В последние дни марта 1944 года моя жена Женевьева бежала из Франции и дала мне знать, что находится в Северной Африке, где разыскала свою мать. Что за внезапное нетерпение ее охватило?
В течение нескольких месяцев ее муж, брат и мать один за другим покинули Францию. Она же упрямо оставалась рядом со своим отцом-поэтом, чтобы оберегать его. Решила ли она, что он уже ничем не рискует? Верила ли, что обеспечила ему благополучное существование? Боялась оставить его в одиночестве или же видела, что он, по своему обыкновению, совершенно доволен жизнью?
Короче, она пустилась в авантюру. Впрочем, если судить по ходу войны, это не грозило ей особыми неприятностями. Она уже была в Алжире и рассчитывала вместе со своей матерью как можно скорее присоединиться ко мне в Лондоне.
Женевьева была из тех людей, что медлят испытать какое-либо чувство, а испытав, уже не меняются в нем. Они неспособны вообразить себе, что другие могут измениться. За несколько месяцев я преодолел горы и долины, и у меня были все причины не желать появления в моей лондонской жизни этих воскресших свидетелей иного существования. Я решил отговорить Женевьеву. И совершил тяжкую ошибку. Нельзя совать пальцы в нити судьбы, полагая, будто сможешь их расправить.
Выхлопотав себе задание, я приземлился в Алжире 1 апреля 1944 года. Через три дня, как гром среди ясного неба, вышло постановление английских властей, запрещающее въезжать в Великобританию и выезжать из нее, пока готовилась высадка в Нормандии.
Я попался в западню. Ну почему я не подождал эти три дня? Все бы устроилось по моему желанию. А так я потерял свое место в первом часу битвы, расстался с моей английской любовницей и оказался вынужден жить с той, встречи с которой отчаянно хотел избежать. И мог винить в этом только себя самого.
Я ненавидел эти месяцы в Алжире, но на самом деле я ненавидел самого себя. Осаждал пароходные конторы, ссылаясь на важный пост при высадке. Но какое для них имело значение, чей джип первым войдет в Дрё или Понтуаз — мой либо чей-то другой?! Я дошел даже до того, что попытался улететь «авиастопом», и оказался однажды ночью один-одинешенек и дурак дураком на аэродроме Орана, в то время как улетала моя надежда.
В Алжире тогда существовали только материальные трудности и мелкие интриги. У меня остались воспоминания лишь о более или менее костюмированных вечеpax, которые устраивал Дафф Купер, посол Великобритании, и о сделанных из бутылок стаканах, в которых в баре отеля «Алетти», самом элегантном месте Алжира, подавали тяжелое и терпкое вино.
Моей единственной поддержкой в те дни была чета Фор, и наша дружба с каждым днем становилась сильнее. Люс основала там свой журнал «Корабль» и вела его, не без достоинства, на протяжении тридцати лет. К этому изданию она с самого начала привлекла и меня.
Что касается Эдгара, то он всегда оказывался в нужное время в нужном месте, а потому, как можно лучше приспособившись к обстоятельствам, стал помощником управляющего делами при временном правительстве.
Самолет, наконец-то вернувший меня во Францию, плевался маслом над Атлантикой. Только что был освобожден Париж.
II
Дивизия выживших
Британский battle dress — небесно-голубое кепи французской легкой кавалерии, — для своих вновь обретенных друзей я явился совершенным образом освободителя. Сам же я был несколько разочарован своими приключениями. Я даже не был приписан к какой-либо части. Понадобилось подняться до секретариата генерала де Голля, чтобы вновь обрести свой статус бойца.
Поскольку судьба не дала мне попасть в список героев, я хотел, по крайней мере, оказаться в списке свидетелей. Прекрасный сине-бело-красный приказ сделал меня офицером информационной службы, без точного прикомандирования. Я мог действовать на свой страх и риск и зависел только от себя самого. Свободный электрон.
Моей первой заботой было разъяснить моим соотечественникам, кто такие «свободные французы».
О де Голле знали все: это человек, который в одиночку взялся за микрофон на радио среди бури и скорби. Но его войска?
