— Из дому меня выставляешь, — произнес он. — Видела бы тетка.
Сердце Ли сжалось, и он бы кинулся на Базза, не будь тот его братом.
— Какой смысл советоваться с покойниками? — хладнокровно ответил он, но хладнокровие это немалого ему стоило.
Базз швырнул недокуренную сигарету в огонь, пнул сапогом уголья и, поднявшись во весь рост, навис над Ли. Его длинного меха куртка казалась скроенной из скальпов, волосы разметались, как у индейского воина, а бесконечная чахлая тень металась по потолку, точно комната подпала под его безраздельную власть. Вид его был настолько устрашающим, что Ли приготовился к яростной атаке или даже ножевому выпаду, однако обрушился на него лишь поток пустых угроз, чего он мог ожидать и прежде, пока не утратил своей отчужденности.
— Только попробуй сделать с ней что-нибудь, как в последний раз, и ты у меня получишь, честное слово, получишь.
— Да что ты вообще можешь-то, черт возьми? — рявкнул Ли, заново разъярившись от этого мелодраматического оборота, однако Базз выскочил за дверь, не успела стрела поразить цель, и когда Ли на следующий день вернулся с работы, ни одной вещи брата в доме он уже не нашел. Исчезло все до последней тряпки и клочка бумаги, Базз не оставил ему даже ядовитой прощальной записки, не удостоил новым адресом, что сулило бы возможность примирения. Лишь несколько пятен на полу напоминало о том, что он здесь когда-то жил. Его темная комната гулким эхом вторила шагам Ли.
Он принес в психиатрическую клинику чемодан, чтобы забрать вещи Аннабель; теперь, когда он был вполне в себе, здание поразило его остроумным несоответствием помпезности и назначения. На территорию вели чугунные ворота; с обеих сторон подъездные дорожки обнимали бездействующий фонтан в виде тритона, вскинувшего раковину, и о воде напоминало только ржавое пятно на мраморе под ним. По обе стороны тянулись симпатичные лужайки и симметричные клумбы типовых розовых кустов, на которых чахли последние цветки. Ли увидел, что озеро, у которого он нашел Аннабель, — вовсе не озеро, а просто пруд с лилиями, выкопанный в форме слезинки. Все это служило декоративной прелюдией к гармоничному мудрому зданию, чье нынешнее предназначение выдавалось лишь скромной доской объявлений, наполовину скрытой в живой изгороди из бирючины. На террасе маячил юнец в длинном халате и шарфе в несколько слоев — он бросал мятежные взгляды на Ли, пока тот поднимался по широким и блестящим мраморным ступеням к парадному входу.
— Этот дом построили в Век Разума, но теперь он стал Башней Дурака, — изрек юнец. — Вы ведь знакомы с колодой таро?
Ли с его чемоданом особняк вверг в такую робость, что он почувствовал себя разъездным коммивояжером и смог лишь заискивающе улыбнуться и кивнуть в ответ — ведь он собирался умыкнуть дочь герцога; но Аннабель, увидев его, с неожиданным пылом схватила его за руку и ни с того ни с сего впилась поцелуем в губы. Он всмотрелся в ее лицо, ища каких-то следов перемены, но оно, бледное и загнанное, оставалось таким же, как в то утро, когда он проснулся и впервые увидел ее. Он опустил взгляд на ее руки.
— Я куплю тебе новый перстень, — сказал он.
— С лунным камнем?
— Возможно, — ответил он с нехорошим предчувствием.
— Лучше потратить деньги на что-нибудь другое, — сказала она, как ребенок, замысливший хитрый план.
— На что?
— Для начала — на такси.
Он не расслышал, что она сказала таксисту, и вдруг оказался возле доков, в лабиринте убогих, крутых и скукоженных улочек среди приземистых и темных лавок. Аннабель неожиданно оживилась: время от времени она поглядывала на него с еле сдерживаемым торжеством предвкушения. В окно Ли увидел, как из одного дверного проема вынырнула тощая фигура, завернутая в черный плащ, будто ворон по кличке Никогда из Эдгара По, но такси свернуло за угол, и Базз — если это и впрямь был Базз — пропал. Таксист высадил их на главной улице, у витрины, над которой болталась вывеска: ХУДОЖНИК ПО ПЛОТИ.
