— Куда мне! Совсем еще был зеленым. С нашим командиром за правого пилота сам комэск летал… А дальше, собственно, по библии: разверзлись над страждущими небеса метельные, и полетели оттуда тюки прессованного сена, мешки с сухарями, консервами и всяким другим существенным товаром. Один раз, другой, третий — и спасены наши бараны. Волки и шакалы там, говорят, до сих пор на небо от злости воют… Да это что! Орден-то командиру сразу за два дела дали, второе, я думаю, повеселей было — сам свидетель! — мне за него и то медаль повесили. А Петр Семеныч и на этот раз свою просморкал.
Штурман глухо рыкнул, Даля прыснула, Соколов усмехнулся и жестом остановил Алешкина.
— Может быть, хватит людей утомлять байками? — не столько штурмана хотел выручить, сколько себя: он постоянно чувствовал себя не в своей тарелке, если при нем говорили о его работе. Плохое или хорошее — все равно.
— Не хватит… — Девушка, глянув на Соколова, вдруг покраснела и просительно добавила: — Пожалуйста…
Синие глаза ее так просили, что Соколов смутился и лишь плечами пожал, уткнувшись в тарелку.
— Да я коротко. — Алешкин знал своего командира. — В общем, шли мы как-то на севере порожняком, из одного очень веселенького рейса возвращались. Вдруг — срочная радиограмма: в квадрате Н оторвало от берега льдину с людьми и уносит в море. Там такие истории не редкость, да ведь от этого не легче. У них на аэродроме были машины поменьше нашей, но мы ближе всех оказались и, кроме того, военным положено раньше других лезть в огонь и в воду. На то и существуем. Тут уж добровольцев не спрашивают, тут — приказ… Эх, если бы снять для кино нашу посадку на льдину, а потом — взлет, наверное, сказали бы: бутафория. Но зато и теперь приятно вспомнить, как нас потом обнимали и целовали в рыбачьем поселке, особенно женщины и особенно командира нашего! Одну кудрявую рыбачку едва оторвали, а она говорит…
Синие глаза потемнели и скрылись под опущенными веками… Соколов, прерывая рассказ Алешкина, неожиданно поднялся:
— Спасибо вам большое за хлеб-соль, и простите за беспокойство.
Хозяйка так искренне огорчилась, так настойчиво приглашала остаться до утра — и место в доме есть, и телефон рядом имеется, — что Соколов даже заколебался. Но что-то уже звало его в вечерний город, в пустеющий к ночи аэропорт, в недолгое одиночество.
— Я покажу вам… ближнюю остановку, — видя, что он все же уходит, сказала Даля. — Мне к подруге, за… книгой, это по пути.
Алешкин было сорвался проводить ее, но она очень вежливо сказала: «Не надо… Я задержусь у подруги», — и лейтенант, удивленно глянув на нее и на командира, остался.
На крылечке Даля предложила:
— Пойдемте берегом. Наша улица… возле моря. Слышите — плеск?
Он кивнул, прислушиваясь к звону винтов в ушах. Перед тем был долгий полет над нейтральными водами; к тому же привязались натовские истребители, нагло подходили вплотную, скалили зубы, демонстрировали обложки ярких журналов с обнаженными красотками. Обиженные невниманием, начали отрабатывать атаки на советский транспортный самолет. В ту пору ожесточенной «холодной войны» всего можно было ожидать; штурман злился и откровенно нервничал; Соколов тоже злился, но сохранял невозмутимость, внимательно следя за противниками и помня, что у него на борту тоже есть пушки. Внезапно из туч вынырнула пара острокрылых «мигов», натовцы почтительно отошли, растворились в морской дымке…
— Скажите, вам было страшно… садиться на льдину? И когда в горы летали?..
Теперь он не видел лица Дали, казалось, она заговорила свободнее.
— Когда много летаешь, страх уходит. Есть чувство опасности, без него нам нельзя.
— У дяди моего оно, наверное, очень сильно… развито?
«Ах ты пигалица! — изумился в душе Соколов. — Да у тебя не только глаза, и зубки особенные». Строго сказал:
— Не думаю. Как раз в меру. Он хороший штурман, с ним я в небе спокоен.
— Хорошо летать, — вздохнула девушка. — Всю землю увидишь. Утром — лето, вечером — осень, сегодня — тайга или степь, завтра — горы или море. А у нас — только море…
Соколову захотелось ее утешить:
— С большой высоты и тайга, и степь, и даже море не так уж сильно отличаются. На земле мы чаще всего видим только аэродромы, а они похожи. Иметь море всегда рядом — совсем даже неплохо.
