1 Спокойной ночи (англ.).
один, единственный… — Дэмон опустил руку на Прокопово плечо, молча обвел другой рукой широкий круг, словно показывая: весь мир.
Ночь была беззвездна и пустынна; лишь на горизонте низко полыхал огненный потоп.
— А-а, устал, — зевнул Дэмон. — Славный был денек. Пойдемте вниз.
LI
Дэмон торопился домой.
— Где, собственно, находится Гроттуп? — неожиданно спросил Прокоп, когда они уже спустились с холма.
— Идемте, я покажу вам, — отозвался Дэмон.
Они зашли в контору рудника, и Дэмон подвел Прокопа к карте на стене.
— Вот здесь. — Он ткнул в карту длинным ногтем, подчеркнул маленький кружочек. — Пить не хотите? Согреетесь.
Он налил в рюмки себе и Прокопу жидкость, черную, как смола.
— Ваше здоровье!
Прокоп глотнул залпом и задохнулся: жидкость была, как расплавленный металл, и горше хинина; голова мгновенно пошла кругом.
— Больше не желаете? — оскалил Дэмон желтые зубы. Жаль. Не хотите заставлять ждать свою красотку, а? — Сам он пил рюмку за рюмкой; глаза вспыхивали зеленым огнем, его обуял приступ болтливости, но язык постепенно коснел. — Слушайте, вы молодец! — заявил он. — Завтра беритесь за дело. Старый Дэмон сделает для вас все, что придет вам в голову… — Тут он неуклюже поднялся, поклонился Прокопу в пояс. — Теперь все в порядке. И еще… по-погодите…
Он начал путать все языки мира; насколько Прокоп мог понять, Дэмон изрекал грубейшие непристойности; потом затянул какую-то пошлую песенку, задергался, как в припадке падучей, теряя сознание; на губах у него выступила желтая пена.
— Эй, что с вами? — крикнул Прокоп, встряхивая Дэмона.
Тот с трудом открыл бессмысленные остекленевшие глаза.
— Что… что? — забормотал он, приподнялся, вздрогнул. Ага, я… я… Это ничего, — потер себе лоб, судорожно зевнул. — Да, да, я провожу вас в вашу комнату, ладно?
Его татарское лицо покрылось безобразной синевой и опало, как пустой мешок; он двинулся к двери, шатаясь, словно ноги отказывали ему.
— Идемте же!
Он пошел прямо в комнату, где они оставили спящую девушку.
— А-а, красавица проснулась! — крикнул он на пороге. Входите, пожалуйста!
Девушка стояла на коленях перед печкой; она, видимо, только что затопила и теперь смотрела на потрескивающие дрова.
— Ого, как прибрала! — с ноткой признательности протянул Дэмон.
И в самом деле, комнату проветрили, удивительным образом исчез неприятный беспорядок; теперь все тут было просто и мило, как у мирного домашнего очага.
— Смотри-ка, на что ты способна! — удивлялся Дэмон. — Пора уже тебе бросить якорь, девица! — Она встала, густо покраснела и смутилась. — Ну-ну, не робей! Этот камарад тебе нравится, правда? — осклабился Дэмон.
— Нравится, — просто ответила она и пошла закрыть окно и спустить жалюзи.
От печки по светлой комнате разливалось тепло.
— Хорошо тут у вас, дети, — одобрил Дэмон, грея руки у печки. — Так бы и остался с вами.
— Нет уж, уходи, — быстро возразила она.
— Сейчас, голубушка, — почему-то по-русски ответил Дэмон, ухмыляясь. — Мне… тоскливо мне без людей. Смотри-ка, а приятель твой молчит, как убитый. Постой, сейчас я его уговорю…
Она вдруг вспыхнула:
— Нечего его уговаривать! Пусть будет какой есть!
Дэмон поднял мохнатые брови, изображая преувеличенное изумление:
— Что-о-о? Да ты уж… не влюби…
— А тебе какое дело? — перебила она, блеснув глазами. Кому ты тут нужен?
Он беззвучно захохотал, прислонясь к печке.
— Знала бы ты, как это тебе к лицу! Ах, девка, девка, значит, и на тебя нашло всерьез? А ну, покажись!
Он хотел взять ее за подбородок — она отшатнулась, бледнея от гнева, оскалилась.
— Что? Даже кусаться готова? С кем же это ты вчера опять была, что так… Ага, вспомнил: с Россо, верно?
— Неправда! — крикнула она со слезами в голосе.
