— Посыпь нос-то зубным погошком! Я всегда посыпаю, когда плачу.
Галя с удивлением смотрит на неё и совсем забывает о первой позиции.
— А то он очень кгасный, — поясняет девочка и крепко берётся за палку обеими руками.
Урок идёт своим чередом.
Уроки начинались и приходили к концу, начинались и кончались дни, прогремев звонками, возвещавшими и наступление дня и приближение ночи, — в великом однообразии туманной осени.
Была непонятна новая жизнь. Но всё же Галя узнала кое-что новое: новостью оказалась нетерпимая боль во всём теле.
После приседаний у палки все мускулы на ногах — особенно выше колен — болели и ныли. Вытягивая ночью с наслаждением своё худенькое тело в кровати, Галя сначала с удивлением старалась вспомнить: где это она сегодня ушиблась? С лестницы не падала, о стол не стукалась, а в разных местах боли — прямо не притронешься!
— Это мускулы болят, девочка, — сказала мама. — Мускулы, ещё не привыкшие работать. Но это постепенно пройдёт от постоянных упражнений.
Ох, как всё-таки долго это не проходило!
Однажды Галя с интересом наблюдала за работой старших учениц «на середине» (они уже не держались за палку и делали сложные упражнения на середине класса).
Гале хотелось спросить, прошла ли у них боль в мускулах. Но она не решалась подойти ни к одной из этих учениц, так презрительно посматривающих на маленьких.
Они были весёлые и гордые и очень любили рассказывать друг другу о новых туфлях и платьях. Они всё равно ничего не скажут Гале.
Но, когда она увидела, как тяжело дышит, окончив свои упражнения, самая весёлая из старших учениц, увидела капельки пота, выступившие на её обнажённой спине, несмотря на холод классного зала, она поняла всем своим детским сознанием, каких огромных усилий требовали эти лёгкие движения.
Нет, никогда ей этого не преодолеть! Никогда не станет для неё своим этот чужой дом, где всё, всё полно холода, тумана и упорного труда!
И в этом сером тумане ещё непонятной ей жизни каждое утро раньше всех выбегает Галя в тёмный коридор и там, в углу, ждёт маму, чтобы, обняв её, растерзать своё и мамино сердце всё теми же словами:
— Возьми меня отсюда!
РЕШИЛИ ПОТЕРПЕТЬ
Наступал субботний вечер, и, по мере того как двигалась большая стрелка на стенных часах классной комнаты, точно росло и наполнялось радостью сердце Гали.
Наконец-то задребезжал по всему коридору звонок с последнего урока! Звук его сегодня совсем не такой, как всегда: он мягкий и приятный. И резкий голос Эммы Егоровны, громко объявившей ей: «Можно домой!» — кажется Гале нежным, как свирель, и Эмму Егоровну она почти любит в эту минуту. Она стрелой летит с лестницы и вбегает в раздевалку, где уже ждёт её мама. И вот они с мамой идут домой, и мама, как прежде, крепко держит её за руку.
Улицы такие же, как прежде. И дома ничуть не изменились. И вот он стоит — её, Галин дом, с двумя подъездами, с фонариком на углу, большой коричневый милый дом, и он ничуть не изменился, хотя целых семь дней и семь ночей прожил он без Гали.
Мама сама отперла дверь ключом. Никто не вышел им навстречу. Да и кто мог бы их встретить? Папа вернётся только весной. А няня… няня не вернётся совсем.
В комнатах холодно. Галя подбегает к своему диванчику. Сколько уже ночей пустовал он без неё!
А в маминой комнате стоит маленькая железная печка.
— Ты её сейчас затопишь?
— Непременно, — говорит мама, — но сначала я покажу тебе сюрприз. Я тебе не хотела о нём говорить — лучше сразу покажу.
— Сюрприз? — переспрашивает Галя. — Это что-нибудь сладкое?
— Нет… — Мама останавливается и прислушивается. — Это наш новый жилец. Он в папиной комнате. Пойдём к нему!
Галя со страхом смотрит на мать. Зачем им этот жилец? Галя побаивалась чужих. И зачем он занял папину комнату?
— Сейчас он спит, — добавляет мама и, улыбаясь, смотрит на окончательно растерявшуюся Галю.
