Она выскользнула из его рук, пошла причесываться. Испытующе взглянула на свое отражение, потом склонилась перед зеркалом в глубоком реверансе.
— Вот это — княжна, — проговорила она, указывая на зеркало, — а это, — почти без голоса добавила Вилле и положила руку себе на грудь, — это всего лишь твоя девка: теперь видишь… Уж не думал ли ты, что овладел княжной?
Прокоп вздрогнул, как от удара.
— Что это значит?! — И он так стукнул кулаком по столу, что звякнуло разбитое стекло.
— Придется тебе выбирать между княжной и девкой. Обладать княжной ты не можешь; можешь боготворить ее издали, но и руки ей не поцелуешь; и не спросишь у ее глаз — любит ли. Княжна не имеет права: за ней — тысяча лет чистой крови. Ты не знаешь, что мы были суверенами? Ах, ты не знаешь ничего; но по крайней мере ты должен знать, что княжна — на стеклянной горе: туда не добраться. Зато простой женщиной, вот этой обыкновенной смуглой девкой ты можешь обладать; дотронься она твоя, словно какая-нибудь вещь. Ну, выбирай, кого хочешь!
От слов ее Прокопа мороз подрал по спине.
— Княжну! — тяжело выговорил он.
Она подошла, очень серьезно поцеловала его.
— Ты мой, правда? Ты — милый! Ну вот, княжна — твоя. Значит, ты все-таки гордишься тем, что тебе принадлежит княжна? Видишь, какой страшный поступок должна совершить княжна, чтобы кто-то мог хвастаться несколько дней! Несколько дней, или недель… Княжна даже не может требовать, чтобы это было навсегда. Я знаю, я это знаю: с первой минуты, что ты меня увидел, ты желал княжну — от злости, из мужского самолюбия или еще от чего-то, правда? Потому ты так и ненавидел меня, что желал; и я попалась. Думаешь, я жалею? Наоборот — я горжусь, что сделала это. Ведь это — великолепная выходка, верно? Вот так, ни с того ни с сего, попрать себя; была княжна, была девственна, и вот — сама… сама пришла…
Ее речи наводили ужас на Прокопа.
— Замолчи! — попросил он и обнял ее дрожащими руками. Если я вам… неравен… родом…
— Как ты сказал? Неравен? Или ты думаешь, я пришла бы к тебе, будь ты князем? О, если бы ты хотел, чтоб я обращалась с тобой как с равным, я не могла бы… прийти к тебе… вот так. — И она раскинула обнаженные руки. — Вот в чем страшная разница, понимаешь?
У Прокопа опустились руки.
— Вы не должны были этого говорить, — простонал он, отодвигаясь.
Она бросилась ему на шею.
— Милый, милый, не позволяй мне говорить! Разве я тебя в чем-нибудь упрекаю? Я пришла… сама… потому что ты хотел бежать — или дать убить себя, не знаю; ведь любая девушка… По-твоему, я не должна была этого делать? Скажи! Я поступила скверно?.. Видишь! — содрогнувшись, она перешла на шепот. Видишь, ты тоже не знаешь!
— Погоди! — воскликнул Прокоп, вырвался от нее, большими шагами заходил по комнате; внезапная надежда ослепила его. Веришь в меня? Веришь, что я многое свершу? Я умею бешено работать. Никогда я не помышлял о славе; но если хочешь… Я буду работать изо всех сил! Знаешь ли ты, что Дарвина… несли к могиле герцоги? Если хочешь — я свершу… свершу нечто грандиозное. Я умею работать… я могу изменить лицо земли. Дай мне десять лет, и ты увидишь, увидишь…
Казалось, она даже не слушает.