— Оставьте ее, — резко сказал Прокоп.
— Ну-ну, это я просто так, — примирительно проворчал Дэмон. — Ладно, не буду вам мешать. Доброй ночи, дети.
Он, пятясь, прижался к стене; и, прежде чем Прокоп поднял глаза, исчез.
Прокоп придвинул стул к гудящей печке, засмотрелся в огонь; даже не оглянулся на девушку. Только слышал, как она нерешительно, на цыпочках, ходит по комнате, что-то запирает, устраивает; но вот больше делать нечего, и она остановилась, молчит…
Дивна власть пламени и текучих вод; засмотрится человек и потеряет себя, застынет; и уже не думает ни о чем, ничего не знает, не ворошит память, но в нем воскресает все, что было, что пережито — воскресает без формы, без времени.
Стукнула об пол сброшенная туфелька, стукнула другая; значит, разувается. Иди спать, девушка; уснешь, и я посмотрю, на кого ты похожа. Она тихонько прошла через комнату, остановилась; опять поправляет что-то — бог ведает, отчего ей хочется, чтоб было здесь чисто и уютно. И вдруг она бросилась перед ним на колени, протянула к его ноге точеные руки:
— Хочешь, я сниму с тебя башмаки? — сказала тихо.
Прокоп взял ее голову в ладони, повернул к себе.
Красивая, податливая и странно серьезная.
— Ты знала Томеша? — спросил он хрипло.
Она подумала, отрицательно покачала головой.
— Не лги! Ведь ты… ты… Есть у тебя замужняя сестра?
— Нету. — Она вырвала голову из его рук. — Зачем мне лгать? Я все скажу, вот нарочно скажу, чтоб ты знал… на-роч-но… Я-я испорченная девчонка… — Уткнулась лицом в его колени. — Все меня, все до еди-ного… так и знай…
— И Дэмон?
Не ответила, только содрогнулась.
— Ты мо… можешь ударить меня ногой, ведь я… ооо, нн-не касайся меня! О, ес-ли бы ты знал… — И ее свела судорога.
— Перестань! — терзаясь, воскликнул Прокоп и насильно поднял ей голову. В глазах ее было столько, муки и отчаяния, что они казались зияющими провалами. Он отпустил ее со стоном: в ней было такое сходство с той, что у него перехватило дыхание.
— Молчи, молчи хотя бы… — сдавленным шепотом попросил он.
Она снова прижалась лицом к его коленям.
— Нет, позволь мне, я должна вс-се… Я… ведь я начала, когда мне было три… тринадцать…
Он зажал ей рот ладонью; а она кусала эту ладонь, бормоча свою ужасную исповедь сквозь его пальцы.
— Замолчи! — кричал он, но слова помимо ее воли рвались наружу, зубы стучали, и она, вся дрожа, говорила, говорила, запинаясь… Он с трудом заставил ее замолчать.
— Ооо, — стонала она. — Если бы ты… знал, что… люди… что они де-ла-ют! И каждый, каждый был со мной так груб… словно я… не то что животное, а меньше чем камень!
— Перестань, — в ужасе твердил Прокоп и, не зная, что делать, гладил ее по волосам трясущимися изуродованными пальцами. Она вздохнула, успокаиваясь, и замерла; он чувствовал горячее дыхание, биение жилки в ее горле.
Вдруг она тихонько хихикнула.
— Ты думал, я сплю… там, в машине! А я не спала, я только притворялась нарочно… все ждала — ты начнешь… как другие… Ты ведь знал, кто я, какая я… Но… ты хмурился и держал меня, как будто я маленькая девочка… как будто я… какая-нибудь… святыня… — Слезы брызнули у нее сквозь смех. — И я, не знаю почему, вдруг… так обрадовалась, как никогда, никогда… и я гордилась… и ужасно стыдно мне было, и все же… так мне было чудесно… Всхлипывая, она целовала его колени. — Вы… вы даже не разбудили меня… и уложили… как святыню… и ноги прикрыли и ничего не сказали. — Тут она совсем расплакалась. — Я буду… служить вам, позвольте, позвольте мне… я сниму вам ботинки… И пожалуйста, прошу вас, не сердитесь, что я притворялась, будто сплю! Прошу вас…
Прокоп попытался поднять ее голову: она покрыла поцелуями его руки.
— Ради бога, не плачьте! — вырвалось у него.
— Кому вы это? — протянула она в удивлении и перестала плакать. — Почему вы говорите мне вы?