Влажный песок пляжа казался бурым, волны лениво накатывали на него мелкими гребешками, темными поплавками качались на отсвечивающей воде сонные чайки, сизый пасмурный горизонт наползал на берег, и где-то далеко над ним плыл мачтовый огонек судна.
— Здесь по утрам хорошо. Тихо-тихо, только море и… чайки. Я ждать отца привыкла. Маленькая была — камешки считала. На сколько дней отец ушел — столько камешков было… в ящике. По одному в день откладывала. Если их много, часть тайком от мамы прятала, Она находила и… незаметно возвращала.
Соколов тихо засмеялся. Сам-то он уж забыл свои детские хитрости.
— А я все жду отца. Как будто в море он… живет. Забыл нас, но вот вспомнит и вернется.
Она оступилась. Соколов осторожно поддержал ее, неожиданно для себя смутился от прикосновения теплой руки, но не выпустил ее локтя.
— Знаете, я тут янтарь находила. Два камня у меня есть… очень красивые. Только надо рано-рано вставать, его ночью… выносит море.
«Вот тебе, брат, и случай осчастливить». Соколов опустил руку в карман.
— Одну минуту. — Он остановился и, когда девушка повернулась к нему, надел на нее ожерелье.
— Что это? — Она провела рукой по камням, засмеялась. — Янтарь… Вы хороший подарок купили… она… обрадуется.
— Это — вам.
— Мне?.. Но… вы же не могли знать обо мне. Нет-нет, зачем же? Это дорогой подарок, и мама… спросит откуда. Спасибо вам, но я не могу… принять.
Она сняла и протянула ему ожерелье, наверное, не понимая в полудетской наивности, что мужчине невозможно взять обратно то, что он уже подарил.
— Мне некому его везти, — сказал Соколов. — И поверьте, я от чистого сердца.
Но она все так же протягивала ожерелье. Он подставил ладонь — в нее со стеклянным шорохом пролился холодок камней; сейчас они были темными, как осенний горизонт над морем, как поблескивающие в сумраке глаза Дали.
— Ну что ж, придется вернуть морю. Не возить же в самолете — малоподходящий талисман для военного транспортника.
Девушка слабо ойкнула, когда он коротким взмахом забросил ожерелье в море, нить лопнула, и было слышно, как просыпалась в воду дробь камней.
— Зачем же вы… так? Ох какой вы!.. Простите, я ведь правда… не могла взять.
— Это вы меня простите, Даля, — первый раз тогда он произнес ее имя вслух и захотелось повторить. — Я поступил несерьезно, но вы не сердитесь, Даля.
Неловкость оставила их не сразу, шли молча, уже повернули в освещенный переулок, спускающийся к морскому пляжу, когда она спросила:
— Это правда?
— Что правда?
— Правда, что вам… дарить было некому?
— Но вы же видели, я пытался подарить. И убедился — некому.
Она остановилась, помолчала минуту, чертя носком туфли по песку, и вдруг прямо глянула на Соколова:
— Хотите, я вас буду ждать? Каждое утро на берегу… Долго-долго буду ждать, пока снова не прилетите… Я люблю ждать…
Он готов был усмехнуться и ответить, что ждать совсем непросто, что детские игры уже не для него, но, как-то разом отмякнув, не посмел разрушить ее игру в самом начало, тем более что игра эта ни к чему не обязывала обоих.
— Только вы обещайте… прийти сюда, если к нам опять прилетите. Обещаете?
— Обещаю.
— Значит, я буду ждать…
Когда прощаешься с детством и сказки уходят, хочется их придумывать заново, самому. Но придумываются они на старый лад, поэтому, наверное, не сбываются. Так он подумал, обещая когда-нибудь снова прийти на тот берег.
Прощаясь, девушка весело сказала:
— Море вернет… ваше ожерелье. По камешку вернет. Только надо приходить на берег рано-рано… Помните Далю.
…Весь следующий день экипаж проторчал на аэродроме, ночевал в аэродромной гостинице, даже штурмана Соколов не отпустил, потому что вылет предстоял ранний. В небо поднимали машину, едва забрезжило. Самолет брил вздыбленную гриву зари, тяжело и ровно неся в рассветном небе свою темную китовую тушу, и штурман, склоняясь над полетной картой, бесконечно мурлыкал недавно переданную по «Маяку» песенку: «Приходи на свиданье, я томлюсь в ожиданье», — весело поглядывая на пилотов. Нимбы винтов за кабиной, отражая алый блеск зари, казалось, пытались нагнать Соколова, открыть в своем зеркальном свечении едва уловимый образ, и он время от времени косился назад.
