Саша стакнулся с Победоносцевым, который опасен — своею ретроградностью, косностью своею. Он тянет назад. Что с того, что он предан без лести — как Аракчеев. Дядя совершил ошибку, уверовав в него и оттолкнув тех, кто видел в нём пагубу России. Победоносцев — пагуба. Он — навязчив, что хуже всего, он лезет наперёд со своими советами...
Да, это мысль! Надо переместиться в Царское с Катей и детьми. А Саша с семьёй займёт Зимний. Кому же достанется Аничков?..
В эту минуту императорский кортеж подкатил к Михайловскому манежу. «Найдётся и наследник в Аничков», — мелькнуло в голове Александра. И в тот же миг его слуха коснулся знакомый гул.
Огромное здание манежа словно вибрировало от ожидания. Ждали его, императора и самодержца Всероссийского!
Сейчас он войдёт, и колонны войск тотчас вздрогнут и замрут.
Оркестр грянет «Коль славен...», он пройдёт в свою ложу, и тысячи глаз вперятся в него...
Да, такие минуты стоят многого. И мог ли он пренебречь разводом, этим смотром и праздником строя, порядка и — преданности. Тысячи глаз преданно ели его глазами. А потом слова команд, церемониальный марш, всадники на выхоленных конях...
Нет, как бы его ни предостерегали и Катя, и Лорис, и тайные доброжелатели, он ни за что не пренебрежёт разводом!
Александр наслаждался этим зрелищем воинской выучки. Что там ни говори, а любовь к парадности была у него наследственной. Она вошла в плоть и в кровь. Порою ему самому хотелось гарцевать на любимом коне впереди строя. Но здесь, в Петербурге, он не мог себе этого позволить. Разве что в Царском... Но зато уж в Ливадии мог отвести душу...
Он наскоро поблагодарил генералов и офицеров, памятуя, что его ждёт племянница к завтраку, и покатил в Михайловский дворец.
— А что, Екатерина Михайловна не приезжала? — спросил он дворецкого, спешившего ему на встречу.
Дворецкий округлил глаза.
— Её высочество ожидает ваше величество! — гаркнул он.
Александр усмехнулся и, махнув рукой, проследовал в столовую. Это был анекдот, только что сложившийся, живой, и он хотел поделится с племянницей, умевшей ценить всё смешное, подобно её незабвенной матери, великой княгине Елене Павловне.
— Знаешь, Катя, — сказал он, взяв её руку и прижав её к губам, а потом коснувшись губами её лба, — экий казус случился. Я просил мою Катерину Михайловну приехать за мной, а твой дворецкий браво отрапортовал, что ты меня ожидаешь... Предупреди его.
Они посмеялись. Потом стали ждать. Но Катя, его Катя, не являлась. И они позавтракали вдвоём.
— Я хотел бы, — сказал он, прощаясь, — чтобы вы сошлись, две Кати дорогие моему сердцу.
— Непременно сойдёмся, — отвечала Катя, кивнув головой.
Он сел в карету. Отчего-то бились в нём лестные тютчевские строчки: «Царь благодушный, царь с евангельской душою, с любовью к ближнему святою...» Он не пренебрегал любовию к ближнему, отнюдь! И любовью к России. Но как совместить эту христианскую любовь с ненавистью тех, кто сеет ненависть и смерть якобы во имя любви к народу, к России? Кто, отталкиваемый народом, вещает от его имени?
«С любовью к ближнему святою», — всё ещё звучало в нём, когда карета, миновав Инженерную улицу, выехала на Екатерининский канал. Замер по команде «смирно!» взвод «павлонов» — юнкеров Павловского училища, Александр машинально улыбнулся, но розовые мальчишеские лица мелькнули и пропали.
«Отчего это Катя не появилась? — думал он, постепенно задрёмывая под равномерное покачивание кареты. — Она всё ещё слишком дичится и старается не выходить на люди... Впрочем, наш брак доселе не обнародован... Сенат получил указ...»
Оглушительный грохот заставил его встрепенуться. И в то же мгновение он был силою выброшен из кареты. Она была смята взрывом словно картонная коробка.
«Жив! Слава Богу жив! — он машинально перекрестился. — Господь хранит!»
Конные казаки бились в последних конвульсиях среди сметённого мокрого снега. Толпа сбегалась, окружая место взрыва. Бомбист был схвачен и едва ли не растерзан. Это был ещё совсем молодой человек, студент по обличью.
— Ваше величество, вы целы, — полковник Дворжицкий из охраны вытянулся перед ним. — Умоляю, прошу — садитесь в сани.
— Господь меня хранит, — ответил Александр — Не впервой...
Он должен был непременно поглядеть на бомбиста, как было в те, прошлые разы, с Каракозовым, Соловьёвым, Березовским... Тогда, как и теперь, он уже почитал себя в безопасности. Народ охранит, оборонит, а Господь простёр над ним свою зиждительную руку...
