Сопротивление начало существовать.
Совсем другим был Анри Френе, с которым я встретился тоже в Марселе, хотя обстоятельств той встречи уже не помню. Крепкий, квадратный, коротко остриженный человек плебейской внешности — он был примечателен лишь своими необычайно оттопыренными ушами. Будучи потомственным военным, военным до мозга костей, этот молодой капитан прошел через Военную школу и Центр германских исследований в Страсбурге. Считал себя специалистом по нацистским методам и менталитету. После разгрома Франции в его сердце жило только одно желание: реванша. При вишистах он поступил во Второй отдел, то есть в разведку. Сторонник маршала и участник Сопротивления — его случай не был исключением. Но он считал себя основателем сети и поэтому не признавал ничьих авторитетов, даже де Голля, а стало быть, и Жана Мулена.
Его организация, сменив множество имен, приняла название журнала, который распространяла, — «Борьба» — и стала одной из важных составляющих Сопротивления.
Френе, в чьем мужестве сомневаться не приходилось, обладал трудным и себялюбивым характером. Все-то он сам сделал, все придумал, все решил. Из-за имевшихся у него зачатков паранойи он часто оказывался в щекотливых отношениях с реальностью.
Мы много беседовали как о настоящем, так и о будущем; собирались не только освободить Францию, но и переделать мир. Френе даже написал в своих воспоминаниях, что это он вдохновил меня на мое первое произведение: «Письма европейца». Утверждение слегка преувеличенное; но, по крайней мере, он так хорошо усвоил мои идеи, что в конце концов стал считать их своими.
Любопытно, что ни д?Астье, ни Френе не просили меня вступить в их организации и не поручали каких-либо заданий, которые я охотно исполнил бы. Наши отношения оставались интеллектуальными.
Я вступил в сеть Карта.
У Сопротивления было свое величие, были свои подвиги, герои, жертвы. Была молчаливая преданность бойцов, скрывавшихся в тени. Были и свои предательства. Были расстрелянные на заре заложники и погибшие в лагерях смерти узники. У него был Броссолет, бросившийся в высоты здания гестапо на авеню Фоша, чтобы не заговорить под пыткой. Был Медерик, который, когда его арестовал вишистский полицейский, сказал ему: «Ты увидишь, парень, как умеет умирать француз», — а потом разгрыз ампулу с цианистым калием и упал замертво. Я знал людей, о которых могу сказать наверняка, что они были моими друзьями. Я навсегда сохраню восхищенное благоговение перед ними.
Сопротивление породило обильную литературу, вписавшую его в скорбную память Франции. Но у него имелись также свои безумцы.
Карт — это подпольная кличка Андре Жирара, рисовальщика-плакатиста, который, как это часто бывает с художниками, еще и мыслил. Он казался человеком серьезным, очень серьезным. С самого начала оккупации он тщательно изучил, если верить его словам, историю всех тайных или революционных обществ, их образование и функционирование: карбонариев, русских террористов, большевиков, усташей.
Исходя из этого, он разработал собственную доктрину, методы и принципы которой собирался применить в созданной им сети. Самым главным для Карта был принцип разобщенности. Один член организации должен знать лишь того, кто отдает ему приказы, плюс двух других, которые зависят от него самого. Записывать адрес строго запрещается: необходимо все держать в голове и ежедневно тренировать память. И, самое главное, сеть не должна иметь политической привязки. Он посвящал себя исключительно трем видам деятельности: разведке, диверсии, покушению.
Такая излишняя закрытость организации стоила Карту доверия полковника Вотрена — начальника Второго отделения Ниццы, решительного антивишиста, который благодаря своей должности оказал большую помощь участникам Сопротивления. Профессиональные связи позволили Карту вербовать сторонников в артистических кругах. Морис Диаман-Верже, до войны директор Парижской почты, который позже будет больше известен под псевдонимом Андре Жийуа, стал практически заместителем Карта. Вступили в эту сеть и молодой блестящий актер Клод Дофен, сын поэта Фран-Ноэна, и Жермена Саблон, а стало быть — Жозеф Кессель. Ну и я сам, рикошетом.
