Александр не дал ей договорить. Он накинулся на неё, покрывая поцелуями.
— Ах, Ваше величество, как вы нетерпеливы, — пробормотала Катя, торопливо снимая с себя платье. Она предусмотрительно обходилась теперь без принятых предметов женского туалета — корсетов, панталончиков с завязками и прочего. — Я готова, мой государь, мой повелитель ныне и присно и вовеки веков!
Теперь уж она царила в постели, она вела государя. И это была единственная власть, которой он покорялся полностью.
— Катенька, родная, — безвольно выдыхал он, время от времени ловя её губы, и снова обмирал — так прекрасно было это юное благоуханное тело, отдававшее ему себя с неистовой жадностью, щедростью и полнотой.
Он как бы заново родился мужчиной — в его-то годы и с его опытом. То, как обходилась с ним эта девочка, по существу только-только вышедшая из девичества и отдавшая ему с такой неохотой и с таким сопротивлением своё девство, было вершиною наслаждения, доселе неиспытанного им. Или ему так только казалось?
Он понял бы столь великое совершенство, побывай она прежде в других руках. Но ведь он открыл её, он взял её чистоту — в этом не могло быть никаких сомнений. Испытав сопротивление, всё-таки взял!
Все окрест находили, что государь словно помолодел. Причина этого была некоторое время сокрыта. Но каким бы покровом тайны не были окружены отношения императора и княжны Долгоруковой, он, этот покров, был вскоре совлечён.
При дворе заговорили: шёпотом, с надлежащей осторожностью. Полагали, что это очередное увлечение его величества, каких было столь много на памяти окружения, и что оно минует, как только государь отбудет к семейству в Крым. И никому в голову не приходило, что это последняя и главная страсть императора, что она переросла все приличествующие масштабы и будет до конца его дней.
Один генерал-адъютант Александр Михайлович Рылеев смутно догадывался, что государь увлёкся. Ибо он каждодневно стоял на страже свиданий в «Бельведере», где Александр решился обходиться без обслуги. Но и Рылеев полагал, что его повелитель и благодетель в конце концов угомонится.
Так думали все. И никто не придавал сколько-нибудь серьёзного значения этой связи. Жизнь двора да и Петербурга шла своим чередом, и, казалось, ничто не могло её поколебать.
И вдруг произошло нечто небывалое, несообразное, подобное землетрясению, всколыхнувшее всю империю от края и до края...
Четвёртого апреля стоял не по-петербургски погожий весенний день. Снега сошли, ручьи замолкли, первая зелень всё смелей пробивалась к свету, к солнцу. Однако было ещё свежо. В Зимнем продолжали топить с обычным рвением, и печи с обычной же жадностью поглощали сухие берёзовые дрова.
— Не мешало бы прогуляться, — сказал Александр министру двора графу Адлербергу. — Прикажи подать коляску, поедем в Летний сад.
— Вполне одобряю, — откликнулся тёзка государя, Александр, но Владимирович. — Сейчас будет исполнено.
— И мы с тобой, — вызвался герцог Николай Лейхтенбергский и принцесса Мария Баденская, в обществе которых государь обедал и затем обсуждал некоторые династические трения.
— Буду рад, — отвечал Александр. — Но боюсь, Маруся, как бы тебе не простыть: всё ещё свежо и сыро. Коля у нас крепок.
— Э, не такой сегодня день, а потом я приму меру, — отмахнулась принцесса. — Мы так редко видимся последнее время. Ты стал пропадать в своём любимом Петергофе.
— Да, с некоторых пор он для Александра стал любимым, — с намёком произнёс герцог, как видно, уже просвещённый — двор полнился слухами.
— Отчего же нет, — сухо отвечал Александр. — Вам известно, сколько я, один я, вложил в подновление Петергофа. Благо был под рукою Штакеншнейдер, с лету ловивший мои желания. Ещё и не всё закончено, мой глаз там надобен.
Разумеется, он понял, куда клонит Николя, герцог без герцогства — один из именитых иждивенцев, с некоторых пор получивших титул князей Романовских. Стоило ли обращать внимание на мелкие и мельчайшие уколы тех, кто обращается подобно ему и Марии вокруг него, как Земля обращается вокруг Солнца.