— Чего оглядываешься, командир? — неожиданно спросил штурман, подмигнув Алешкину. — Или в гостях понравилось?
— А тебе?
— Мне дома лучше. Вам, холостякам вольным, везде дом родной, у меня же он в одном месте. Я ведь не такой законченный бродяга, как ты, командир. Ухмыляешься? Но тебе не понять счастливого человека, которого дома семеро ждут. Ждут, брат, семеро одного — вопреки всем пословицам.
Нет, Соколов в тот раз понимал радость штурмана, который через три часа будет дома. Понимал и тайно завидовал его радости, вспомнив, как тот перед полетом обещал сынишке привезти ветку живого кедра со спелыми шишками, а жена, тронув за рукав и тревожно улыбаясь, тихо сказала: «Главное, себя привези…» Привезет, куда он денется? И себя и ветку кедра.
— Однако шляпа же ты, Алешкин, — балагурил штурман, обернувшись к правому пилоту. — Такую невесту упустил, а! Я бы на твоем месте похитил ее да упрятал среди груза — поставил бы начальство и родственников перед фактом, прямо на борту и окрутили бы.
— Вы-то уж конечно бы, Петр Семеныч! — Алешкин покосился на командира. — Да ведь и вам пришлось бы для начала хоть согласия ее спросить.
— Согла-асия, — передразнил штурман. — Согласие, брат, дается на предложение. Хочешь хоть теперь поучу, как следует настоящему пилоту согласия добиваться? Давай сейчас, с борта самолета, радиограммой предложение сделаем от твоего имени? Через месяц-другой, глядишь, нам опять этот маршрут выпадет, и невеста наша. Я, пожалуй, в посаженные отцы вполне гожусь, а командир вон хоть в дружки. Идет? Алешкин насупился:
— Петр Семеныч, можно я как-нибудь самостоятельно женюсь?
— Женись, брат, женись, — кивнул штурман. — Разумеется, если командир позволит. Как ты, командир, позволишь жениться лейтенанту Алешину на моей племяннице? — и скосил на Соколова хитрющие глаза.
— Ты своим штурманским оком лучше последи за той вон тучкой, — сдержанно отозвался Соколов, желая прервать балагура, который своими насмешками, кажется, метил совсем не в Алешкина. — Последи, говорю, а то как бы нам тепленькими в хороший циклон не нырнуть, с полным-то грузом!
— Мне сдается, что циклон в ином месте. — Штурман мигнул в сторону хмурого Алешкина.
Соколов промолчал и вдруг подумал: отчего эта девочка не пригласила поиграть в старые сказки лейтенанта Алешкина? У них-то, возможно, вышел бы счастливый конец…
* * *
Как в воду глядел штурман: через полтора месяца их тяжело груженный «ил» опустился на травяное поле знакомого аэродрома вблизи приморского городка. Разгружали их быстро, у экипажа было немного времени до вылета на далекие северные острова. Холодный ветер-листобой на глазах оголял деревья, в воздухе носилась седая листва, лишь кусты можжевельника по краю летного поля полыхали высокими зелеными кострами, словно раздуваемые ледяным бризом. Соколов подписывал документы в диспетчерской, когда его разыскал Алешкин.
— Командир! Тебя штурман ждет у пассажирского вокзала, говорит, что-то срочное.
Соколов удивился: у него не было никаких срочных дел, кроме служебных, — у штурмана вечно какая-нибудь блажь, — однако время до сбора экипажа оставалось, и он направился к аэровокзалу. Издали заметил грузную фигуру штурмана в потертом кожаном реглане, на девушку в синем пальто поначалу не обратил внимания.
Но штурман, завидев его, только рукой махнул и тотчас скрылся, а девушка медленно пошла навстречу Соколову.
— Даля? — Он даже остановился в изумлении, заново узнавая: вроде бы она подросла, стала старше или так казалось на холодном ветру…
— Дядя нам… позвонил. Вот я и приехала. Вы, наверное… торопитесь?
— Немножко. Четверть часа я свободен.
— И то хорошо…
Она медленно пошла вдоль ограждения аэродрома, Соколов — рядом, стараясь заслонить ее от пронизывающего сырого ветра. Она вдруг вынула руку из бокового кармана пальто, раскрыла ладонь — на ней лежали два янтарных камешка.
— Вот видите, первые. — Она улыбнулась. — Другие еще не вернулись, но море… обязательно их… вернет. Можете взять пока два.
— Что вы!.. Они ваши. И это же, наверное, другие.
