– Нет. В редакции все как с ума посходили. Чуть не отстранили меня от работы из-за того, что вчера я не звонил им каждый час, уверяют, что мне так было приказано.
– А что оказалось?
– Ничего особенного, грибы, – сказал репортер. – Происходит чепуха. Анализов тумана еще нет, но полиция уже дала два сообщения, и какая-то старуха страшный скандал закатила на углу Диагонали и Суипачи с полчаса назад. Словом, дорогой, истерия ширится.
– Другими словами, у тебя свои развлечения, – пробормотал Хуан. – Я понял, ты не идешь.
– Рад, что ты понял, – сказал репортер. – Вчера ночью, чтобы заснуть, я читал твои стихи. Чао.
Хуан, смеясь, положил трубку. Он почувствовал руку Клары в своем кармане, почувствовал шуршание бумаги.
– Не читай сейчас, – сказала Клара, глядя в тарелку. – Нет, папа, я не хочу больше мяса. Положи Бебе, он худой.
Хуан повернул ключ в замке, опустил крышку унитаза, закурил сигарету и, устроившись поудобнее, взялся за письмо. Сквозь матовое оконное стекло сочился отсвет густых желтоватых клочьев тумана; с другого этажа по радио доносился голос Тоти дель Монте, вовсю дававшего петуха. В столовой сеньор Фунес, ожидая сводки новостей, опять шарил по шкале радиоприемника с помощью Бебе. Он хотел было позвонить в редакцию «Ла Пренса», обратиться к последнему источнику прорицаний за консультацией in extremis[57], но устыдился.
Клара попросила позволения уйти на минуту, взяла телефонный аппарат и пошла в комнату, принадлежавшую раньше матери, где теперь Бебе пришпилил на стены снимки девиц. Она подумала, что Хуан сейчас читает письмо Абеля, она была уверена, что Хуан читает его в ванной комнате, в этом укромном месте, где выкуривается первая сигарета и в первый раз со стоном обнимают бесплотный призрак. Она набрала номер Андреса.
– Тень богов, – сказал голос Андреса. – Привет.
– Очень мило, – поздравила его Клара. – Прекрасно. У тебя большой набор, или ты всегда повторяешь одно и то же?
– Дело в том, что я дверью прищемил палец, – сказал Андрес, немного смущенный. – Чему я обязан столь высокой честью?
– Если, конечно, ты меня услышишь, – сказала Клара. – Такое впечатление, что в комнате на пальме верещит сорока. Прелестная.
– Телефон существует для больших шумов, другими словами, для пустяков.
– Вот именно ради них я тебе и звоню, – сказала Клара. «Почему все по-настоящему важное мне всегда приходится говорить по телефону», – думала она, между тем как на другом конце провода наступило долгое молчание.
– Я не это хотел сказать, – проговорил, наконец, Андрес.
– Я и не думаю, что ты хотел. Но так оно и есть. Правда, мы с тобой почти никогда не разговариваем.
– Но зато, куда бы ни пошли, встречаемся.
– Да, это так.
– А сейчас хорошо, что ты позвонила, – сказал Андрес, и Клара отметила уловку – как он избежал слова «мне», скромность паче гордости. «Я должна ему сказать об этом, – подумала она и почувствовала странную боль в висках у корней волос. – Вот так жгутся нимбы у святых». Она услыхала, как Андрес, отстранившись от трубки, кашляет.
– Жарко, – услышала она. – Тебе удалось поспать?
– Кое-как, – сказала Клара, испытывая странное желание заплакать, как будто он сказал ей что-то крайне необычное. – А вам?
– Более-менее.
– Из-за жары?
– Да, наверное.
– Послушай, – сказала Клара, мысленно представляя себе Хуана с письмом в руке, его лицо. – У папы ложа на концерт какого-то там Хаиме. Мы идем втроем, хочешь пойти с нами? Выходим через десять минут.
Молчание донесло до нее явные колебания Андреса.
– Тени богов, – сказала Клара, ничуть не собираясь насмешничать, а скорее чтобы поддержать его. «Нет, не смогу сказать ему по телефону, – подумала она. – Скажу там, улучу минутку в аванложе. Но зачем, раз уж…»
– Знаешь, Кларита, большое спасибо, – сказал Андрес.
– Понятно. Если не хочешь идти, не надо.
– Спасибо. Я думаю, лучше без экивоков. Честно говоря, я сегодня не настроен на музыку.
«Значит, надо ему сказать сейчас», – подумала Клара. Она услышала, как сеньор Фунес в гостиной стучит палкой в пол, созывая всех к столу.
