- Да нет, не сразу... Обстоятельства так сложились, что вынужден был уйти. - Козин искоса взглядывает на меня, усмехается: - По собственному желанию...
Обязанности воспитателя - со стороны глядя - не сложные: следить, как порученная, закрепленная группа Живет, учится, отдыхает. И соответственно, помогать ей - жить, учиться, отдыхать. В действительности же все оказалось куда сложнее. Во-первых, выяснилось, всегда нужно быть готовым ответить на любой, самый неожиданный вопрос. Причем, отвечать неполно, чего-то не зная, - это можно, это прощалось; ответить уклончиво, избегая самой сути нельзя: дипломатия и вранье тут не проходили.
Семиклассники, с которыми начал Козин, - народ повышенного, прямо-таки гипертрофированного любопытства, - сразу же, например, запустили пробные шары: почему он был в Америке, какая она, Америка?.. Во-вторых, всегда нужно быть в хорошем настроении: твои собственные эмоции подопечных не интересуют, им просто не до них; попробуй в ответ хмуро буркнуть, и разномастные ребячьи брови изумленно подымаются в немом вопросе: "Дядя, а зачем ты тут?" В-третьих... Этих "в-третьих, в-пятых, в-двадцатых" открылось столько, что в первые дни Козин растерялся. В школе, где он считался неплохим преподавателем, было все проще: подготовился к уроку, провел его так, чтобы слушали и понимали, и - спрашивай, требуй. Как по-своему, конечно, легче даже было в сыром вонючем отсеке ресторанчика "Тихий Джимм". Знай себе подставляй под горячую струю сальные тарелки да выхватывай их распаренными опухшими пальцами - беспрепятственно думая свою угрюмую думу, не отвечая на болтовню шестидесятилетней леди...
- Самое главное - найти верный тон, - наставлял Орлов, посмеиваясь над преувеличенными страхами товарища. - Ровный, дружелюбный. И само собой требовательный. Еще короче - ни панибратства, ни сюсюканья. А то была у нас одна воспитательница: "Ах, миленькие, ох, хорошие мои!" Знаешь, как ее окрестили?
"Ириска"... Разговаривать с ними надо как с равными.
Открою тебе по-дружески самый большой секрет: это очень серьезный народ - дети.
Понемногу Козин начал осваиваться со своими новыми обязанностями, привыкать; понемногу привыкали к нему и ребятишки. Авторитет его у них необычайно возрос после того, как он помог однажды распутать каверзную задачу по алгебре, над которой безуспешно бились сильнейшие математики его группы и в их числе - черноголовый экспрессивный Андрюша Черняк. "Вот это - да!" - похвалил он воспитателя, чуть исподлобья и както по-новому взглянув на него. Этот же Андрей Черняк помог Козину сделать для себя еще одно предметное открытие; на праздничном Октябрьском вечере он уверенно играл на пианино, - Орлов был прав: ребятишки - народ серьезный, разносторонний, судить о них однозначно нельзя. Открытие, конечно, не ахти какое - крупица, но опыт воспитателя из таких крупиц и складывается.
На том же вечере - также не без пользы для себя - Козин понаблюдал, как волнуется, переживая за своих юных музыкантов, Софья Маркеловна Маркелова. Во время концерта Козин сидел в зале неподалеку от нее. По ее красивому подвижному лицу проходила, быстро сменяясь, целая гамма выражений - от настороженности до полного удовлетворения, и тогда огромные иконописные глаза ее ликовали. Переживать с такой непосредственностью, проработав в детдоме со дня его основания, - вот что было удивительно, и это оставило у него в душе и в памяти какую-то полезную отметину. Поговаривали, что Маркелова не нынче-завтра выйдет на пенсию, и не верилось, что ей шестьдесят: подвижная, прямая, все еще стройная, она выглядела значительно моложе своих лет, седина ее пышных волос воспринималась, как необычный, очень идущий ей цвет.