Когда летом 1943 года, воссоздавая национальную армию, подвели черту, набралось лишь пятьдесят пять тысяч пятьсот добровольцев. Всего-навсего. И это были не только вооруженные силы, но и военная администрация, гражданские службы, дипломаты, служба пропаганды. Всего пятьдесят пять тысяч пятьсот на страну с численностью населения сорок пять миллионов человек. И эта горстка сделала себе имя, мотаясь по всему свету и участвуя во всех боях. И держа вывеску «Франция» на вытянутых руках. Самые храбрые, самые упрямые оказались собраны в первую и на самом деле единственную дивизию Свободной Франции, ДСФ, побывавшую всюду, потерявшую по пути четверть личного состава, но спустя четыре с половиной года все еще продолжавшую сражаться.
Свободный француз — это всегда авантюра. ДСФ была эпопеей, которая началась там, откуда каждый пустился в путь, — из порта в Бретани, из северной шахты, из немецкой тюрьмы, из бейрутской семинарии, из нью-йоркского ресторана или с полинезийского атолла.
За полчаса атаки, прежде чем полечь в виноградниках, кирасиры, защищавшие Решоффен, вошли в историю. ДСФ атаковала почти пять лет подряд. Ее забрасывало очень далеко, в Эритрею и Сомали. Она позволила Франции поднять голову, узнав название Бир-Хакем. Прошла через Ливийскую пустыню. Карабкалась на холмы Лацио и Тосканы. Цеплялась за побережье Прованса, пробиралась вдоль Роны, а в данную минуту держала юг Вогезов.
Она покрыла себя славой с «Кёнигом». Теперь ДСФ командовал генерал Броссе, которого его люди прозвали Божьим Кентавром. Имени Диего Броссе не хватает в коротком списке легендарных личностей Свободной Франции. И это несправедливо. Он погиб слишком рано.
Я прожил пятнадцать дней бок о бок с этим атлетическим всадником на верблюде, ловившим малейший лучик солнца, чтобы облачиться в шорты цвета хаки. Пять лет мавританской пустыни выдубили ему кожу и сформировали душу. Его светлые глаза высматривали судьбу в глубине бесконечности. Мы обязаны этому гуманисту-задире одной из самых прекрасных книг того времени: «Человек без Запада». Это роман о Сахаре, увиденной и пережитой не одним из завоевателей, а ее уроженцем, в постоянном движении по пескам.
— На той стороне холма, господин генерал, вы целых триста метров будете открыты. А если там стрелки…
— Ладно, тогда проходим быстро.
Он терпеть не мог быть пассажиром и сам вел свой джип. Я еще никогда не испытывал подобного впечатления в машине: будто несешься на скачущей галопом лошади. Броссе довольно своеобразно распределял должности. Адъютантом у него был актер Жан Пьер Омон, а возглавить операционный отдел он предложил Еве Кюри. Из-за этого у него с Латтром случилась яростная стычка.
Его войска, где всякого хватало, были похожи на него. Тринадцатая полубригада Иностранного легиона, вернувшаяся из Норвегии в 1940 году, состояла из бывших морских пехотинцев, завербовавшихся кто где, — горячие головы и отчаянные сердца. Как я вскоре заметил, они и глазом не моргнули бы, даже если по ним выстрелить из гаубицы.
Но самым удивительным из его подразделений был тихоокеанский батальон. Из трех сотен — ста пятидесяти канаков и стольких же таитян, набранных одним священником в ответ на призыв 18 июня, — их осталось не больше восьмидесяти. Раньше они никогда не забирались так далеко на север планеты и поэтому начинали зеленеть под осенними ветрами. У уцелевших бойцов тихоокеанского батальона было одно-единственное желание: увидеть Париж, прежде чем вернуться домой, когда война закончится.
Думаю, то, что я написал об этом батальоне, заставило начальство отпустить их после четырех лет боев. И им позволили осуществить свою мечту: провести несколько дней увольнения в Париже.