Витрину заполняли раскрашенные фотографии, демонстрировавшие весь диапазон мастерства татуировщика. Мужчины, превращенные в искусственных павлинов, являли взорам груди, где вздымались на дыбы злобные львы, тигры или сладострастные дивы всех оттенков чернил, на которые способна игла. На одном человеке посреди груди красовалась голова Христа в терновом венце, а другой был весь исполосован, как зебра. Некоторые предпочитали цветы, памятные кресты и слова: ПОКОЙСЯ С МИРОМ, МАМОЧКА. Одна девушка кокетливо приподнимала юбку, демонстрируя стайку бабочек, порхавших вдоль ее бедра. В центре витрины висела очень большая фотография человека, всю спину которого покрывал красно-синий извивающийся дракон: каждая чешуйка, каждый клык зверя, каждый язык пламени, что он извергал из ноздрей, были вколоты в кожу навсегда, если только человека не почистить, как апельсин, или не разрезать, как яблоко. У Ли по коже поползли мурашки сочувствия; осознав теперь намерение Аннабель, он посмотрел на нее в изумлении, а она блаженно улыбнулась и толкнула дверь заведения.
Ли не знал, что за испытание выпало ему на этот раз — покаяние или инициация; и тем не менее он выдержал его. На татуировщике был чопорный белый халат хирурга, и варварский ритуал облагораживался заботой о гигиене, хотя клиническая стерильность его мастерской и неприличное внимание, уделявшееся остроте и чистоте иголок, оскорбляли Ли, которому хотелось бы зверской боли, потоков крови и в самом конце — гноящейся раны, чтобы Аннабель получила сполна за это изысканное унижение, которое она для него измыслила, если, конечно, она в самом деле собиралась унизить его. Но сколько Ли ни старался, иной причины этой пытке он придумать не мог.
Сняв рубашку в эмалированной клетушке, он позволил им вписать ее имя в сердечко, готическим шрифтом, несмываемыми чернилами, так что теперь сердце его оказалось выставлено на всеобщее обозрение. У человека в витрине святое сердце было на левой груди — вот и Ли получил себе новое, будто старое ему вырезали, раскрасили от руки, раскатали в блин и посвятили целиком Аннабель; он больше не хозяин своему сердцу, не может делать с ним все, что захочет. Его новое, видимое, сердце нарисовали красно-розовым, для собственного имени она выбрала зеленый цвет. Игла набросилась на него, как электрический шершень, он потел под его жалом, закусив нижнюю губу, а Аннабель смотрела, как художник с крайней сосредоточенностью маневрирует своим инструментом, и бесцветные губы ее слегка приоткрывались, а меж зубов показывался кончик языка. Ли снова надел рубашку, она заставила его заплатить и снова улыбнулась — гораздо радостнее, чем когда была невестой. Ослабев и мучаясь от боли, Ли вышел с нею на утреннюю улицу, и она взяла его ладонь в свою, длинную и узкую, вечно нервически влажную и неестественно теплую.
— Ты меня больше никогда не обманешь, — сказала она с бледной убежденностью. — Какой еще девушке теперь захочется тебя любить?
Ли понял, что приписывал ей больше эмоциональной утонченности, чем на самом деле. Она верила лишь в то, что подписала его своим именем; ее тавро — не больше чем свидетельство обладания, согласно которому он становился просто еще одним предметом в ее коллекции. Она не собиралась его унижать и едва ли была способна придумать такую месть, для доведения которой до совершенства требовалось знание человеческих чувств. Однако он был унижен, хоть ее это и не касалось. В сырую погоду татуировка, казалось, начинала пульсировать и жгла его; в сухую — невыносимо чесалась, и он всегда нервно чувствовал ее имя под своим левым соском; она содрогалась с каждым ударом сердца. Аннабель осталась очень довольна результатом. Для нее, наверное, думал он, это как медаль за плохое поведение.
Так они зажили вдвоем, сознавая, что она одержала над ним большую победу, и Ли уже не мог делать вид, что спас ее. Она с такой убежденностью, хоть и безмолвно, поддерживала свое превосходство, что Ли вскоре и сам начал вести себя так, точно его полностью завоевали, и растерял все свои прежние знакомства, что у него еще оставались. Совершенно перестал ходить в гости и все время проводил с Аннабель. Он стал нем и декоративен, как статуя, с которой она его постоянно и сравнивала, а дом гнил вокруг них, пропитанный мраком чистилища.