Работа в детдоме устраивала Козина и в бытовом отношении: не надо беспокоиться о собственном пропитании, кормежке. Как и все воспитатели, он обедал здесь же в детдоме - стоимость обеда, по существующим правилам, удерживалась из зарплаты. С завтраками и ужинами было проще: кефир, чай с каким-нибудь по пути домой купленным добавышем, и при всем при этом почти никакой грязной посуды, осточертела она ему за десять американских лет. Обеды эти - обычные, что получали и ребятишки, стоили очень недорого, были по-домашнему вкусные и сытные: мясное первое, мясное или рыбное второе, непременный компот на третье, осенью - с добавлением свежих яблок из своего, детдомовского сада. Все больше вникая, присматриваясь, Козин однажды невольно задумался и над этим: во сколько же обходится государству содержание даже одного их детдома.
Почти ежедневно завхоз Уразов доставлял с шофером говяжьи и бараньи туши, кули с мороженой рыбой, мешки сахара, крупы, картонные ящики масла и жиров.
И все это - не считая того, что давало свое подсобное хозяйство и огороды; весь сентябрь и половину октября старшие группы после занятий работали в овощехранилище, из его дверей пахло укропом, чесноком, рубленой капустой, ребятня аппетитно хрустела кочерыжками. Раздумьями по этому поводу Козин поделился с Орловым, - Сергей Николаевич пожал плечами.
- А что ж ты хочешь: дети.
Как всегда, слово это, дети, - ничем, казалось бы, не подчеркнутое, просто опорно поставленное, - прозвучало у него по-особому емко, весомо, и оно одно, в таком произношении, заменяло самые обстоятельные доводы: да все для детей, ибо ничего выше и нет. Козин понял, согласился, мысленно лишь добавив к такому, им же самим развернутому объяснению: у нас в стране. Добавил, оговорившись, потому что в другой стране он видел разных детей: и разряженных, как куклят, и таких, которые копались в мусорных кучах...
Воспитатели обедали в разное время - в зависимости от того, когда приходили из школы или, наоборот, уходили в школу, во вторую смену, их группы; наверно, поэтому Козин и не сразу обратил внимание, что не пользуется у них обедами один Орлов. Причем почти никогда не ходит обедать и домой. Однажды Козий зашел к нему в кабинет, - Сергей Николаевич ел бутерброд, запивая его чаем.
- Это ты чего же в сухомятку? - удивился Козин. - Сегодня отличный обед.
- Я не хожу в столовую, - ответил Орлов.
- Почему?
- Да просто так. - Сергей Николаевич скомкал промасленную, после бутербродов, газету, бросил ее в корзину для бумаг, отставил на тумбочку стакан с блюдцем и лишь после этого объяснил: - Года два назад накапали в районо и в обяоно, что я кормлюсь тут бесплатно.
Что мне даже готовят отдельно. Ну, приехали, проверили и по ведомостям убедились, что удерживают с меня аккуратно, как и со всех. Насчет отдельно - вовсе чепуха, конечно. Вот с тех пор и не хожу.
- Кто же такую мерзость написал? - возмутился Козин.
- А бог его знает.
- Тогда, может, и нам всем - не надо? Во избежание, так сказать...
- Вот уж это - нет! - живо и решительно не согласился Орлов. - Порядок этот утвержден министерством.
Цены - тоже не с потолка берем. Людям удобнее - домой не бегать. Прямой, никогда не прибегавший к обтекаемым выражениям, он прямо назвал и основной, пожалуй, аргумент: - Кроме того - единственное преимущество, подспорье. Ставки у нас, сам знаешь, какие.
- У тебя ставка немногим больше.
- У меня еще работает жена. С нас хватит.
Орлов нахмурился, продолжать этот разговор ему не хотелось. Козин вышел от него и раздосадованный его чрезмерной щепетильностью и, по той же причине, питая к товарищу еще большее уважение.
Свою работу в детдоме Козин считал, конечно, временной - что не мешало с интересом вникать в нее, осваивать; Орлов - складывалось впечатление, хотя прямо он не заговаривал об этом, - начинал, кажется, питать надежду, что Козин тут останется или, по крайней мере, надолго задержится. Во всяком случае, по второму месяцу, на заседаниях совета воспитателей он все чаще осведомлялся:
- А ваше мнение, Леонид Иванович?
На людях, при всех, они были на "вы", обращались друг к другу по имени-отчеству - никогда о том специально не договариваясь; как, оставаясь вдвоем и так же не объясняясь, естественно переходили на обычный дружеский тон, на "ты": Сергей - Леня, в чем обоим им слышалась юность. На одном из таких советов, когда текущие вопросы были решены, Орлов неожиданно предложил:
- Леонид Иванович, провели бы вы со старшими беседу об Америке, а?