— Ваше величество, Государь, умоляю вас — садитесь в сани. — Сани были уж рядом.
— Нет-нет, я должен взглянуть на этого негодяя, — Александр обрёл привычное хладнокровие. — Подожди меня здесь. И пусть немедля вызовут докторов и карету для раненых...
— И убитых, — подсказал полковник. — Погибло несколько...
Бомбист был невзрачен. Окружённый рычащей толпой, он показался Александру совсем мальчишкой. Его уже сильно помяли и наверняка бы растерзали, не будь рядом полицейских, вцепившихся в рукава его драпового осеннего пальто.
— Экий мерзавец, — пробормотал Александр. — Будешь повешен.
— С вами вместе, — вытолкнул бомбист разбитыми губами.
Александр повернулся и направился к саням — дерзкий, все они такие.
И вдруг снова грохнуло. Этот грохот был последним, что отпечаталось в сознании. Свет померк.
Жизнь кончилась.
Окапываются дворцы, запрещается ходить по их панелям;
Временный совет при градоначальнике воображает, что
он призван управлять полицией и самим градоначальником;
министр внутренних дел стушевался и даже не обнаруживает
никакого участия в делах охранения или восстановления
общественного порядка в столице...
Быстро катится шар по наклонной плоскости и
надтрескивается. Ко всему нужно быть готовым.
Да будет воля Господня!
Валуев — из Дневника
— Са-ша!
— Са-ша!!!
Присутствовавшие оцепенели, окаменели, казалось, перестали дышать.
Саша? К кому это относилось? Неужто к монарху, повелителю Российской империи?
Крик перешёл в истерическое рыдание. Светлейшая княгиня Юрьевская ползала на коленях возле того, кто ещё недавно был императором и самодержцем Всероссийским Александром II, Освободителем...
Она покрывала поцелуями окровавленное лицо, взывая к нему, словно это безногое бесчувственное тело могло её услышать.
На лице ещё жили одни глаза. В них тлели последние искорки жизни. Но уж и они гасли.
Последняя конвульсия сотрясла тело, и глаза померкли. Катя приникла к ним губами, ещё на что-то надеясь, пытаясь уловить последнее тепло. И, застонав, потеряла сознание.
Её унесли.
Сергей Петрович Боткин наклонился над государем, затем выпрямился, взглянул на часы и проговорил:
— Три часа тридцать пять минут пополудни. Его величество скончался.
— Ле руа е морт. Вив ле руа, — как бы про себя пробормотал великий князь Константин Николаевич.
«Ле руа» был тут же, в кабинете. Рядом с ним всхлипывала его супруга, с этой минуты императрица Мария Фёдоровна. Оцепенело помаргивали глазами сыновья покойного Владимир и Михаил, другие члены царской фамилии, министры.
Новое царствование начиналось с трагедии. И ни у кого язык не повернулся поздравить наследника-цесаревича, которому два дня назад исполнилось тридцать шесть, с восшествием на престол.
Повисло тяжёлое молчание. Его нарушали лишь сдержанные женские всхлипывания.
Молчал и сам наследник — отныне Александр III. Он был подавлен. Время от времени помаргивал покрасневшими глазами и прикладывал к ним надушенный платок. Его огромное тело вздрагивало от сдерживаемых рыданий.
Он был растерян и напуган. На него вдруг свалилась безмерная власть. И он пребывал в ошеломлении. Более всего хотелось ему скрыться, запереться в надёжном убежище. Там, где не смогут достать эти оголтелые террористы. Отсидеться, прийти в себя и понять, как жить дальше, с чего начать.
Наконец он разлепил уста и сказал министру двора графу Адлербергу:
— Граф, распорядитесь... — указал глазами на обрубок, бывший некогда императором Александром II, его отцом.
Сергей Петрович Боткин и его коллеги, врачи придворного ведомства, столпившись, ждали, пока тело унесут, чтобы последовать за ним. Им предстояло составить акт о кончине императора, затем осуществить бальзамирование. Церемониал похорон состоится на сороковой день после кончины императора. Он будет погребён в Петропавловском соборе, рядом со своей супругой Марией Александровной, пережив её менее, чем на год. Такова жизнь...
Новый Александр испытал облегчение. К нему мало-помалу возвращалось самообладание. Он сказал Лорису:
— Граф, распоряжайтесь, — почти то же, что и Адлербергу. Слов у него было мало, да и казались они ему в эти минуты лишними и неуместными. — Я отправляюсь в Гатчину, и всё, что сочтёте важным, присылайте туда.
Гатчина была надёжной крепостью. Она оборонит.