Наконец ему удалось повернуть ее лицо к себе, хотя она сопротивлялась изо всех сил, стараясь снова уткнуться ему в колени.
— Нет, нет, — твердила она со страхом, и в то же время смеясь, — я заплаканная. Я вам не понравлюсь, — тихо добавила она, пряча свое лицо. — Отчего вы… так долго… не шли! Я буду служить вам, вести вашу переписку… я научусь печатать на машинке, я знаю пять языков — вы не прогоните меня? Когда вы так долго не шли, я все придумывала — сколько я сделаю для вас… а он все испортил, он говорил так, словно… словно я… А это неправда — я уже рассказала вам все… Я буду… я сделаю все, что вы скажете… я хочу стать хорошей…
— Встаньте, ради бога!
Она села на пятки, сложила руки, глядя на него в каком-то экстазе. Теперь… в ней уже не было сходства с той, под вуалью; и Прокоп вспомнил рыдавшую Анчи.
— Не плачьте больше, — пробормотал он мягко и нерешительно.
— Вы красивый, — с удивлением вздохнула она.
Он покраснел, буркнул:
— Идите… спать, — и погладил ее погорячей щеке.
— Я вам не противна? — розовея, шепнула она.
— Ни капельки!
Она не двинулась с места, взглянула на него глазами, полными тоски; и он склонился и поцеловал ее; она зарделась, вернула ему поцелуй так застенчиво и неловко, как если бы целовала впервые в жизни.
— Иди спать, иди, — смущенно проворчал он. — Мне еще надо… кое-что обдумать.
Она послушно встала, бесшумно начала раздеваться. Прокоп пересел в угол, чтоб не стеснять ее.
Она снимала одежду без стыдливости, но и без тени фривольности, просто — и естественно, как женщина в семейном доме; неторопливо расстегивает пуговицы, распускает шнурочки, тихонько укладывает белье, медленно стягивает чулки с сильных, совершенной формы ног; задумалась, потупила взгляд, по-детски шевелит длинными безупречными пальцами ступней; вот посмотрела на Прокопа, улыбнулась румяной радостью, шепнула:
— Я тихонько…
Прокоп в своем углу едва дышит: да ведь это опять незнакомка под вуалью! Это сильное, зрелое, прекрасное тело она; вот так же серьезно и изящно снимает она одежду, так же стекают ее волосы на спокойные плечи, так, именно так поглаживает она, согнувшись в задумчивости, свои полные прелестные руки, и так же, так же… Он закрыл глаза: слишком сильно забилось сердце. Разве не видел ты некогда, смыкая веки в жестоком одиночестве, как стоит она у тихой семейной лампы, поворачивает к тебе лицо и говорит то, чего ты никогда не слышал? Разве тогда, сжимая руки свои коленями, не подмечал ты сквозь сомкнутые веки движение ее руки, простое и милое движение, в котором — вся мирная, молчаливая радость домашнего очага? Раз как-то явилась она тебе: стояла к тебе спиной, склонив над чем-то голову; в другой раз привиделась читающей у вечерней лампы. Быть может, сейчас — лишь продолжение тех снов, и все исчезнет, когда ты откроешь глаза, и останется с тобой одно твое одиночество?
Он открыл глаза. Девушка лежала в кровати, натянув одеяло до подбородка, не спуская с него глаз, полных беззаветной, покорной любви. Прокоп подошел, наклонился над ее лицом, изучая черты его с пристальным нетерпеливым вниманием. Она поглядела вопросительно, отодвинулась, освобождая ему место рядом с собой.
— Нет, нет, — пробормотал он и легонько поцеловал ее в лоб. — Ты спи.
Она послушно закрыла глаза и, казалось, перестала дышать.
Прокоп на цыпочках вернулся в свой угол. Нет, не похожа, уверял он себя. Ему все чудилось — она следит за ним из-под опущенных век; это мучило его, мешало думать; нахмурясь, он отвернулся, потом не выдержал — вскочил, тихонько ступая, пошел проверить. Глаза ее закрыты, дыхания не слышно; выражение лица — милое и преданное.
— Спи, — прошептал он.
Она слегка кивнула. Он погасил свет и, расставив руки, на цыпочках, вернулся в свой угол у окна.
Протекли бесконечно долгие, тоскливые часы; Прокоп, как вор, прокрался к двери. Не разбудит он ее?
Заколебался, положив руку на дверную скобу; с бьющимся сердцем открыл дверь и выскользнул во двор.