Они чинно гуляли по аллеям, обмениваясь малозначащими репликами, отвечая на поклоны встречных наклонением головы. Позади на расстоянии двух шагов шли адъютанты, за ними — верный Рылеев.
Александр досадовал. Отчего ему, самодержавному монарху, надлежит пребывать в плену дворцового этикета? Отчего он несвободен в своих желаниях?! Он обречён отбывать некую повинность где бы ни находился. За ним постоянно следят — десятки пар глаз, идут след в след. Власть обращается в иго, в бремя...
— Доволен ли ты своими новыми министрами? — неожиданно спросил его герцог.
— Несомненно, — откликнулся Александр, — я доверился рекомендациям брата Кости и не прогадал. Они, правда, норовят забежать вперёд времени и традиций. Но это и хорошо. Может быть, хорошо, — поправился он. — Лучше забежать вперёд, чем плестись в хвосте времени.
— Не постигнет ли тебя разочарование? — не отставал герцог.
— Что сделано, то сделано. Нам надобно догонять Европу. А это нелегко, как ты понимаешь. Особенно после долгого топтания на месте.
— Мы прогуливаемся уже больше часа, — заметила принцесса Мария, взглянув на миниатюрные часики, венчавшие самоцветное ожерелье.
— Да, пожалуй, пора, — согласился Александр и повернул к выходу, пропустив вперёд Марию и Николая. Он подождал, пока они усядутся в экипаж, и последовал за ними.
Вдруг прогремел выстрел. В тишине Летнего сада он был подобен грому.
Стреляли в него, в императора! Чернявый человек с незначительными чертами лица уже бился в руках набежавших адъютантов. Александр широкими шагами направился к нему. Страха не было. Было любопытство: кто таков, как осмелился, есть ли соучастники?
Под ноги попался пистолет, ещё пахнувший порохом. Он подобрал его и протянул Рылееву:
— Возьми, отдашь полицмейстеру.
— Имя, звание? — спросил он, вплотную подойдя к стрелявшему.
— Каракозов Дмитрий, дворянин, — отвечал тот, не отводя глаз.
— Дворянин? — удивлённо переспросил Александр. — Как же ты посмел поднять руку на своего государя?!
— Ежели бы не помешали, попал бы, — хладнокровно отвечал тот.
Александр оглянулся. Рядом с Рылеевым стоял человек среднего роста в одежде мастерового.
— Вот, Ваше величество, человек, который отвёл руку злодея, — сказал Рылеев.
— Кто таков? Благодарю тебя. Ты спас мне жизнь.
— Не я, Господь всемогущий спас, — отвечал человек, норовя стать на колени и приложиться к руке Александра. — Осип я Комиссаров, звание мещанин, вашего императорского величества преданный раб.
— Будешь награждён, — сказал Александр и мимолётным движением прижал его к груди.
Летний сад мигом наполнился людьми, словно бы порыв ветра нанёс их. Толпа окружила Каракозова. Со всех сторон гремели крики: «Убить злодея!», «Разорвать в клочья!», «Дайте его нам, дайте!».
— Увезите его в часть! — приказал Александр. — Это либо умалишённый, либо заговорщик. В любом случае следует дознаться.
— Ура Государю! — кричала толпа в едином порыве. — Слава освободителю! Слава спасителю!
Кто-то хриплым голосом затянул: «Боже, царя храни...» Голоса подхватили...
— Я тронут, господа! Благодарю вас, — обращаясь к толпе и садясь в коляску, произнёс Александр. — До встречи в Казанском соборе, где будет отслужен благодарственный молебен.
Весть о покушении мигом облетела столицу империи. Казалось, весь Петербург высыпал на улицу. Казанский собор был полон. Мало сказать полон — был битком набит да и взят в окружение ликующим народом. Это была красноречивая демонстрация любви и преданности. Да и событие выходило из ряда вон — покушение на жизнь императора. Такого дотоле Россия не знала. Она прочно затвердила: особа императора священна и неприкосновенна! Император — помазанник Божий. И вдруг нашёлся человек, который осмелился поднять руку на государя. И к тому же дворянин!
— Повесить его! — вопила толпа.