Она никогда не поминала Базза, и тот ни разу не навестил их. Ли иногда казалось, что брата он больше в жизни не увидит. Видеть его, вообще-то, и не хотелось, но такой визит доказывал бы, что у них действительно имелось прошлое. Теперь же у него не оставалось никаких доказательств, что жизнь когда-то могла быть иной, нежели та, что он вел теперь. Семейные фотографии не могли объективно свидетельствовать о том, что изображенные на них существа когда-то шевелились в реальном, ощутимом измерении. Вина его сама придумала себе наказание. Он признал, что Аннабель — гораздо умнее его, и даже начал ее побаиваться, ибо совершенно не мог переделать ее, а она могла менять его, как ей заблагорассудится.
К тому же теперь, когда Аннабель надежно поместила его среди своих владений, сама она принялась подспудно извлекать себя из той комнаты, которая прежде была для нес всем миром, а Ли оставался там в жалком одиночестве, как на необитаемом острове.
Теперь у нее было две комнаты, ее невидимый мир расширил свои физические границы, хотя казалось, что ей больше не нужно населять его столькими реальными предметами, как раньше, — видимо, потому, что печаль ее так глубоко впиталась в дерево и камни самого дома, что она знала наверняка: никто больше не сможет здесь быть счастлив. Она больше не делилась ничем сокровенным с фигурами на стенах. Не стремилась покупать новую мебель и даже не заставляла каминную полку молочными бутылками с букетиками листьев и ягод из парка. Часами она лежала в постели, пока Ли был на работе, иногда рисовала в альбоме любимых апокалиптических тварей, но все больше и больше просто смотрела в пространство, погрузившись в свои мысли. Окно оставалось заложенным досками, и в комнате всегда было темно и смутно.
Бывали дни, когда она не вставала совсем, а если и вставала, то предпочитала не одеваться и не умываться — просто мыкалась весь день по квартире в ночной сорочке, вылитая безумная Офелия, нечесаные волосы слиплись от акварели или заляпаны яичным желтком. Зато теперь, зная, каковы бывают безумцы и как себя ведут, она начала немного робеть и походила иногда на расплывчатую имитацию себя прежней. Лекарств, что ей выписали, она не принимала — смывала в унитаз, чтобы об этом не узнал Ли. После курса лечения к психиатру не ходила, хотя следовало, но в определенные дни недели тщательно одевалась, как бы собираясь в клинику, и Ли ей верил.
И без того привычный к уходу за больными, Ли кормил ее и ухаживал за ней, хотя сама по себе Аннабель казалась такой же, как и всегда. А кроме того, у Ли перед глазами стояло слишком мало моделей нормального поведения, с которыми можно было сопоставлять то, как вела себя она.
Однажды она отрешилась от апатии в достаточной мере, чтобы спуститься вниз и выкинуть будильник в мусорный бак. Сказала, что ее раздражает тиканье. После этого определять время стало можно лишь по наручным часам Ли, поэтому он часто опаздывал на работу, хотя дни, проводимые в школе, едва ли чем-то отличались от вечеров, проводимых дома. И то, и другое было бесплодно. Он чувствовал себя так, будто какая-то игла высасывает все его жизненные силы. Каждое утро на школьной лестнице он сталкивался с той блондинкой, Джоанной, и мимолетное зачарованное отвращение в ее взгляде моментально давало ему понять: она считает его распутной, бесстыжей и никудышной личностью. От ее взгляда Ли нервничал и даже тосковал. Но она ни разу не пренебрегла возможностью попасться ему на лестнице, и он постоянно чувствовал на себе ее не по годам дремотный взгляд, когда каждую неделю проводил в ее классе уроки по современному международному положению и политическим институтам.
Сидя за круглым столом тоскливым воскресным днем, он проверял кипу школьных сочинений о британской конституции и на одном листке обнаружил лишь следующие слова округлым детским почерком: «Говорят, что это свободная страна, но у меня никакой свободы, поэтому на фиг она нужна, эта ваша свободная страна». Сочинение Джоанны было трудно как-либо оценить или вообще догадаться, что подтолкнуло ее написать это, хотя он чувствовал: никакому другому учителю она бы так не написала. Внизу листа он вывел красными чернилами: «Развить тему», но этого она так никогда и не сделала; Джоанне вообще, казалось, трудно выражать свои мысли на бумаге. О ее распущенности ходили легенды, но Ли не обращал внимания на сплетни в учительской, хотя в классе замечал, что она часто грызет ногти, пожелтевшие от никотина.