– Знаешь, я бы хотела поговорить с тобой.
– Сегодня вечером я собирался на факультет.
– А, ну тогда… а зачем тебе на факультет? – закричала она истерично. – Тебе нравится наблюдать за казнью? Прости.
– Да, я понимаю. Жара, – сказал Андрес странным клоунским тоном.
– До свидания. Прости меня.
– До свидания.
Когда Хуан вошел, она сказала:
– Я звонила Андресу, не хочет ли он пойти на концерт.
– Его подцепить трудно.
– Да, он не захотел. Жаль.
– Да, жаль, – сказал Хуан, глядя на нее. – Полагаю, ты хотела поговорить с ним об этом.
– Да. Он должен быть в курсе. Ты знаешь, как он нас любит.
– Твой отец тоже нас очень любит, но ему мы не расскажем ни о чем.
– Это совсем другое дело, – сказала Клара, не глядя на него. – Впрочем, все не так страшно. Надо только не обращать внимания. Мы же не собираемся доносить на него, ничего подобного.
Хуан сел на постель Бебе. Палка сеньора Фунеса стучала уже в коридоре, и вот он, разъяренный, вошел в комнату. Два удара. Еще один. Мольер, да и только.
– Какого черта вы тут делаете?
– Телефон, – сказала Клара, кивая на телефон, словно он был живым существом.
– Пойдемте в столовую, – сказал сеньор Фунес. – Вы что, забыли о десерте?
– Нет, конечно, но зачем спешить, папа?
– Уже половина второго, – сказал он. – Чем раньше выйдем, тем лучше.
Ну что ж, пойдем в концерт, хуже просто ждать, курить, ходить из угла в угол. Проходя мимо зеркала, Хуан увидел свое мокрое, все в поту, лицо. За окном мальчишка повторял: «Вот увидишь, увидишь, увидишь, увидишь, вот!»
Клара доедала десерт, Бебе вырезал из «Лайфа» женскую фигурку; сыр на тарелке у Хуана распластался желтой резиной.
– Сливок двойную порцию, – сказал он Бебе. – Экзаменующимся очень полезно.
– Возьми те, что из холодильника, – сказал сеньор Фунес.
– Ты доволен холодильником? – рассеянно спросила Клара, не отрываясь от еды.
– О, замечательный. Девять кубических футов, чудесный.
– Такой огромный, – сказал Бебе. – Так и хочется залезть в него.
Хуан слушал, думая о своем. Принесли желе, и он поел еще немного, однако слова репортера не давали ему покоя, что-то насчет грибов. Бедный репортер.
– Шестифутовые никуда не годятся, – говорил отец сыну.
– Очень маленькие, – сказал Бебе. – Кладешь кочан капусты, одну морковку и все – больше ничего не влазит.
– А кроме того, в этом сухой лед. Клара ела желе, прикрыв глаза и подперев голову рукою.
– А бывают еще четырехфутовые на керосине. Кошмарные.
– Какая пакость. Только не говори, что при помощи керосина можно делать холод.
Хуан взглянул и поднялся, чтобы отсесть подальше, на софу, бывшую излюбленным местом его тещи. И принялся грустно писать, забыв и об Абеле, и об экзамене. И когда Клара села рядом, протянул ей бумагу. Клара увидела, что стихи написаны на конверте от письма, разъятого по швам и принявшего форму креста. А в углу дурацкий рисунок – холодильник, нарисованный рукою Хуана.
– Восшествие на трон, – прочитала Клара вслух.
Вот она, ее принесли, поглядите: о,
белоснежный сахар, о,
дарохранительница!
Денек был славный, и мама пошла за цветами,
а сестры вздыхали, сраженные.
Все – в ожидании, в предчувствии радости,
и вот -
Аллилуйя!
Размягшие сердца, сплошь стеклянная башня,
мозаика, инкрустация!
(Отец хранит молчание, поддерживает тишину
скрещенными рукачи: он
созерцает.
И мы были там. Мы отважились,
еле-еле – )
БЕЛЕЛО
под круглою синей шляпой,
а потом – письмо, первое прямое действие. Теперь уже мало было не обращать на него внимания. «Вот сдадим экзамен, – подумал Хуан, встряхиваясь, точно мокрый пес, – и пойду его искать». Как всегда, придумав план, он почувствовал удовлетворение, мысли пришли в порядок. How to stop worrying and start living[58], двадцать песо, звон, по тел.
IV
Превосходно заметил Сесар Бруто: после того как принялись сносить здания, Буэнос-Айрес перестал быть тем, чем был раньше. Non sum qualis eram bonae sub regno Cynarae[59].