— Будь ты князем — ты довольствовался бы одним моим взглядом, одним рукопожатием и знал бы, верил бы, не смел бы сомневаться… Мне не нужно было бы доказывать это… так ужасно, как теперь, понимаешь? Десять лет! А сумел бы ты верить мне в течение десяти дней? Да что десять дней! Через десять минут тебе всего покажется мало; десять минут пройдет — и ты опять нахмуришься, милый, и станешь беситься, что княжна не хочет тебя больше… потому что она княжна, а ты не князь — правда? Иди доказывай тогда, безумная, несчастная, убеждай его, если можешь; ни одно твое доказательство не будет достаточно убедительным, самое страшное унижениедостаточно бесчеловечным… Бегай за ним, предлагац себя, делай больше, чем любая простая девчонка — и я не знаю, не знаю уже, что еще! Что мне с тобой делать? — Подошла, подставила губы. — Ну, будешь верить мне десять лет?
Прокоп схватил ее, сотрясаясь от рыданий.
— Ну что ж, так уж случилось, — зашептала она, погладила его по волосам. — Ты тоже мечешься на цепи, правда? И все же я не поменялась бы… не поменялась с той, какой я была. Милый, милый, я знаю — ты меня покинешь.
Она сломилась в его руках; он поднял ее, поцелуями раскрыл сомкнутые губы.
Она отдыхала с закрытыми глазами, еле слышно дыша; Прокоп, склоняясь над ней, изучал непостижимый мир этого страстного, напряженного лица — и сердце его сжималось. Княжна очнулась, как от сна.
— Что это у тебя здесь в бутылках? Ядовитое? — Она встала и принялась рассматривать его полки, приборы. — Дай мне какого-нибудь яду.
— Для чего?
— На случай, если меня захотят увезти отсюда.
Серьезное выражение лица княжны встревожило Прокопа, и, чтоб обмануть ее, он начал отмерять в пузырек растворенный мел; но тут она наткнулась на кристаллический мышьяк.
— Не тронь! — крикнул он, но Вилле уже спрятала склянку в сумочку.
— Значит, ты можешь стать знаменитым, — шепнула она. — А я об этом и не подумала. Говоришь, Дарвина несли герцоги? Кто именно?
— Да это неважно.
Поцеловала его.
— Ты — милый! Как же неважно?
— Ну, если хочешь — герцог Аргильский… и Девонширский, — неохотно отозвался он.
— В самом деле! — Она глубоко задумалась, морщина пересекла ее лоб. — Никогда я не предполагала, что ученые такие… А ты сказал мне это просто так, мимоходом — хорош! Дотронулась до его груди и плеч, словно он — новый для нее предмет. — А ты… ты тоже мог бы?.. Правда?
— А вот дождись моих похорон.
— Ох, скорей бы! — рассеянно проговорила она с бессознательной жестокостью. — Ты стал бы ужасно красивым, если б сделался знаменитым. Знаешь, что мне больше всего в тебе нравится?
— Не знаю.
— И я не знаю, — задумчиво протянула Вилле и снова поцеловала его. — Теперь уже не знаю. Теперь, кто бы ты ни был, какой бы ты ни был… — и она беспомощно пожала плечами. Попросту это навсегда, понимаешь?
Прокоп был потрясен таким строгим однолюбием. Она стояла перед ним, закутанная в мех голубого песца, глядела влажными, мерцающими в сумерках глазами.
— Ох, — вздохнула вдруг княжна, опускаясь на краешек стула, — ноги дрожат!
Она стала гладить и массировать их с наивным бесстыдством.
— Как я теперь буду ездить верхом? Приходи, милый, — покажись мне еще раз. Oncle Шарля сегодня нет дома, да если б и был… Мне уже все равно.
Встав, она поцеловала его:
— Прощай.
На пороге остановилась, словно колеблясь, потом вернулась к нему.
— Убей меня, пожалуйста! — произнесла, безвольно опустив руки. — Убей!
Прокоп притянул ее к себе:
— Зачем?
— Чтоб мне не уходить отсюда… и чтоб никогда, никогда больше сюда не приходить!
Он шепнул ей на ухо:
— Завтра?
Взглянула на него — и безучастно опустила голову. Это было… все же это было согласие.
Он вышел в ночной сумрак, когда она давно уже ушла. В ста шагах от двери кто-то поднялся с земли, рукавом отряхивая костюм.
Молчаливый Хольц.
