сочинял планы нашей общей встречи в Мемеле - и вот все рухнуло так внезапно, как обвал в горах.
Отчего начался пожар в ее доме? Кто был с ней в эту ночь? Слуги, гости? Очень понимаю, как пережитый страх мог потрясти душу моей благодетельницы, заставил ее принять это судьбоносное решение: уйти в монастырь. Земной огонь - нам, христианам, всегда будет чудится в нем отблеск адского пламени. И отсюда - порыв искупить грехи прожитой жизни, очистить душу, дать ей слиться с Господом еще на этом свете. Провожая близкого человека в монастырскую келью, мы всегда будем испытывать эту мучительную раздвоенность чувств: горечь утраты и радость за душу, нашедшую покой.
Но почему, почему к этой муке должно было добавиться такое разрушительное вторжение в мою собственную жизнь?
Хорошо, я понимаю: при поступлении в монастырь послушница обязана исповедаться подробно, рассказать о своих грехах, ничего не скрывая. Я понимаю, что ее духовный отец должен был задавать ей разные наводящие вопросы, в том числе спросить, не склонялась ли она к какой-нибудь ереси, не общалась ли с еретиками. И понимаю, что фрау Копенбах, желая быть предельно искренней и честной, упомянула о прощальном визите моего отца и о том, что он всю жизнь, оказывается, оставался тайным гуситом.
Но почему после этого ее духовный отец счел своим долгом - в нарушение тайны исповеди! - послать донос в трибунал инквизиции НА МЕНЯ - этого я не пойму никогда!
А Вы, Ваше преосвященство?! Когда он сообщил Вам об этом, Вы ведь не сказали ему, что знаете Стефана Златобрада с детства. Что никогда, никаким образом он не ведал о ереси своих родителей. Что был воспитан в церковной школе под Вашим личным присмотром, а с одиннадцати лет жил не с родителями, а в доме самой правоверной католички во всем Любеке.
И теперь Вы как-то мимоходом роняете, что по возвращении на родину мне надо будет явиться в инквизиционный трибунал и "дать необходимые разъяснения". Пишете, что это чистая формальность, что "недоразумение будет обнаружено в полчаса".
Вы, правда, верите в это?
Кто из подозреваемых в ереси - когда? где? - был выпущен трибуналом на свободу? Приведите хоть один пример? Разве Вам неизвестны их "методы расследования"? На пятом, десятом, двадцатом повороте винта в испанском сапоге любой сознается, что плевал на Распятие и совокуплялся с ведьмами.
Нет уж, уверяю Вас: добровольного визита судьи инквизиции от меня не дождутся. Суть происшедшего проста: Вы не вступились за меня. Неужели и Вам, при Вашем высоком положении, страшновато попасть под подозрение в укрывательстве еретиков? Так или иначе, ясно одно: путь на родину мне закрыт. Остается жить в России и каждый день, помирая от страха, ждать, что откуда ни возьмись вынырнет проклятый Досвальд и выдаст меня псковским властям.
В связи с новой ситуацией мне понадобятся деньги. Много денег. Я прошу Вас переслать мне то, что накопилось за семь лет моей безупречной службы. В своем письме Вы обещаете по-прежнему платить мне за мои доклады. Поэтому продолжаю их.
Из Новгорода пришли известия, что месяц назад князь Иван явился туда разбирать жалобы, вершить суд над боярами и посадниками, обижавшими простой народ. Для улучшения правосудия он привел с собой несколько тысяч московской рати, которая разместилась в ближайших монастырях и деревнях. На берегу Волхова установили батарею новейших пушек, очень повышающих правдивость свидетельских показаний. Сам же князь со свитой, как водится, поселился на Городище, во дворце, куда пригласил на пир архиепископа Феофила - того самого, который приказал своему полку не вступать в битву на Шелони четыре года назад.
Потом начались пиры в самом Новгороде. Каждый боярин старался зазвать князя в гости и поднести ему богатые дары. Нет-нет, мы не будем называть это взятками или даже данью. Наверняка они подносились от чистого сердца, из любви к московскому владыке. Говорят, в каждом доме он получал, как минимум, кисет с золотыми, три-четыре тюка фламандского сукна (по 30 рублей каждый), бочонок вина, моржовый клык. Если все это умножить на двадцать боярских домов, осчастливленных князем, можно догадаться, что к Рождеству у него набралось подарков на длинный обоз. Никакой Санта Клаус в этом году ему не нужен.
Но главное происходило незаметно и в тишине. Под горестные вздохи монахов и иереев московский князь перевел в свою собственность такое количество монастырской и церковной земли, что на ней он сможет прокормить армию служилых ратников, которая не будет стоить ему ни копейки. А уж на верность таких воинов он сможет положиться в любом походе.
Во время судебных разбирательств шесть бояр были найдены виновными в разных нарушениях и отправлены в московские темницы. Среди них - младший сын Марфы Борецкой. Постараюсь впоследствии узнать, пировал ли у кого-нибудь из осужденных князь Иван. Но даже если и не пировал, мы не позволим себе делать из этого какие-то злопыхательские выводы. Московский владыка мирно приехал в свой город, был осыпан подарками и выражениями преданности, совершил несколько актов правосудия и мирно удалился. Единственное, что может заинтересовать и насторожить коллегию кардиналов в Риме: легкость, с которой единовластный повелитель приступает к конфискациям церковных земель. Если пример князя Ивана покажется королям и князьям Европы заразительным, последствия трудно предсказать.
Да, еще небольшая деталь: незадолго до приезда князя Ивана новгородцы поймали несколько московских лазутчиков и сбросили их с моста в Волхов. Конечно, предварительно им связали руки за спиной и насыпали песку за пазуху. Я уговариваю себя, что все же это лучше, чем медленно кипящий жир.
Желаю Вашему преосвященству светлого Рождества, Ваш
С. З.
Эстонский дневник
Вчера долго говорили с Алольцевыми о вере. Оказывается, дед Ермолая Лукича в 1427 году был схвачен как член секты стригольников и брошен в темницу на многие годы. Эта секта была очень сильна в Пскове в начале века. Во главе ее стояли люди уважаемые и начитанные. Их главное расхождение с православной церковью состояло в вопросе об обладании сокровищами земными, то есть деньгами и имуществом. Они также решително восставали против установившегося порядка, при котором места священников в церквах и епископов в епархиях распределялись за плату, "по мзде".
- Дед мой, и выйдя из тюрьмы, отказывался ходить в нашу церковь, рассказывал Алольцев. - "Не хочу, - говорил, - слушать вашего попа. Он по мзде поставлен, молитва его не чиста".
Стригольники учили, что не только священники могут проповедовать и крестить мирян. Апостол Павел призывал и простого человека нести людям Слово Божье. Нравы тогда в Пскове были свободные. Митрополит и патриарх слали гневные послания, обвиняли псковских священников в отступлении от церковных правил. Так, при крещении детей не погружали в воду, а только слегка обливали; для миропомазания использовали латинское миро, а не дорогое, ввозимое из Константинополя; вдовым попам разрешали снова жениться и служить.