- Зачем?
- Ну как зачем? Интересно, полезно. По учебникам учат, а тут живой рассказ - никакого сравнения.
Козин колебался, - Орлов, настаивая, привел еще довод:
- Все равно ведь поодиночке расспрашивают, никуда не денетесь. - И рассмеялся: - В конце концов, не мы эту "холодную войну" придумали.
Беседа состоялась; собрались не только старшие группы, но и все свободные воспитатели, сотрудники - красный уголок был переполнен. Вместе со всеми, в углу, сидел и Сергей Николаевич, улыбаясь, когда в дверь непрошенно всовывалась чья-либо любопытствующая рожида. Леонид Иванович, против ожидания, разговорился, рассказывал он не столько о своих злоключениях, сколько о том, что довелось увидеть, - перед слушателями возникала Америка, как она есть, - со всем лучшим, что создано трудолюбивым талантливым народом, и всем уродливым, что неизбежно несет чужой мир в себе и с собой.
Много было вопросов, спрашивали и ребята, и взрослые - беседа закончилась перед самым отбоем.
- А ты говорил зачем? - довольно пошучивал по пути домой Орлов. Помяни мое слово - до тебя еще лекторское бюро доберется! Правда, Леня, толково.
Леониду Ивановичу было приятно; трудно объяснить, почему так, но именно после беседы возникло, окрепло ощущение, что он наконец действительно встал на ноги.
Ощущение это сказалось на его настроении, на работе; как безошибочно почувствовал и то, что ребята его окончательно приняли. Вот что значит быть дома!
И тут по ногам ударили - расчетливо, жестоко, несправедливо.
Орлов нашел Козина - тот занимался с ребятами - и позвал так, словно они были вдвоем:
- Леонид, зайди ко мне.
Уже по этому да еще по тому, что резче, чем обычно, размахивая одной левой рукой, Орлов пронесся по коридору, Козин понял: какая-то неприятность. Что неприятность связана с ним и связана самым подлым образом, он, конечно, не подозревал.
В кабинете, плотно прикрыв дверь, Сергей Николаевич возбужденно плюхнулся на стул, протянул Козину бумагу; высокие залысины у него были малиновыми.
- На - читай.
Козин прочитал две-три строчки, написанные прыгающими печатными буквами. "Вот глупость-то", - успел он подумать, - и по лицу хлынула меловая бледность.
- Ты спокойней, спокойней! - зло и далеко не спокойно посоветовал Орлов.
Какое уж тут к дьяволу спокойствие!
"Директор детского дома Орлов С. Н., - нагло кричали, клеветали печатные, синими чернилами выведенные слова, - собрал у себя чуждые элементы, доверил им воспитание советских детей. Например: долгие годы при его попустительстве в детдоме работает бывшая купчиха Маркелова С. М. Более того, без согласования с вышестоящими организациями Орлов принял на должность воспитателя своего дружка Козина, личность темную и зловредную. В годы Великой Отечественной войны он добровольно сдался в плен, десять лет прожил в Америке и неизвестно зачем вернулся. Ведет антисоветскую деятельность. В беседе об Америке восхвалял капиталистическую жизнь. Здоровый коллектив детского дома возмущен этим. Перебежчиком-предателем Козиным должны заняться органы, а директора детдома нужно наказать.
Слишком долго прикрывается он своими фронтовыми заслугами. Наших советских детей должны воспитывать люди, преданные Родине, а не такие..."
На второй странице стояла подпись: "Народный глаз".
- Ну, как? - потирая шею, осведомился Орлов.
Нащупав рукой спинку стула, Козин сел. Обида, растерянность, возмущение, полнейшая беспомощность - все это, смешавшись, редкими, поминутно замирающими толчками стучалось, билось в сердце, в виски, перехватывало дыхание; и в этой сумятице, ожив, прозвучал вдруг вкрадчивый голос, десять лет подряд внушавший ему:
"Убедился?.. Не будет тебе здесь покоя, не дадут тебе тут жизни!.."
Рывком, каким-то болезненным усилием Козин придавил, придушил этот воскресший голос, глухо спросил:
- Откуда... это?
- Сразу в два адреса: облоно и районо. - Орлов налил из графина стакан воды, подвинул товарищу. - Этот экземпляр - из районо, заведующий приподнес.