XXXIV
Когда Прокоп явился после ужина, уже не верящий и настороженный, то едва узнал княжну: так она была прекрасна. Она ощутила на себе его восхищенный, ревнивый взгляд — взгляд, которым он обнял ее с головы до ног, — и засияла, так откровенно отдаваясь ему глазами, что он замер. Сегодня в замке был новый гость, по фамилии д'Эмон, дипломат или что-то в этом роде: человек монгольского типа с фиолетовыми губами, обрамленными короткими черными усиками и бородкой. Этот господин, видимо, разбирался в физической химии: имена Беккереля, Планка, Нильса, Бора, Милликена[36] и других ученых то и дело слетали у него с языка; он знал Прокопа по литературе и очень интересовался его работой. Прокоп дал себя увлечь, разговорился, на минуту забыл смотреть на княжну — и получил под столом такой удар по голени, что чуть не вскрикнул и едва не ответил тем же; вдобавок ему был послан взгляд, пылающий ревностью. А тут как раз надо было ответить на глупый вопрос князя Сувальского — что это, собственно, за энергия, о которой здесь все время говорят. Прокоп схватил сахарницу, метнул на княжну такой бешеный взор, словно собирался запустить ей сахарницей в голову, и стал объяснять: если бы удалось разом освободить всю энергию, заключенную в этом изящном сосуде, — можно было бы взорвать Монблан вместе с Шамони[37]; но это не удастся.
— Вы это можете сделать, — серьезно и твердо произнес д'Эмон.
Княжна всем телом перегнулась через стол:
— Что вы сказали?
— Что он может это сделать, — с предельной уверенностью повторил д'Эмон.
— Вот видишь, — совсем громко сказала княжна и села с победоносным видом.
Прокоп покраснел, не решаясь смотреть на нее.
— А если он это сделает, — жадно спросила она, — он станет очень знаменит? Как Дарвин?
— Если он это сделает, — без колебаний ответил д'Эмон, короли сочтут за честь нести край его нагробного покрывала. Если к тому времени еще останутся короли.
— Чепуха, — пробормотал Прокоп, но княжна вспыхнула от невыразимого счастья.
Ни за что на свете Прокоп не согласился бы сейчас поднять на нее глаза; он бурчал что-то, весь красный, смущенно ломая пальцами кусок сахару. Наконец отважился: она глядела прямо на него широко открытыми глазами, с огромной силой любви.
— Да? — вполголоса бросила княжна через стол.
Прокоп прекрасно понял: "Любишь, да?" — но сделал вид, что не слышит, и поскорее устремил глаза на скатерть. Господи, девчонка сошла с ума — или она нарочно?
— Да? — громче, настойчивее донеслось до него.
Он поспешно кивнул, посмотрел на нее глазами, пьяными от радости. К счастью, под общий говор никто ничего не расслышал; только выражение лица господина д'Эмона было слишком сдержанным и отсутствующим.
Разговор принимал то одно, то другое направление; потом господин д'Эмон, видимо обладавший универсальными знаниями, принялся рассказывать фон Грауну его родословную до тринадцатого столетия.
Княжна слушала с необычайным интересом; тогда новый гость начал перечислять ее предков — имена так и посыпались.