— Подумаешь — повесить, — отозвался какой-то бас. — Четвертовать и то мало!
— Ура Государю, ура!
Во всё это время Александр чувствовал подъем. Народ ликовал, народ славил своего государя и ненавидел убийцу. Это ли не награда! Комиссарову указом было даровано дворянство. Личное. Он был щедро награждён.
Но вот отшумели торжества по случаю чудесного спасения государя от злодейского покушения, и Александр сразу как-то обмяк. Ему доложили, что Каракозов никакой не сумасшедший, он пошёл на чудовищное преступление будучи убеждён, что оно во благо, что его имя войдёт в историю России как избавителя от тирании.
— Вот плоды либерализма, Ваше величество, — сказал Валуев, пришедший с очередным докладом. — И мы будем их пожинать ещё не раз.
Уж если Пётр Александрович заговорил о либерализме, стало быть, и в самом деле благие семена, которые он щедро бросал в землю империи по наущению брата Кости, тётушки Елены Павловны и многих их приверженцев, дали отравленные всходы.
— Это фанатик, — убеждал его Константин Николаевич. — Дай роком отмеченный: фамилия-то переводится с тюркского как «чёрный охотник»: Кара-козов. Чёрный охотник! — с ожесточением повторил он. — Всколыхнул всю империю, мерзавец.
— Теперь найдутся другие таковые охотники, — ровным голосом произнёс Александр, — которые последуют ему. Нет, милый Костя, из всего этого следует, что я ослабил бразды правления. Таково мнение многих. Послабления, которым я потворствовал с твоей, можно сказать, подачи, принесли отравленный плод. Дознание ведётся, и, как мне докладывали, уже выявлен заговорщический кружок, в котором обретался злодей Каракозов. Вскорости мы будем знать подробности.
Подробности не помедлили явиться. Перед императором лежал протокол показаний почётного гражданина Николая Ишутина. Он читал, испытывая и гнев, и возмущение: «1866 года, мая 29 дня... почётный гражданин Николай Ишутин на вопросы объяснил: «Цель общества «Организация» — посредством революции устроить общество на социальных началах; вот те главные принципы, которых это общество придерживалось: земля есть принадлежность государства, всякий член государства имеет полное право на известную часть земли... Государственные вопросы решаются с рассмотрением депутатов всех обществ или областей. Государь есть полный выразитель общественных нужд и потребностей страны... Кроме того предполагалось устроить кружок «Ад». Цель этого кружка была цареубийство, в случае ежели правительство не согласится с требованиями. Члены «Ада» должны отчуждаться от всех порядочных людей и, чтобы отвлечь от себя подозрения правительства, сделаться абсолютным негодяем, взяточником и вообще окружить себя самой гадкой обстановкою... Каракозов только один раз был на сходке «Организации»... Нужно заметить, что он часто приставал к нам с требованием начать дело «Ада» скорее, говоря притом, что он чувствует себя больным и думает, что скоро умрёт, и потому не хочет даром умирать...»
Александр читал показания дворянина Дмитрия Юрасова, домашнего учителя Ивана Худякова и других прикосновенных к кружку заговорщиков первоначально с возмущением, затем с любопытством, ловя в них здравые суждения. Всё это были дворяне, порядочные, мыслящие люди, и не будь в их программе цареубийства, к ним можно было бы отнестись с умеренной снисходительностью.
Но цареубийство! Но намерение посягнуть на государственное устройство путём революции! Это было чудовищно.
Ему принесли свежий номер изловленного «Колокола». Всё-таки его главный политический недоброжелатель мыслил здраво, несмотря ни на что. Он писал: «Выстрел 4 апреля был нам не по душе. Мы ждали от него бедствий, нас возмущала ответственность, которую на себя брал какой-то фанатик... Только у диких и дряхлых народов история пробивается убийствами».
Каракозова надлежит повесить — это само собой. Но как быть с остальными. С тем же Ишутиным, который являлся главою преступного сообщества, однако дал чистосердечные показания? Как вообще быть? В обществе зреет нечто несообразное, подспудное, революционное, злодейское... Вот и доставленная ему прокламация некоего общества «Молодая Россия», ещё не обнаруженного, призывает совершенно недвусмысленно: «Выход из этого гнетущего страшного положения... один — революция, революция кровавая, неумолимая, революция, которая должна изменить радикально всё, всё, без исключения, основы соверенного общества и погубить сторонников нынешнего порядка. Мы не страшимся её, хотя и знаем, что прольются реки крови, что погибнут, может быть, невинные жертвы».