Но особенно Карт очаровал, опять же своей серьезностью, майора Бодингтона, старшего офицера британской разведслужбы, одного из четырех сотен агентов, которых Special Operations Executive [16] (SOE) заслала во Францию. Хвалебные рапорты Бодингтона достигли кабинета Черчилля, который решил, что эту сеть надо поддерживать в первую очередь. И разве Карт не утверждал, что располагает на территории Франции более чем тысячей сторонников? Если их как следует вооружить, они смогут вершить великие дела! Но из-за строгого соблюдения принципа «разобщенности» любая проверка становилась невозможной.
Итак, SOE послала требуемое оружие на фелуке, которая пристала ночью в бухточке Aгe, неподалеку от дома Жермены Саблон. С помощью Жефа и нескольких рекрутированных на месте помощников Жермена организовала выгрузку. А потом фелука ушла, взяв на борт тех членов Сопротивления, которых затребовали в Лондон.
Первое разочарование наступило самым неожиданным образом. Карт, обладавший богатым воображением, договорился с одним химиком из Ниццы, и тот тайно изготовил ужасное оружие: сыворотку, способную, если заразить ею продовольствие, вызвать чудовищную эпидемию чумы и холеры. Оставалось только, приняв необходимые меры предосторожности, найти продовольствие, реквизированное для нужд немецкой армии. Операция была поручена Диаману-Берже.
И ему действительно удалось обнаружить поезда, регулярно уходившие из Марселя с вагонами картофеля для вермахта. Эти вагоны, естественно, охранялись немецкими солдатами. В условленный день Диаман-Берже, оставив своих людей вести наблюдение, отправился в Ниццу за адским зельем.
Когда он явился в лабораторию, химик вышел к нему и сокрушенно объявил:
— Мыши живы.
Диаману-Берже не оставалось ничего иного, как вернуться в Марсель, чтобы снять своих людей с поста.
— Наши немцы мертвецки пьяны, — радостно объявили те.
Немного позже Карт запросил у Лондона двадцать четыре радиопередатчика. Только очень разветвленная сеть нуждается в таком количестве передатчиков. Передатчики были отправлены фелукой, отплывшей в лунную ночь.
Но дело запуталось, когда на следующий день после получения передатчиков Карт попросил прислать ему двадцать четыре радиста. Это было равносильно признанию, что у него не было никого для передачи донесений.
И только тогда английские службы начали подозревать, что сеть Карта была всего-навсего хорошо продуманным блефом. Более того, система, построенная на принципе «разобщенности», которой он воспользовался как ширмой для своих фантазий, рухнула в свой черед, когда один дантист из Ниццы был взят полицией и при нем обнаружили блокнот с именами и адресами человек двадцати его товарищей, которые, естественно, тоже были арестованы. Десятая часть истинного численного состава организации.
Диаман-Берже был вызван в Лондон для объяснений, где он и остался, дав необходимые показания. Наконец был допрошен и сам Карт, которого британские службы вынудили приехать на все той же фелуке. А вытянув из него всю информацию, они позволили ему уехать в Соединенные Штаты, где его благополучно забыли.
Дело Карта стало для меня запоздалым эпилогом.
В Марселе, находясь на задании в качестве связного, я должен был отнести сверток на бульвар Ваг группе, которая использовала радиопередатчик (таких было несколько). Номера дома мне не сообщили, дали только описание места: «Вы увидите, там есть довольно узкий проход, справа от дома, который ведет к небольшому флигелю в глубине сада…» К несчастью, на этой улице оказались два таких дома, подходивших под это описание.
В первом, куда я вошел, меня довольно неприветливо встретил владелец.
— Я иду повидаться с друзьями, во флигеле, — сказал я ему с многозначительной улыбкой.