— Довольно! — воскликнула Вилле, когда д'Эмон дошел до 1007 года[38]; в тот год первый из Хагенов основал в Эстонии Печорский баронат, предварительно кого-то убив; дальше этого генеалоги, конечно, не добрались. Но господин д'Эмон продолжал: этот первый Хаген, или Агн Однорукий, был бесспорно татарский князь, захваченный в плен при набеге на Камскую область. Персидские историки знают о хане Агане, сыне Гив-хана, короля туркменов, узбеков, сартов и киргизов, который в свою очередь был сыном Вейвуша, сына Литай-хана Завоевателя. Император Ли-Тай упоминается в китайских источниках как властитель Туркмении, Джунгари, Алтая и западного Тибета вплоть до Кашгара, который Ли-Тай сжег, вырезав до пятидесяти тысяч людей; в их числе погиб китайский властитель, которому стянули голову намоченной веревкой и затягивали до тех пор, пока череп не лопнул, как орех. О предках Ли-Тая ничего не известно, пока науке недоступен архив в Лхассе. Сын Ли-Тая Вейвуш, слишком дикий даже для древних монголов, был убит в Кара-Бутаке жердями от юрт. Его сын Гив-хан опустошил и разграбил Хиву, распространив свое ужасное владычество до Итиля — ныне Астрахани; там он прославил свое имя тем, что велел выколоть глаза двум тысячам людей, привязать их к одной веревке и выгнать в Кубанские степи. Аган-хан следовал по стопам родителя, совершая набеги на Булгары — нынешний Симбирск; где-то в этих местах его взяли в плен, огрубили правую руку и держали заложником до тех пор, пока ему не удалось бежать в Прибалтику, к ливонской чуди. Здесь он был крещен немецким епископом Готиллой или Гутиллой и, видимо в припадке религизоного усердия, зарезал в Верро на кладбище шестнадцатилетнего наследника Печорского бароната, после чего женился на его сестре; позднее с помощью двоеженства, установленного документально он расширил свои владения до озера Пейпус. Смотри об этом летопись Никифора, где он называется уже "князь Аген", в то время как эзельская запись титулует его "rex Aagen" [1][1 король Ааген (лат.).]. Потомки его, — тихо закончил господин д'Эмон, были изгнаны, но никогда их не свергали с трона…
Тут д'Эмон встал, поклонился и больше не сел.
Нельзя себе представить, какую это произвело сенсацию. Княжна прямо впитывала в себя каждое слово д'Эмона, как если бы длинный ряд татарских головорезов был величайшим явлением в мире. Прокоп с ужасом следил за ней; Вилле и бровью не повела, услыхав о двух тысячах пар выколотых глаз; он невольно отыскивал в ее лице татарские черты. Она была прекрасна, стала как-то выше ростом и замкнулась в почти королевском величии; все вдруг почувствовали такое расстояние между нею и собою, что выпрямились, как на придворном обеде, и сидели не шевелясь, не спуская с нее глаз. Прокоп испытывал огромное желание стукнуть по столу, сказать грубость, разбить это растерянное оцепенение. А она сидела, опустив глаза, словно ожидала чего-то, и на ее гладком лбу легкой тенью скользнуло нетерпение: ну, долго я буду ждать?
Господа вопросительно взглянули друг на друга, на вытянувшегося д'Эмона и один за другим начали вставать. Прокоп тоже поднялся, не понимая в чем дело. Черт побери, что это значит? Все стоят, как свечи, руки по швам, смотрят на княжну; только теперь поднимает она глаза, кивает головой, как человек, отвечающий на приветствие или дающий разрешение сесть. И в самом деле, все садятся. Только усевшись, удивленный Прокоп понял: отдавали дань почтения особе царского рода. И тут он вскипел яростным гневом: господи, и я участвовал в этой комедии! Да разве это возможно, неужели не рассмеются они удачной шутке, вообразимо ли, чтобы кто-нибудь принял всерьез подобный розыгрыш?
Он уже готовился разразиться гомерическим хохотом и ждал только — кто засмеется первым (боже мой, это же только шутка!); но тут поднялась княжна. Все встали разом, в том числе и Прокоп, твердо убежденный, что уж сейчас-то все взорвутся от хохота. Княжна повела глазами, остановила взгляд на толстом кузене, тот опустил руки и сделал к ней два-три шага, слегка наклонясь вперед — невероятно смешной; слава богу, значит это все же шутка! Но нет — княжна поговорила с толстым кузеном, кивнула — тот поклонился, отошел, пятясь. Княжна взглянула на Сувальского; князь приблизился к ней, ответил, почтительно произнес какую-то вежливую остроту; княжна засмеялась и отпустила его движением головы. Значит, это всерьез? Теперь она остановила легкий взгляд на Прокопе; тот не тронулся с места. Все поднялись на цыпочки, напряженно глядя на него. Княжна сделала ему знак глазами — он не шевельнулся. Тогда она направилась к старому однорукому майору артиллерии, покрытому медалями, как Кибела — сосцами.
Майор уже вытянулся в струнку — медали зазвенели, — но, слегка повернувшись, княжна оказалась рядом с Прокопом.