Вот где таится опасность! Отыскать во что бы то ни стало этих «Мы», расправиться с ними безо всякой жалости, раздавить «Молодую Россию» покамест не пролились обещанные ею реки крови.
Прохлопали, проглядели, проморгали! Третье отделение, жандармы, полиция — все-все бездельники, задницы, охотники зачинами и отличиями, жаждущие наград и почестей. А за что? Каракозов этот свалился как снег на голову. На всех нашёл столбняк, а потом начали шевелиться. А плодов этого шевеления покамест как не было, так и нету.
Всех прогнать! Всё переменить! Иначе добра не будет, и в самом деле падут тысячи невинных жертв. Неужто ждать обещанных злодеями рек крови?!
Либеральное гнилье! Хотят перемен, принялись вводить новшества. А тем временем злодеи, революционеры, всякие там «Молодые России» и «Организации» в тишине и без опаски готовят кровавую баню. А власти нет, бдения нет, все увлеклись новациями. Далее так продолжаться не может! Надо срочно принять меры, пока дело не зашло слишком далеко и злодейские посулы не сбылись. Окружить себя верными надёжными помощниками, противниками либеральных идеек.
Александр был ожесточён. И ожесточение не проходило. Не смогла умягчить его и Катенька. Он не отзывался на её щедрые ласки. Она поняла. Сказала только:
— Ступайте к тётеньке, Ваше величество, моё величество. Она подскажет, что делать...
— Будто я не знаю, что делать, — хмуро отвечал Александр. Он уже всё решил про себя безо всяких советов. И не надобно ему никаких советчиков. Костя, разумеется, стал бы его отговаривать от крайних мер, от перемен в правительстве. Они-де ничего не смогут изменить. Смогут, смогут!
Но к великой княгине он всё-таки пошёл. Не столько за советом, сколько от желания выговориться.
Елена Павловна, разумеется, была обо всём осведомлена: её салон регулярно посещали особы в высшей степени посвящённые в разнообразные события, тайны, секреты и прочее.
— Тётушка, Елена Павловна, ты мой оракул, — начал Александр, входя. — Я собираюсь прибегнуть к крайним мерам.
— Крайние меры всегда плохи, — отозвалась тётушка. — Они свидетельствуют о слабости власти, об её неуверенности и даже растерянности. Не советую. Тем паче, что ты, мой друг, убедился во всенародной любви к государю императору. Меня эта демонстрация, эти крики ура, это подхваченное толпой в едином порыве «Боже, царя храни!» весьма воодушевило.
— Но ежели не вырвать с корнем крамолу, то она станет беспрепятственно разрастаться и множиться, — возразил он. — Я решил отправить в отставку министров, ответственных за порядок в империи. Они, как показывают события, все прохлопали.
— Твоё дело. Но неужто новые будут лучше? Я, мой друг, в этом сильно сомневаюсь. Способные люди не там, где ты их станешь искать.
— Где же они?
— Пусть тебя не удивляет то, что я скажу: они по большей части в противном стане. Узнать их, найти с ними общий язык, приблизить к власти, а не сажать в Петропавловку, не ссылать в Сибирь — вот, на мой взгляд, то, что составляет программу мудрого правителя. Конституция стоит на пороге, друг мой. Она стучится в дверь...
— Пусть себе стучится, — фыркнул Александр. — Я всё равно не открою. Сейчас не время. Лучше сказать, не её время.
— По-моему, ты ошибаешься, мой друг. Я даже считаю, что её время осталось позади, девятнадцатого февраля.
— Ошибаешься, тётушка, — хмуро отвечал Александр. — Общество наше надобно долго готовить. То, что есть кучка — не более того — людей подготовленных, могущих работать, для него ровно ничего не означает. Самодержавие было и остаётся до сего дня фундаментом России. И она ещё долго будет покоиться на атом фундаменте.