Я же тем временем был в Альпах, потому что на этом фронте, о котором никогда не говорилось, каждый месяц все же погибало по несколько человек. Там я и узнал в конце ноября о гибели Диего Броссе. Он возвращался в Дуб за рулем своего джипа и предпринял атаку, о которой его никто не просил. Конец героя, конец друга.
III
Воспоминания об Атлантическом крае
Беспрестанные разъезды позволили мне осознать, в какой нужде пребывали наши войска. Не надо забывать о том, что, хотя генерал де Голль и старался внушить миру, будто Франция сама себя освобождает, большая часть работы выполнялась союзниками. И удобства наших добровольцев отнюдь не были их главной заботой. Нам хватало патронов; но все-таки лучше стреляешь, когда у тебя ноги в носках, а не обернуты газетной бумагой.
В то же время я встретил группу светских дам, щедрость которых была очевидна, но некомпетентность — ужасающа. Самым лучшим в их ассоциации было название: «Победа». С помощью секретариата генерала я взял дело в свои руки, изобрел структуры, сместил неспособных и объединил преданных. Через несколько недель «Победа» стала реальной организацией помощи армии.
В моем подчинении оказался приемный сын семьи промышленников, который, хоть и не обесчестил себя, отличился скорее своими финансовыми успехами, нежели патриотической деятельностью. Карлос Энгено-Себаль повсюду возил меня в своей длинной спортивной машине и стал верным соратником — легким в общении и неутомимым. Я никогда не забуду его трогательной привязанности ко мне.
Прекрасная квартира Жаннетты де Бриссак на улице Пресбур, в двух шагах от Триумфальной арки, выходившая окнами на авеню Буа, стала одной из наших баз, откуда мы вели свои действия.
Маркиза де Бриссак, записавшаяся в медсестры с самого начала войны, только и ждала, чтобы вновь приступить к службе. Она сыграла важную роль в упорядочении «Победы». Эта хрупкая женщина обладала удивительной энергией.
Нашу первую экспедицию мы предприняли в окрестности Лорьяна. Немцы там сосредоточили, как и возле Руайяна, сильную группировку для организации военно-морских баз, способных контролировать Атлантику. Базы остались только в проекте, но вот войска упорно оккупировали территорию. Противостоявшие им французы были в большинстве своем участниками местного Сопротивления, собранными в отряды. Они считали себя потомками шуанов и напоминали коммунистов: сражались за свои поля и бесклассовое общество. Их далеко не в первую очередь снабжали оружием и не слишком часто упоминали. У одних из всего обмундирования была только гимнастерка, другие носили старую небесно-голубую форму войны 1914 года.
Из-за холодов несколько одеревенелых немецких трупов оставались висеть на колючей проволоке.
Наше прибытие с грузом продуктов и одежды было настоящим рождественским подарком.
Помню полуночную мессу в просторном амбаре. Роль певчего исполнял майор-резервист. Но большинство присутствующих не знали никаких религиозных гимнов. Так что мы грянули в конце службы «Песню партизан».
У Жаннетты в Анжу, на берегах Лайона, был красивый дом под названием Ла Сушери, где производили чудесное белое вино. Проведенное там время стало для меня большим счастьем.
Война смешала все: мятежные песни, сожаления, молитвы, любовь. Теперь, по прошествии стольких лет, под влиянием ностальгии я охотно написал бы: «Я всем обязан г-же де Бриссак». Это было бы преувеличением: я жил и до нее. Но она не только научила меня псовой охоте, которой была страстно увлечена, или пользованию Готским альманахом, куда была вписана, — нет, она сделала для меня гораздо больше. «Сильные мира сего» в немалой степени пронизаны духом подобных ей аристократов. Она научила меня любить так, как любили в XVIII веке: мы не разделили с ней кров, но старались, чтобы никто и никогда не мог застать нас в одной постели. И она не допускала ни малейшей нашей размолвки на людях. Ее заслуга и в том, что слово «разрыв» никогда не было произнесено. Физическая страсть, угаснув, превратилась в нежную привязанность.
Она умерла преждевременно, от порока сердца. Я вновь вижу герцогский склеп в парке, где ее гроб поставили над гробом мужа, в то время как старый доезжачий с залитым слезами лицом трубил в ее честь.