Козин туповато взглянул на стакан, не понимая, зачем он тут - на краю стола, возле него, - устало осведомился:
- И что же теперь надо делать?
- Ничего не делать! - отрезал Орлов; он сердито повертел головой словно расстегнутый и откинутый ворот рубахи мешал ему. - Этому перестраховщику, этому сосунку я сказал: хотите увольнять - увольняйте и меня.
Хватит!
Козин наконец сообразил, что вода в стакане - для него, жадно выпил; спекшимся губам, пересохшей гортани сразу стало легче, вместе с физическим облегчением пришла и равнодушная рассудочная ясность.
- Уйду я. Тебе-то зачем?
Орлов взорвался, от малиновых залысин гневная тяжелая кровь хлынула в лицо, по щекам, к раздвоенному ложбинкой подбородку, по пути обдала, ошпарила мгновенно заалевшие крупные уши.
- Ерунду городишь! Не видишь, что все белыми нитками шито? Маркелову для отвода глаз приплели. Человек тут всю жизнь проработал, на пенсию с почестями провожать будем! Тебя, что ли, не проверяли? Пускай еще сто раз проверяют! Я ему сказал: руку на отсечение за тебя отдаю! Пойми ты: я, я кому-то поперек горла встал! Не впервые. И от какой-то дряни - в кусты сразу?
Этому нас с тобой война, жизнь учила? - Как минуту назад Козин, Орлов залпом выпил воды, более сдержанно сказал: - Бери бумагу - пиши коротко объяснение: Что все - вранье! Что лекция твоя, беседа - объективна. Никакой в ней крамолы не было. Я же слушал - ты даже осторожничал, если на то пошло. Пиши, остальное, что надо, я добавлю.
Вероятно, Орлов во многом был прав, может - во всем прав; вполне возможно, что грязная эта кляуза действительно в основном была направлена против него - все так, и все-таки Козин отказался.
- Не буду.
- Будешь! - опять срываясь, прикрикнул Орлов, бросил на стол чистый лист бумаги; хваленое его спокойствие, выдержка, которыми все в детдоме восхищались, тоже, оказывается, имели свои пределы и давались не Даром.
- Это отвратительно, - отвечать на анонимку!
- Ах, какое прекраснодушие! - зло передразнил Орлов. - Да, отвратительно! А что я могу, если этому молодому чинуше на бумагу бумага нужна? Ты думаешь, я ему об этом не сказал? Как же! Я ему полностью свою точку зрения изложил. Что настанет время, когда анонимка будет считаться похвалой человеку. На всякое дерьмо анонимки не пишут! Давай - жду!
Все с той же холодной рассудочной ясностью Козин размашисто написал прошу освободить от занимаемой должности воспитателя, - вернул бумагу Орлову.
- Леонид, не дури! - прочитав, возмутился тот и сложил лист вдвое. Сейчас я твою писульку...
- Не смей! - тонко, почти фальцетом предупредил Козин. - Я тебе сейчас - не Ленька! Ты мне сейчас - директор! Заявление подано официально. Все!..
Лягнув ненароком стул, он выскочил из кабинета и, грохоча своими прочнейшими американскими башмаками, ринулся к выходу.
В детдом он больше не вернулся.
- Такие вот коврижки! - Леонид Иванович по-прежнему лежит на животе, подперев рукой подбородок, покусывает травинку... - Может, конечно, и глупо - что заупрямился, но, в общем, не вернулся... Залег, как медведь в берлоге. Подымался - поесть. Да когда Сергей приходил. Теперь понимаю: нужно было кризис перенести. О работе на будущее не беспокоился - в любую контору счетоводом мог пойти. Сторожем, подсобником - кем угодно. Без работы не останусь, это я знал: не в Америке... А в начале декабря, через месяц, в районе вызвали. К тому самому заву, который уволить требовал. Накрутили его где-то и определенно - не без участия Сергея.
Мужик-то, к слову, неплохой оказался: молодой, неглупый. Больно уж, правда, заинструктированный. Так и начал: "Есть, говорит, указание..." Предложил на выбор:
либо в детдом вернуться, либо, лучше того, - во вторую школу, математичка в декретный ушла. Конечно же - в школу! В которой и поныне пребываю...