— Нет там никого, во флигеле, — рассердился он. — И друзей ваших нет. Они в соседнем доме, внизу. И нам хорошо известно, что они там химичат. С нас уже хватит этих делишек. Нам проблемы не нужны, вот вызовем полицию…
Я в несколько прыжков достиг соседнего дома и предупредил молодую женщину, которая мне открыла, что явка провалена. И посоветовал сматываться оттуда как можно скорее.
И точка.
Прошло больше трети века. Профессор Жан Бернар, новоиспеченный академик, опубликовал воспоминания о своем участии в Сопротивлении и о годах тюрьмы. И вот я читаю рассказ о его поспешном переезде в Марсель вместе с радиопередатчиком. Заметив, что на бульваре Ваг за ним следят два субъекта с повадками полицейских, он незаметно поменялся чемоданами со своей напарницей и тут же расстался с ней. Когда увязавшиеся за ним ищейки, настигнув, заставили его открыть чемодан, то, к своему удивлению и разочарованию, обнаружили там только женские вещи!
Когда я признался Жану Бернару, что это я предупредил его об опасности, он невозмутимо, со своим обычным юмором, ответил:
— Спасибо. Благодаря вам меня арестовали на три месяца позже.
Вот так, на протяжении тридцати лет во Французской Академии совсем рядом заседали два члена сети Карта.
II
Повороты войны
7 декабря 1941 года Япония устроила воздушный налет на базу Пирл-Харбор на Гавайях и, застигнув врасплох, уничтожила часть военно-морских сил Соединенных Штатов. Прежде разделенная между сторонниками нейтралитета и war mongers, [17]Америка вступила в войну, и Тихий океан оказался новым театром боевых действий. Война становилась по-настоящему глобальной.
В апреле 1942-го Пьер Лаваль сменил на посту главы правительства Франции адмирала Дарлана, который остался главнокомандующим наших обескровленных войск, став преемником Петена.
Вскоре две военные новости, хотя и неравного значения, приобретут почти равный резонанс.
В Тихом океане адмирал Нимиц одержал победу над японским флотом в решительной битве у острова Мидуэй. А в Ливии первая бригада Свободной Франции под командованием генерала Кёнига не только противостояла при Бир-Хакеме армии Роммеля, но и смогла сломить ее продвижение. Имя Франции снова зазвучало в сводках о боевых действиях. И де Голль воскликнул: «Нация может снова гордиться собой!» Английская пресса посвятила этому статьи под крупными заголовками, и в воздухе над Францией были разбросаны два миллиона листовок, объявлявших: «Бир-Хакем, французская победа».
Именно этот момент выбрал Пьер Лаваль, чтобы заявить: «Я желаю победы Германии». Помню, как я вздрогнул, услышав эту фразу по радио в полуденных новостях. И тогда я сказал себе: «Я не могу оставаться в стране, где глава правительства изрекает такие гнусности». Я чувствовал себя грязным, и мне хотелось помыться в другом месте. Тогда и было принято мое решение покинуть Францию.
В конце концов, моя роль в Сопротивлении была не так уж велика, а литературная деятельность в основном сводилась к тому, чтобы распространять «Мегарея» на французских волнах и по радио Лозанны или же готовить пьесу к постановке на аренах Арля и даже в «Комеди Франсез», о чем стоял вопрос.
В начале июля я провел две недели в Париже. Это было мое первое и последнее посещение оккупированной зоны. Мне хотелось обнять отца и мать, не открывая им своих намерений, а также посмотреть, как живет столица при оккупации. Впечатление у меня осталось мрачное.
На улицах по большей части попадались только зеленые машины немецкой армии или черные «ситроены» полиции. Пустота Елисейских Полей нарушалась лишь парадами гитлеровских войск, каждый день проходивших там с песнями. Вдоль тротуаров ждали вереницы велотакси. Изредка оттуда отделялся велосипед, и исхудавший человек жал на педали, везя пассажира, втиснутого в узкую коробку. Установленные на перекрестках щиты с большими готическими буквами указывали направление на немецком. Памятники были словно одеты в траур.