Несчастливый подросток хватается за любую соломинку. Джоанна, девочка, неудовлетворенная жизнью, поместила своего школьного учителя в собственную паутину иллюзий, где неведомо для самого себя и без всякого на то согласия он вел напряженную и активную жизнь, полную опасных приключений и нескончаемых половых актов. Ей же подлинной нежности никогда не перепадало. Мать умерла, отец спивался. Маленькой она однажды нашла у железнодорожных путей раненого голубя — ему повредило грудку и крыло. Она выхаживала его, пока он не поправился, и для практики давала летать ему по комнате. Сначала, заново учась держаться в воздухе, он как новичок слепо метался от камина до комода, невпопад хлопая крыльями, но вскоре стал держаться увереннее и начал кружить под потолком с тяжеловатым голубиным изяществом. Спал он на дне ее гардероба. Однажды ночью он удрал из ее комнаты, слетел вниз, уселся на кухне на сушилку для тарелок над газовой плитой и принялся курлыкать. Отец разозлился и забил его до смерти.
Джоанна с удовольствием участвовала в мелких конкурсах красоты из острого, хотя и неосознанного желания быть признанной красавицей, однако определенный оптимизм у нее имелся, и она считала, что легко сможет удовлетворить любое свое желание, как только поймет, чего, собственно, хочет.
Ли все глубже погружался в меланхолию, настолько чуждую самой его природе, что ему ни разу не приходило в голову, что он просто может быть несчастен, ибо несчастье он ассоциировал с неким позитивным состоянием — еле выносимым горем или яростной скорбью, — заверенным смертью или бедой, а не с этим немотивированным отсутствием удовольствия, что притупляло все краски наступавшей весны и сплющивало объемы предметов вокруг до плоских невыразительных поверхностей. Он поднимал руку, а от нее не падала тень, поскольку Аннабель отняла у него сердце, его домашнее божество, раскатала до листка бумаги и прицепила ему на грудь — яркое, красивое, но неодушевленное.
Тем не менее, вечно оставаясь на грани распада, Ли как-то умудрялся держать себя в руках, ведь он искренне верил, что, раз мир наполнен таким количеством всего, сам он морально обязан быть счастлив в этом мире просто по-королевски. Вот до чего дошло его пуританство; если он не голодает и у него имеется крыша над головой, он должен быть доволен, хотя король, которого он поминал каждое утро в лукавом двустишии, был безумным королем Баварским Людвигом. Стыдливость он окончательно потерял — она перестала отвечать каким бы то ни было его требованиям, — зато наружу все чаще прорывалась агрессивная сдержанность, издавна лежавшая под благоприобретенным покровом беззаботных манер. Очарование он утратил почти сразу же, но его красивая собранная походка изменилась, вернее, стала еще сдержаннее. Теперь, зная, что идти ему некуда, он передвигался с большей решимостью и гораздо большим высокомерием. Если его роковая сентиментальность и требовала, чтобы их общая мука и обещания, данные им Аннабель, как-то связали их, то теперь Ли своими глазами видел, что никакого союза не получилось. Они столько времени проводили в молчании, что Ли всегда имел возможность обманываться — как, мол, они глубоко и невыразимо близки, — и лишь когда порой заговаривал с нею, разделявшая их пропасть делалась явной и горькой. К Пасхе он почти совсем перестал с нею говорить, а улыбался лишь в приступах самой крайней забывчивости. Жизнь их текла в рассеянном унынии, и Ли никак не мог угадать, о чем грезит Аннабель, поскольку она изо всех сил старалась не упоминать его отсутствующего брата. Кроме того, потеряв товарища по играм, она отнюдь не страдала: поскольку они не виделись ежедневно, с каждым днем он становился для нее все реальнее, и хотя она по нему не томилась, но ожидала его физического возвращения даже с легким раздражением от того, что он так запаздывает. А с другой стороны, он может вернуться к ней вообще в каком-нибудь ином облике. Иногда она думала о нем как о злобном черном лисе, а иногда — как о неком метаморфическом существе, что способно менять обличья одно за другим, произвольно, и поэтому, разумеется, может вселиться на какой-то миг и в птицу, что присела снаружи на балкон: ведь он никогда не боялся высоты. И опять же — под землей он всегда чувствовал себя как дома, а потому может обратиться в мышь: Аннабель часто слышала, как та подгрызает изнутри стенку. Она вспоминала игру, в которую они играли с перстнем, доставшимся ему от отца, и думала, что он запросто может принять любую форму и прийти к ней ночью, пусть и вместе с какими-нибудь другими тенями. Она крепче сдружилась с ночными очертаниями вещей, поскольку теперь в них могла таиться личность.