Первым нашёл его там Победоносцев. Наставник писал: «Не могу успокоиться от страшного потрясения... Думая о Вас в эти минуты, на кровавом пороге, через который Богу угодно провести Вас в новую судьбу Вашу, вся душа моя трепещет за Вас — страхом неведомого грядущего на Вас и на Россию, страхом великого несказанного бремени, которое на Вас ложится. Любя Вас, как человека, хотелось бы, как человека, спасти Вас от тяготы в привольную жизнь; но на это нет силы человеческой, ибо так благоволил Бог. Его была святая воля, чтобы Вы для этой судьбы родились на свет и чтобы брат Ваш возлюбленный, отходя к Нему, указал Вам на земле своё место».
Что-то неискренное, выспренное почудилось Александру в этом письме. Брат Коля, старший, товарищ его детских игр был предназначен наследовать престол. Его готовили к этому, да и был он, не в пример ему, собранней, любознательней и прилежней. Но Господь прибрал его к себе шестнадцать лет тому назад. И он, Саша, по старшинству, а отнюдь не по достоинствам занял его место. «Брат Ваш возлюбленный...» Не столь уж возлюбленный, если честно. Завидовал ему и хотел быть на его месте. И вот оказался...
Перст судьбы? Или трагическая случайность?
Лорис прислал донесение: «Квартира, из которой были 1 марта выданы двум злодеям снаряды, употреблённые ими в дело, открыта сегодня перед рассветом. Хозяин квартиры застрелился, жившая с ним молодая женщина арестована. Найдены два метательные снаряда и прокламация».
Александр брезгливо взял листок. «Кровавая трагедия, разыгравшаяся на Екатерининском канале, не была случайностью и ни для кого не была неожиданной... Из такого положения может быть два выхода: или революция, совершенно неизбежная, которую нельзя предотвратить никакими казнями, или добровольное обращение верховной власти к народу...»
Экая наглость! Ещё чего! Эти мерзавцы ставят мне условия!
Он вспомнил, что вечером того трагического дня Лорис спросил его, публиковать ли в «Правительственном вестнике» указ и манифест о преступлении к представительному правлению, подписанные отцом. Будучи в великом рассеянии, он машинально ответил: «Да-да, непременно, воля папа для меня священна». Но вскоре, опомнившись, велел Лорису обождать с публикацией. Восьмого марта было назначено чрезвычайное заседание Совета министров и Государственного совета. На этом заседании будет решено, что делать с проектом представительного правления. Теперь он казался Александру III предосудительным, по крайности преждевременным.
Россия начала опамятоваться. В церквах служили молебны во здравие благочестивейшего, самодержавнейшего, великого государя Александра Александровича, при супруге его благочестивейшей государыне Марии Фёдоровне, при наследнике его, благоверном государе, цесаревиче и великом князе Николае Александровиче...
«Опять Николай Александрович, — думал Александр суеверно. — Кабы не ждала его ранняя смерть или гибель от рук террористов».
Он продолжал отсиживаться в Гатчине, напоминавшей хорошо укреплённую крепость. И принимал донесения, страшившие своей непредсказуемостью. Лорис писал:
«Сегодня в два часа пополудни на Малой Садовой открыт подкоп из дома графа Менгдена из сырной лавки. Предполагается, что в подкопе установлена уже батарея. К осмотру экспертами будет приступлено. Пока обнаружено, что вынутая земля скрывалась в турецком диване и бочках. Лавка эта была осматриваема полицией до 19 февраля вследствие подозрений, которые навлекли на себя недавно прибывшие в столицу хозяин лавки крестьянин Кобозев и его жена; но при осмотре ничего в то время не было обнаружено...»
Проморгали, прозевали, прохлопали! Всюду беспечности и нерадение, распущенность должностных лиц. Лорис тоже хорош! Это при нём, при его показном либерализме душегубы распоясались. Константин Петрович прав — пора отправить в отставку. Нужна не только жёсткая, но просто свирепая рука на его месте.
Петербург опасен. Он полон заговорщиков. Александр III не решался перебраться в Зимний Дворец. Пока что он поручил Лорису уговорить морганатическую супругу покойного отца, светлейшую княгиню Юрьевскую, в девичестве Долгорукову, выехать из дворца вместе с детьми.
— Куда, Ваше величество? — Лорис всё ещё не привык обращаться к цесаревичу «величество». Он, разумеется, величество, но прежде всего в смысле физическом. Эк, вымахал и раздался во все стороны. Его уж окрестили «Бегемот в эполетах».
— Найдите куда. Зимний дворец — резиденция царствующей фамилии. Им там не место, — пробурчал «Бегемот в эполетах». — Купите для неё дом, наконец. Покойный государь оставил ей достаточно денег...
Светлейшая княгиня Юрьевская с детьми отбыла в Париж, во Францию, где скончалась в тысяча девятьсот двадцать втором году на семьдесят пятом году жизни.