Еще длилась ночь. Прокоп наметил направление между отвалами и перелез через забор. Спрыгнул, отряхнулся и пошел искать шоссе.
Дорога едва проступает во тьме. Прокоп вглядывается, дрожа от холода. Куда идти? В Балттин?
Сделав несколько шагов, он остановился; постоял, потупив глаза. Стало быть, в Балттин? Всхлипнул тяжко, без слез — и круто повернулся.
В Грогтуп!
LII
Удивительно вьются дороги в мире. Сосчитай все свои шаги и пути — какой изобразится сложный узор!
Ибо каждый шагами своими чертит собственную карту земли.
Был вечер, когда Прокоп подошел к решетчатой ограде гроттупского завода боеприпасов. Это — обширное поле, застроенное корпусами, озаренное молочными шарами дуговых фонарей; еще светится одно-два окна; Прокоп просунул голову между прутьев решетки, позвал: — Алло!
Подошел не то привратник, не то сторож.
— Что вам? Вход запрещен.
— Скажите, пожалуйста, у вас еще работает инженер Томеш?
— А на что он вам?
— Мне надо с ним поговорить.
— …Господин Томеш не выходит из лаборатории. К нему нельзя.
— Скажите ему… скажите, что его ждет друг, Прокоп… я должен передать ему одну вещь.
— Отойдите от ограды, — пробурчал сторож и пошел звать кого-нибудь.
Через четверть часа к ограде подбежал человек в белом халате.
— Это ты, Томеш? — вполголоса окликнул его Прокоп.
— Нет, я лаборант. Господин инженер не может выйти. У него важная работа. Что вам угодно?
— Я обязательно должен поговорить с ним.
Лаборант, верткий, бодрый человек, пожал плечами.
— Извините, ничего не выйдет. Сегодня господин Томеш не может ни на секунду…
— Делаете кракатит?
Лаборант подозрительно фыркнул:
— Вам-то какое дело?
— Я обязан… предостеречь его. Мне надо поговорить с ним, отдать кое-что.
— Он просил передать это мне. Я отнесу ему.
— Нет, я… я отдам только в его руки. Скажите ему…
— Тогда, он сказал, оставьте это при себе.
И человек в белом халате повернулся, пошел прочь.
— Подождите! — крикнул Прокоп. — Отдайте ему! И скажите… скажите… — Он вытащил из кармана, протянул через решетку тот самый измятый, толстый пакет. Лаборант недоверчиво взял его двумя пальцами, и Прокопа охватило такое чувство, будто вот сейчас он оборвал какую-то нить. — Скажите ему, что я… жду его здесь, и прошу прийти!
— Я отнесу ему, — отрезал лаборант и ушел.
Прокоп сел на тротуарную тумбу. По ту сторону ограды стояла молчаливая тень, следила за ним. Ненастная ночь; голые ветки деревьев распростерлись в тумане, в воздухе сыро и знобко. Четверть часа спустя подошел к ограде невыспавшийся подросток с бледным, будто из творога, лицом,
— Господин инженер велели передать, что очень благодарны и что не могут выйти и чтоб вы не ждали, — заученно отрапортовал мальчик.
— Погодите! — нетерпеливо воскликнул Прокоп. — Скажите ему, что я должен говорит с ним: дело идет… о его жизни. И что я отдам все, что он захочет, только… только пусть он пришлет мне имя и адрес той дамы, от которой я принес пакет. Вы меня поняли?
— Господин инженер велели только передать, что они очень благодарны, — сонным голосом повторил мальчик, — и чтоб вы не ждали…
— Ах так, черт возьми! — скрипнул зубами Прокоп. — Тогда скажите ему, пусть придет, или я не двинусь отсюда! И пусть… пусть бросит работу, иначе… все взлетит на воздух, понятно?
— Понятно, — тупо сказал мальчик.
— Пусть… пусть выйдет ко мне! Пусть даст мне адрес, только этот адрес, и я тогда… все ему оставлю, ясно?
— Ясно.
— Ну, идите же, идите скорей, черт бы вас…
Прокоп ждал в лихорадочном нетерпении. Не… шаги ли это, там, за оградой? Он представил себе Дэмона, как тот, насупленный, кривя фиолетовые губы, всматривается в голубые искры своей станции.
А этот болван Томеш все не идет! Все возится — вон там, где светится окошко, — и не знает, не знает, что его уже обстреливают, что он торопливыми руками сам себе роет могилу, и… Не шаги ли это? Нет, никого.