И когда такси выехало на проспект Девятого Июля, сеньор Фунес вдруг застыл, увидев фасад театра «Колон», к которому власти недавно пристроили навес pour faire pendant[60].
– Но ведь здесь, перед театром, было кафе, – сказал сеньор Фунес.
– Было, – согласилась Клара.
– Кафе, где собирались музыканты.
– Угу.
– Поразительно, – сказал сеньор Фунес, – как изменилось все за такое короткое время.
Он глядел вглубь проспекта, машины двигались беспорядочно, перспектива заслонялась клочьями тумана. При повороте на Тукуман такси занесло, и на мгновение Клара почувствовала, что соскальзывает в дурноту.
– Когда умираешь, наверное, похоже на это, – сказала она Хуану. – Вроде перемены движения. Машина едет равномерно, но вот ее заносит, и качество движения меняется: становится нереальным, словно машина не касается земли.
– Касается, но колеса не крутятся.
– Именно это. Умирающий похож на такое колесо: замирает и вступает в новое движение – покоя. Папа, пять семьдесят.
– Ну что ты, глупышка, – сказал Хуан, доставая бумажник. – Все в порядке, дон Карлос.
– Меня огорчает, что снесли кафе, – сказал сеньор Фунес. – И театр так странно выглядит с обнаженной стеной…
«Непристойно, – подумал Хуан. – Если обнажить некоторые фасады, получится просто порнография». И тут же задал себе вопрос: этот тип на ступенях не —
– ну, конечно, он.
– По правде говоря, я пришел по долгу службы, – сказал репортер, немного смущенный.
– Просто замечательно!
– Да нет, что такого. Работы у нас… – И он приветствовал сеньора Фунеса, с которым не был знаком, одновременно подмигнув Кларе. – Знаешь, ложа – это воодушевляет, че. Я театр «Колон» знаю, как говяжью тушу, от рогов до хвоста, кроме вырезки. Славная шутка.
– Ах, торговец ты наш, крупным рогатым скотом, – сказала Клара, разглядывая публику в фойе – белые лики, серые лица, личины, облики, образины, – бросая быстрый, оценивающий взгляд на декольте, и сумочки (потому что ей нравились красивые сумки), и на лампы, и на хромого господина, который невообразимо медленно поднимался по лестнице, с той нереальной плавностью, какую придают скрадывающие звуки ковры, и слушая квохтанье сбивавшихся в группки людей, уже двинувшихся по лестнице, чтобы заполнить заготовленные для них футляры; и вдруг в первый раз – пронзительно, со страхом – вспомнила: экзамен.
Она стиснула руку Хуана и прижалась к нему глупо, всем телом. Слышала, как репортер объяснял сеньору Фунесу, что в газете получены две дополнительные сводки и следующая поступит в четыре часа.
– Газета хочет зондировать настроение самых различных слоев населения —
(смешно было слышать, как репортер повторяет редакционную тарабарщину) —
и, принимая во внимание мой культурный уровень, мне поручили наблюдать за атмосферой на этом концерте.
– За этим тебе следовало бы отправиться в раек, – сказал Хуан.
– Ты прекрасно знаешь, что все сведения о рае всегда изготавливаются на земле. Славная шутка.
– Твоя газета и ее опросы представляются мне довольно дурацкими, – сказал Хуан.
– А как иначе: люди уже не довольствуются тем, что события происходят, они происходят для них лишь в тот момент, когда они читают про это на пятой или шестой странице.
– Вы полагаете, что имеет место паника? – спросил сеньор Фунес, полагавший именно так.
– Ну, знаете, паника – слишком громкое слово. Имеет место некоторая необычность, и все готовы верить любым выдумкам, вот почему правительственные сообщения пользуются фантастическим успехом.
– The yellow press meets the yellow ninety-nine[61], – пошутил Хуан. – Внимание, звонок.
Ложа помещалась на правой стороне. Над ложами бенуара, уже заполненными публикой, стоял торопливый гул, словно все старались расхватать новости до того, как погасят свет. Сидящая перед Хуаном Клара слышала, как отец нетерпеливо расспрашивал репортера, который, похоже, вовсе не был расположен рассуждать о своей работе и последних новостях.
– Следует соблюдать сдержанность, – говорил он. – К чему швыряться гипотезами, если анализы и экспертиза их опровергнут.
– Анализы? – переспросил сеньор Фунес.
– Ну, конечно. Газета делает анализы, исследует туман. Результаты пока неизвестны.
– Исследует туман!
– Да, сеньор, исследует туман.