Я пошел завизировать свой ausweiss в Бурбонский дворец, где были расположены службы комендатуры; там я испил чашу унижения до дна.
Женщины щелкали по камням тротуаров деревянными подошвами, поскольку не хватало кожи для туфелек. Зато в кварталах, называемых шикарными, они щеголяли экстравагантными шляпками, похожими на раковины из разноцветных тканей, словно Париж вопреки поражению все еще хотел утвердить себя столицей моды. Театры были переполнены, но спектакли заканчивались очень рано, чтобы зрители успели вернуться домой до комендантского часа. И тогда на город падала тишина некрополя, в которой звучали только тяжелые шаги патрульных.
В деревне война была не так заметна. Тут продолжали жить, согласуясь с ритмом времен года и полевых работ. Жаннетта де Бриссак пригласила меня на несколько дней в свой очаровательный, окруженный виноградниками дом «Ла Сушери», в Анжу, на берегах Лэйона, неподалеку от огромного замка Бриссак, хозяйкой которого она непременно стала бы, если бы ее жизнь не оборвалась.
Между нами установилась нежная дружба, стиравшая разницу в возрасте. Жаннетта испытывала все больший интерес к моим трудам. Самим образом своего существования, историями из современной или старинной жизни, которые она рассказывала, Жаннетта открывала мне глаза на то, как живут известные европейские семьи, на их поведение, привычки, странности, на чудаков или любопытных персонажей, которые там встречаются. «Я не могу скрыть дату своего рождения, — говорила она со смехом. — Она есть в Готе». [18]
Мы начали нуждаться друг в друге. Но верность Жаннетты умершему мужу, без малейшего желания выставлять ее напоказ, была столь очевидной, что делала эту женщину неприкасаемой. Она жила среди нас, но принадлежала человеку из потустороннего мира.
Я ненадолго заехал также в Виши. Я хотел видеть. Видеть этот город вод, превращенный в столицу маленького германского княжества, где правил старый, наполовину спящий государь — вассал далекого тирана. Тощее дежурное подразделение отдавало ему честь всякий раз, как он выходил из «Отеля дю парк», словно затем, чтобы выпить стакан воды в павильоне.
Я хотел видеть эти семейные пансионы для курортников, превращенные в министерства, и этих адмиралов, разграбивших землю, чтобы сделаться начальниками канцелярий. Тут процветали подковерные интриги, опасливое недоверие, конфликты честолюбивых интересов маршалистов-коллаборационистов и маршалистов-антиколлаборационистов, а также скрытых сопротивленцев. Каждый находил извинение, чтобы быть там, где он был быть не должен.
Я особенно хотел повидаться с Сюзи Борель, одной из редких женщин-чиновниц в Министерстве иностранных дел (позже она выйдет замуж за министра Жоржа Бидо). Мне говорили про нее, что она знает тайные каналы бегства в Англию. Мы встретились по рекомендации моего шурина Франсуа-Дидье Грега, который, как инспектор финансов, тоже был в Виши, куда перевез своих родителей.
Там я познакомился и с швейцарцем Рене Жюйяром, недавно разменявшим сорок лет, по-британски элегантным человеком — одновременно обаятельным и серьезным, сделавшим последовательно или параллельно несколько карьер. Я так никогда не узнал, почему он оказался среди душеприказчиков маршала Льоте. Зато выяснил, что он, двадцать лет занимаясь компанией по производству обогревательных приборов в Польше, недавно с помощью Жана Жироду создал комитет «Секвана», опять же в Польше, но с филиалами в Швейцарии и Париже, чтобы издавать французские книги. Он также заведовал лабораториями и одновременно многими периодическими изданиями и только что основал «Издательство Монако», где опусы Петена служили прикрытием для авторов, симпатизировавших Сопротивлению.
По его предложению я передал ему рассказ «Сигнал “Гончие, вперед!”», который появился в одном из его журналов. И тогда же он предложил мне стать издателем моих будущих произведений, что действительно сделал, основав «Издательство Рене Жюйяра», которое заняло важное место в послевоенной литературной жизни.