После стольких лет тень Жаннетты де Бриссак все еще рядом со мной.
IV
Последние залпы, последние ужасы
Конец приближался. Каждый это знал или чувствовал. Немецкий людоед был смертельно ранен. Он еще нанесет тяжкие удары; еще будет много погибших и много изувеченных; тысячи людей лишатся крыши над головой. Но людоед уже не оправится. В начале 1945 года на него наступали со всех сторон.
Армия Жукова продвигалась по Померании и Бранденбургу, а армия Конева — по оси Бреслау — Берлин. Им не терпелось взять в клещи столицу рейха. Армия Паттона очищала Пфальц, армия Латтра сумела ликвидировать Кольмарский котел и закончить освобождение Эльзаса.
Народы вновь обретали свободное лицо; и в середине января в Ялте была нарисована новая карта Европы. Если войска еще пребывали в войне, то их руководители уже работали на завтрашний день.
Эти месяцы я провел главным образом на Рейне, поднимаясь по этому огромному древу войны, ветви которого пылали или иссыхали по обоим берегам.
Страсбург со своим Кельским мостом, поворотный пункт нашей истории, подарил мне несколько бессонных ночей на городских стенах, где чувствовалось, как за спиной дышит нация. Миновав Оберне с его фольклорными фасадами, я поехал в Мольшеме, решив посетить недавно сформированную 5-ю бронетанковую дивизию, которая только ждала, чтобы ринуться в бой.
Там в окружении ошеломленных офицеров штаба я увидел Андре Мальро. Из-под большого темно-синего берета выбивалась прядь волос, а башмаки с высокой шнуровкой не могли скрыть дрожание ног. Он пророчествовал о том, что будет концом века.
Я передвигался один в большом реквизированном лимузине, на крыле которого установил трехцветный флажок. Он довез меня до Люксембурга и Льежа. Льеж праздновал свое освобождение. Пивное пьянство длилось три дня.
Я скользнул в Спа, Вервье, и проник в Германию неподалеку от Экс-ла-Шапеля. Дорога была пустынна. Я двигался по территории врага и был победителем. Свою победу я переживал напряженно и, глядя на маленький флажок, трепыхавшийся на капоте, шептал: «Спасибо, де Голль, спасибо, де Голль…» Ведь это благодаря генералу и его провидческому гению я был здесь!
Некоторые названия, прославленные войной, быстро возвращаются в забвение. Помнишь только те, где находился во время боев. Бастонь! Сектор Бастонь! Дело было трудным. Я вновь вижу, как однажды ночью моя машина увязла по самые оси. Понадобился американский танк, чтобы вытащить ее из рытвины. Ремаген! Все мосты были взорваны, кроме ремагенского, а найти его было не так-то просто. Маастрихт, снискавший известность пятьдесят лет спустя благодаря подписанию европейского соглашения, для меня останется лавиной бронзы, которая ночью обрушивалась на город, где я разместился на постой у подножия его башни.
А потом, в апреле, британские дивизии прибыли под Берген-Бельзен и освободили первый концентрационный лагерь.
Мы все знали, что эти места заключения существуют. Знали, что условия содержания узников ужасны. Но мы не видели.
На следующий день англичане собрали в проекционном зале на Елисейских Полях ответственных за информационные программы союзнических армий. Оказавшись в Париже, я тоже был приглашен. Нас было человек пятьдесят, кому представили сырые съемочные материалы без купюр и монтажа — такие, какими он вышли из коробок. Голый ужас.
Поскольку сцены снимали несколькими аппаратами, случались повторы, придававшие зрелищу ритм фильма ужасов. Лишенные взгляда скелеты, бродившие среди мертвых; бесплотные трупы, которые сгребали бульдозерами в огромные общие могилы; каторжники, лежащие друг над другом в бараках… Кучи волос и зубных протезов, крематории — все то, что множество написанных или визуальных свидетельств сделают скорее банальным, чем ужасным, впервые предстало перед глазами не предупрежденного зрителя.
Время от времени хлопала дверь, когда кто-нибудь из присутствующих выходил, чувствуя, что его охватывает дурнота.