— Но почему тогда они… с дырочками? — Девушка засмеялась.
— И все же они ваши. Ведь море подарило их вам… Неужели это правда?
— Что правда? — Она лукаво посмотрела ему в лицо, словно о чем-то стараясь напомнить.
— Правда, что вы ходили на берег?..
— Как обещала. Каждое утро. Иногда и… вечером. Если свободна. Я буду приходить еще долго-долго.
Что он мог сказать? Только взял ее холодную ладонь и прижал к губам. Ни прежде, ни после Соколов не целовал ничьих рук, и тогда он, вероятно, сделал ошибку, как и с неуклюжей попыткой подарить ожерелье. Всю жизнь он ловок бывал только за штурвалом тяжелой машины. Отрывая от губ маленькую холодную ладонь, вдруг почувствовал ее напряжение и близко увидел синие изумленные глаза. Они показались ему испуганными, и он подумал — ясно, чуть пристыженно и чуть огорченно подумал, что слишком по-своему истолковал ее игру в старые сказки. Давящий гул винтов, прихлынув с аэродрома, нарастал, властно звал и уносил Соколова, как прибой уносит легкую щепку.
— Прощайте, Даля, мне пора…
На маленькой привокзальной площади, за решетчатым ограждением, под оголенными ветвями каштанов, оставалась напряженная и неподвижная фигурка в легком летнем пальто.
— Помните, я буду ждать вас!..
— Прощайте, Даля…
Когда самолет набрал заданный эшелон, Соколов украдкой покосился на соседей, опасаясь новых шуточек штурмана, но лица летчиков были сосредоточенны и серьезны. Машина погружалась в ненастные сумерки севера, внизу бушевала метель, и тут экипажу не до шуток. Чем-то их встретит посадка?
«Кажется, я переиграл с этой девчонкой… Осталось еще чуть-чуть, чтобы увлечься и разыграть глупый роман. Но почему глупый? Да потому, Соколов, что тебе уже поздно идти в герои сказок для таких романтических девочек — слишком большой за плечами груз, его не спрячешь и не отбросишь, он постоянно будет рядом, чужой для нее и непонятный, он станет давить и ломать ее жизнь минутами отчуждения, часами молчания и породит в конце концов холодное разочарование или ревнивую подозрительность. А вспомни о сверхтяжелых заданиях, которые выпадают лишь опытным пилотам. Они сулят недели, а то и месяцы разлук и неизвестности. Это уже не игра в ожидание, это такое ожидание, к которому надо привыкать постепенно, долгие годы. Ей же пришлось бы привыкать сразу. Но двадцатилетние девочки злятся и плачут, когда парень опаздывает даже на десять минут…
Однако и в сказочники мне тоже рано, поэтому ее надо оставить в покое. Ей, конечно, немного времени потребуется, чтобы все позабыть».
Он говорил себе это не слишком уверенно, он лишь уговаривал себя не придавать большого значения маленькой истории, которую потом при случае можно и продолжить. Потом… Ведь так легко на время забыть то, что можно еще продолжить.
Наверное, он просто дорожил своей свободой, опасаясь всего, что может укоротить его крылья, отнять у его души хотя бы частицу неба, в котором она жила, — так владелец большого дома боится порой поселить в нем еще кого-нибудь, хотя ему и бывает одиноко. Есть люди, созданные для чего-то одного. Может быть, Соколов оказался из их числа?..
Прошел месяц после второй их посадки в приморском городке, и старый штурман списался с летной работы, ушел на другую машину и Алешкин экипаж, как это обычно случается, распался разом, на его месте родился другой. Лишь через два года Соколова вновь занесло на полузабытый приморский аэродром. Посадка была короткой, работа горячей, и вспомнил он случившееся здесь уже после вылета. В душе ворохнулась грусть, но тут же и затихла. «Я буду ждать вас… долго-долго…» Он улыбнулся воспоминанию. Славная была девочка. Теперь она, конечно, дождалась того, кто ей нужен. Дай бог им обоим всякого добра. Под настроение минуты из первого попутного аэропорта написал штурману, как бы между прочим велел кланяться при случае однажды так радушно принявшей их хозяйке дома и ее дочери. Петр Семенович не заставил долго ждать ответа. Хвалился сыновьями, звал в гости, в конце приписал, что в приморском городке помнят Соколова, рады будут встретить. Ничего особенного ни в словах письма, ни за словами. А чего он мог ждать? Написал, что непременно заглянет, и, может быть, скоро. Но скоро оказии не случилось, и лишь в большие праздники старые друзья напоминали друг другу о себе короткими телеграммами.