Мама открывает дверь, подводит Галю к папиному дивану и уходит. И тогда Галя видит между диваном и печкой что-то тёмное на коврике. Она нагибается — тёмный предмет издаёт слабый визг. И, когда Галя наклоняется к нему совсем близко, она видит в полутьме небольшого чёрного щенка с перевязанной лапой.
История щенка была проста: он был найден мамой на Марсовом поле. Шёл дождь; щенок забился под скамейку и тихонько подвывал. Посмотрев на него, мама увидела, что он ранен, и взяла его с собой.
— Выздоровеет — будет меня развлекать и сторожить дом, — сказала мама и, перевязав щенку лапу, назвала его Марсиком — по месту нахождения.
Весь воскресный день был посвящён ему.
Вечером Галя с мамой сидели у маленькой печки, подкладывая в неё непрерывно сухие кусочки дерева. Дров настоящих у мамы не было, а маленькие кусочки дерева сгорали быстро, как спички. Марсик тоже грелся у печки. Мама сказала, что он был ранен, вероятно, во время уличной перестрелки, и Галя помогла ей перевязать Марсику лапу, пробитую пулей навылет.
Они сидели у печки, ели пшённую кашу без масла, и Галя, подавившись, спросила:
— А почему это ничего больше у нас нет?
— Потому, что у нас война, — сказала мама.
— Война? — удивилась Галя.
И тогда мама сказала:
— Да, девочка, и пока нам очень трудно. Это уж всегда так во время войны бывает. А вот сейчас началась революция, и всё пойдёт по-другому.
— Где… революция? — спросила Галя.
— Во всей нашей жизни, везде, — сказала мама, взяв Галины руки в свои. — Революция, Галенька, — значит переворот, огромная перемена, которая меняет всю жизнь каждого отдельного человека и всех вместе — жизнь всей страны, всего народа.
— А зачем её менять?
— А затем, что в жизни нашей было много несправедливого, много плохого. И люди — лучшие люди — поняли, что так жить больше нельзя. Нельзя, чтобы были богатые и бедные, чтобы те, которые ничего не делают и никогда не трудились, жили в миллион раз лучше тех, кто трудится — на них же трудится от зари до зари. Ну, подумай сама: разве хорошо это?
— Нет, — твёрдо сказала Галя, тряхнув головой.
— Ну вот. Но не все так думают. Богатые люди не хотят менять свою жизнь, потому что им ни до кого нет дела, кроме самих себя. И потому идёт борьба: одни хотят, чтобы было всё по-новому, по-справедливому; другие хотят всё оставить, как было. А пока нам очень трудно. Ну ничего, скоро мы все заживём лучше, чем раньше, потому что будет хорошо не только нам с тобой, но и всем. Поняла?
— Поняла, — помолчав, ответила Галя.
— А теперь нужно нам всем немного потерпеть. Всем, даже Марсику, — закончила мама и слегка ткнула Марсика носом в пшённую кашу, ибо слов он ещё не понимал.
— Ну что ж, — тихо повторила Галя и наклонила своё лицо к самому носу Марсика, запачканному пшённой кашей, — мы потерпим. Правда, Марсик?
Марсик ничего не ответил, но полизал Галину руку маленьким шершавым языком в знак покорности и согласия.
Так сидели они втроём, греясь у маленькой железной печки, до тех пор, пока Галя не заснула вместе с Maрсиком.
Когда мама раздела её полусонную и укрыла, как всегда, одеялом, чувство полного счастья охватило Галю: она была дома, и утром её не разбудит Эмма Егоровна и не поведёт в ледяной бассейн. Здесь же, совсем близко от неё, спала мама, и Марсик блаженно посапывал носом, лёжа у неё в ногах. В окна глядела тихая, посветлевшая ночь. Поблёскивали далёкие звёзды.
И, когда Марсик тихонько заскулил — наверное, во сне задев больную лапу, — Галя сказала ему шёпотом:
— Ничего, Марсик, давай уж немножко потерпим, пожалуйста! Хорошо?
ШКОЛА
Рано утром, простившись на целую неделю с Марсиком, Галя торопливо шла рядом с мамой по бесконечному трамвайному пути. Только сегодня заметила она с удивлением, что трамваи не ходили. Идти надо было пешком. Под ногами быстро таял скользкий, мокрый снег. В воздухе стояла сырая муть, и с Невы дул пронзительный ветер. Ноги скользили в разные стороны, дыхание захватывало от ветра… Но всё это можно было вытерпеть: труднее, гораздо труднее было не заплакать, прощаясь опять со своим домом и закрывая за собой тяжёлую дверь школьного подъезда!
Начиная с этого дня Галя уже не поджидала маму в углу коридора. Она храбро стояла вместе со всеми у палки, стараясь улыбнуться, когда мама входила в класс и среди многих глаз, обращённых ей навстречу, находила сразу Галины глаза. Но, когда начинался урок и когда мама вместо слов утешения и ласки говорила только одинаковые, ко всем обращённые слова: «Поставить ноги в третью позицию!.. Спину держите крепче! Колени не сгибать!» — Гале казалось, что мама забывает о ней, думая о двадцати двух чужих девочках, и что она совсем забудет о ней, когда придёт домой, где будет говорить ласковые слова Марсику, а не ей, — и от этих горьких мыслей слёзы уже неудержимо начинали капать на холодный пол.
Рыженькая девочка покосилась однажды на Галю во время урока.
— У-у-у! — сказала она презрительно: — Почти что восемь лет, а у палки ревёт!
— Я не реву, — ответила Галя, быстро вытирая мокрые щёки свободной рукой.
— Каждый день ревёт! — не унималась рыженькая девочка, приседая у палки. — А я вот ни разу не плакала — а у меня и мамы нет. А ты свою каждый день видишь!
— А я тоже целых три раза плакала, — вступилась за Галю её синеглазая соседка.
И Галя, смущённо отвернувшись от рыженькой девочки, взглянула с благодарностью на свою заступницу.
Так с этого дня она подружилась с Таней и стала побаиваться рыженькой Эльзы.
И только один раз за всю неделю, когда был особенно тоскливый, особенно хмурый день и когда раздался звонок, предвещавший расставание с мамой до следующего дня, — Галя повторила ей, прощаясь, ставшие привычными слова:
— Возьми меня отсюда!
— После Нового года, Галечка, — помнишь уговор? — после Нового года! — шепнула поспешно мама и, обняв её, скрылась в коридоре.
— Ну как вырос Марсик за одну неделю! Как быстро поправляется его лапа!
Галя берёт его на руки и несёт к печке, откуда уже пышет алым жаром и запахом горелой ржи, из которой тётя Лидия Петровна делает им сегодня праздничный кофе.
Незаметно промелькнул дома воскресный день. И вот уже опять бежит Галя с мамой в школу по занесённому снегом трамвайному пути.
Но сегодня в первый раз, приближаясь к школе, Галя не без удовольствия подумала о том, что Таня уже, наверное, пришла и что вечером Таня расскажет ей о дне, проведённом дома, и что школьный доктор, румяный старик, запретил Гале мыться в ледяном бассейне. А главное — до Нового года остаётся уже не так много времени, и скоро мама её отсюда возьмёт!
Это сознание возможности выбора и отступления неожиданно изменило для Гали всю школьную жизнь.
А ноги и руки, точно их подменили, легко попадали в такт, чётко повторяя казавшееся прежде таким трудным упражнение.
«БОЖЬИ КОРОВКИ» НА КРАЮ ЧЁРНОЙ БЕЗДНЫ
Это было во время урока ритмики, после большой перемены. Старичок балетмейстер, француз со старинными манерами, войдя неожиданно в класс, расшаркался перед педагогом и, поглядев на лёгкие детские фигурки, сказал:
— Все ошень чисто делают приседаний, ножки крепко держат. И Галя Уланоф — ошень худенький, но молодьес… я видел.
И старичок ушёл, очень довольный.
Эта первая похвала неожиданно доставила Гале радость. Ей показалось, что ноги её от этих слов стали как будто крепче, и она так старательно приседала у палки, что даже мама, кончая урок, сказала ей:
— Очень хорошо!
Следующий урок — арифметика — тянулся без конца. И вдруг без стука открылась дверь и просунулась в неё голова Эммы Егоровны. Потом Эмма Егоровна величественно вошла, величественно выпрямилась и громко сказала:
— Четыре маленьких девочка на репетиций!
В руках у Эммы Егоровны была бумажка. Она поднесла её к близоруким глазам и громко прочитала:
— Таня…
Большеглазая Таня быстро вскочила с места.
— Туся… Катя… — Она посмотрела на Галю. — И Уланов Галя, — закончила она почти грозно.
Они бежали вчетвером по большой лестнице, и Галя подумала не без гордости, что теперь и она, как папа с мамой, бывает «занята» на репетициях и сейчас даже узнает, что там делается.
В большом зале их ждал старичок француз, заходивший в класс нынче утром.
— Et bien, ошень карашо, — сказал он, — ви все теперь не будете девочки, ви… как этто?… ви божья корофка! Поняли?
Они ровно ничего не поняли.
— Слюшайть мюзик! — продолжал старичок. Музыкант, сидевший у рояля, проиграл им мелодию.
— Теперь вместе с мюзик немножко подвигаться и немножко поползать, как божья корофка. Когда заиграйт труба — уходить со сцены. Снащала ползёт, потом поднимайть. Ну, нащинайть: раз… два… раз… два…
Они поползли по сукну, покрывавшему пол.
— Слюшайть мюзик! — покрикивал старичок. — Ножками дригайть в такт: раз… два… раз… два… un… deux… Так! Ошень карашо!
Они ползали и дрыгали ножками до тех пор, пока старичок не сказал, церемонно поклонившись:
— Мерси! Этто канес. Следующий repetition — завтра. Шесть щасов. — Он остановился и посмотрел на своих «божьих коровок»: — Trеs bien! И маленький Галя Уланоф — trеs bien! Ошень карашо слюшайт такт. Спектакль будет воскресенье.
Не забыть никогда волнений этого дня! Он пролетел, как одна минута, и вот уже синие сумерки темнеют за окнами и четыре детских головы, прижавшись к оконному стеклу, с нетерпением смотрят на улицу.
— Девочки, schneller! — Резкий голос Эммы Егоровны заставляет их вздрогнуть от неожиданности. — Скоро-скоро! В переднюю, одеваться!
Они скатываются вниз по лестнице, где седой, с баками швейцар Тимофей Иваныч с какой-то особой торжественностью подаёт им сегодня шубки.
У школьного подъезда их ждут большие широкие розвальни, устланные сеном. Какой-то высокий человек, подняв Галю, опускает её на мягкое сено, где уже сидит немало всякого народу: девочек, мальчиков и женщин с картонками.
— Это кордебалет! — шепчет ей Туся Мюллер, которая всегда всё знала. — Сейчас у Чернышёва моста за нами побегут мальчишки и будут кричать: «Балетные крысы!» А ты — ноль внимания. Понятно?
Вот он, памятный тёмно-серый дом, в котором Галя была вместе с папой! Вот он, театр! Какой он огромный внутри! Какое множество тут лестниц и переходов, коридоров и коридорчиков, больших комнат и комнаток с фамилиями, написанными на дверях!
Пробегают по коридорам костюмерши с пышными разноцветными пачками (юбочками) в руках. Через раскрытую дверь парикмахерской несётся запах подпалённых волос и одеколона. Портнихи торопливо снуют по комнаткам, откуда слышатся взволнованные зовы:
— Нюрочка! Нюрочка, корсаж, ради бога, ушейте! Маша, милая, поскорее!
И Нюрочка и Маша вылетают из одной комнаты, влетают в другую, торопливо вкалывая себе иголки в платье.
Четыре девочки были введены в большую комнату. У стен перед зеркалами полуодетые девушки поспешно подрисовывают себе брови, подкрашивают губы, посыпая пудрой лица и голые плечи.
Четыре девочки растерянно жмутся друг к другу, всматриваясь в незнакомую обстановку.
— Яков Петрович, этих без грима? — останавливает чей-то голос пробегающего человека с бородой и в белом халате.
— А чего у них гримировать — ведь они без лиц будут! — бросает на ходу Яков Петрович, гримёр, и пробегает дальше, откуда уже слышится нетерпеливый голос: