Глава 9
– Такие сволочи, наглые, ты себе представить не можешь. – очкастая девушка Рита, с которой я познакомился на очередном пикнике, суетилась на кухне. После внезапного приступа страсти, обуявшего нас на лесной тропинке, и победно завершившегося в моей комнатушке, выяснилось, что Рита замужем. Меня по этому поводу до сих пор мучали легкие укоры совести, но человек слаб, и Рита продолжала появляться у меня дома…
Греховная радость познания еще время от времени манила меня, но неумолимо отступала, сдавая позиции запаху дешевого дезодоранта, застиранному белью, и морщинам, проступавшим под глазами. С каждым посещением Риты тайн между нами оставалось все меньше, и хотелось зевнуть, и вспоминалась песня про то, «Как хорошо проснуться одному»…
– Тебе кофе покрепче, или как обычно?
– Сделай покрепче. А это ты на кого ругаешься? – я загипнотизированным взглядом провожал колеблющуюся на ее груди надпись, выполненную стилизованным шрифтом на футболке: «Работник корпорации! Помни: твою зарплату выплачивают удовлетворенные тобой заказчики!».
– Нет, ты понимаешь, мы для них – низший класс. А эта китайская чукча, которая и по-английски-то говорить как следует не научилась, еще смеет мне указывать.
– Какая разница, китайская, корейская, японская. Мы здесь все на одном и том же положении, в том и сила этой страны. – Я сам удивился неожиданному приступу интернационализма.
– Да пошли они куда подальше, идиоты, задолбали уже. Ты не видел, куда я засунула очки? – Рита начала близоруко ощупывать стол.
– Вот они, около кровати, – я, пошарив рукой, подцепил очки за дужку.
– Спасибо, – в очках она сразу почувствовала себя увереннее. – Куда ты опять кофе дел? Я же тебя просила, ставь банку на полочку, справа от плиты, неужели так трудно запомнить? Я ненавижу, когда все приходится подолгу искать.
– Я сейчас, покурю, – накинув на себя простыню, я вышел на балкон. Интересно, кем я казался редким прохожим, случайно устремившим той ночью взгляд ввысь? Римским патрицием? Ангелом, спустившимся с небес? Городским сумасшедшим, которых в этом местечке более чем достаточно? Да и прохожих-то на улице не было, лишь иногда проезжали редкие в этот час машины, фырча и подмигивая желтыми глазками фар.
Где-то там, в этом облачке огоньков спит мой ребенок. Детеныш мой, прости меня, если сможешь. Когда ты родился, ты кривил свою маленькую мордочку, пуская слюни, смеялся, когда я строил тебе рожи, склонившись над кроваткой, брал мои пальцы в свои маленькие ладошки. Потом ты начал иронично улыбаться, когда я совал тебе в рот фруктовое пюре. Ты горько плакал, когда на улице была гроза, или случался салют.
Салют ты особенно не любил. Грохот пушек, прославляющих распадавшуюся советскую империю, и, как назло, расположенных неподалеку от нашего дома, разноцветные вспышки фейерверков в окне, подрывали в тебе уверенность в устойчивости и разумности мира. Я носил тебя на руках, пытаясь успокоить, похлопывая тебя по плечу, и ты запомнил этот жест. Как символ любви и привязанности, сохранившейся между человеческими существами несмотря на государства, границы и социальные системы. Невзирая на фейерверк, ты дружески пошлепывал меня ладошкой, на секунду приобретая уверенность в устойчивости бытия, от осознания этого иллюзорного счастья радостно улыбаясь, и мне становилось тепло. В конце концов, какого черта! Пусть падут все империи и государства, на закате жизни и цивилизации останемся лишь мы с тобой. Такие, какие мы есть.
А теперь ты подрос, и обожаешь эти жуткие игры, залы игровых автоматов, забитые шпаной и дегенеративного вида взрослыми, с безумным оскалом на физиономиях. Они судорожно бьют по пластмассовым кнопкам. Каким образом ты полюбил виртуальные драки на цветном экране, когда твоего многорукого противника, вооруженного ножами, сетями и копьями, ударяют палицей по голове, раскалывающейся на мелкие кусочки. Неужели тебе не становится дурно от этих луж крови на асфальте, пусть нарисованных, но неужели тебе все равно? Убедить тебя в том, что это страшно – невозможно, – ты в ожесточении стучишь по кнопкам, подогнув ноги в коленях, и устраиваешь безобразные скандалы, когда я пытаюсь увести тебя домой. И опять у меня нет денег, ты не можешь понять, что потратить пять долларов на игровые автоматы, а потом еще четыре на твой любимый «Бургер Кинг» мне сложно, и обижаешься.
Кто же из тебя вырастет? Каким образом тебя так успела испортить эта страна, ведь ты прожил здесь всего три года. Неужели это что-то, носящееся в воздухе, таинственные излучения, исходящие от земли, почему, почему? Как все это сочетается с тем, что тебе не продадут сигареты и вино, пока тебе не исполнится двадцать один год? Почему тебя на неделю лишили игры в баскетбол и школьных обедов, когда ты встал на шаг дальше, чем положено, на школьной линейке? Почему вызвали родителей в школу после того, как ты принес в класс плюшевого медвежонка? Почему выгнали с занятий когда ты подрался с одноклассником, оскорбившим тебя на глазах у друзей? И почему при всем этом зубодробительном режиме, в старших классах половина учеников уже сидит на наркотиках, и с трудом может написать свое имя без ошибок?
Вы заучиваете наизусть стихотворения про Джорджа Вашингтона. Когда Вашингтон был маленьким, он тоже бегал в валенках по горке ледяной. А Томас Джефферсон родился в апреле, когда расцветает весна, хотя и был самым бессовестным плантатором, и открыто призывал к использованию рабского труда. И как это сочетается с тем, что с утра вы должны распевать гимн? А особенно с тем, что Том Сойер теперь не рекомендован к изучению в школьной программе – книжка эта была написана с расистких позиций. Она нехорошо изображает черное население, как иначе объяснить то, что негр, который жил в какой-то там пещере был бандитом, а бледнолицый Том Сойер – хорошим…
Хорошо, хорошо, мир сошел с ума. Я достаточно мудр, чтобы это понимать, но чего вы хотите от детей?
***
– Держи свой кофе, – Рита была недовольна. – Опять ты где-то на седьмом небе витаешь. Смотри, крылышки не обожги… Ну ладно, мне пора.
Правильно. Я не выразил достаточного сочувствия ей, бездетной, живущей с нелюбимым и не хватающим звезд с неба мужем, угнетаемой работодателями азиатского происхождения, потерявшей свою замечательную работу, карьеру, величественный город на Неве, решетки Летнего сада, ради этого вселенского разочарования в десяти тысячах километрах от дома.
– Спасибо, – прихлебывая отдающую рвотой жижу, в глубине души я мечтал о том моменте, когда она наконец уйдет, и я останусь один. Я даже укорял себя за эту эгоистичную мечту, поскольку приходила она обычно после порывов страсти. Но стоило Рите открыть свой рот, а в такие минуты на нее почему-то нападала повышенная говорливость, как мне хотелось провалиться сквозь землю. Спастись от этой напасти можно было единственным способом, к которому я и прибегнул, стиснув зубы и прикрыв веки. Теперь, медленно дыша, надо сосчитать до десяти.
– Что с тобой? Я тебе надоела? Ты меня еще любишь?
– Безумно, – я закончил медитировать и прикурил сигарету.
– Слушай, я пойду, – она испуганно посмотрела на часы. – Я завтра не смогу заехать, а то он меня подозревать начнет. Не обижайся, ладно?
– Не буду, не буду, – Я почувствовал облегчение. – Ты не волнуйся, приезжай, когда сможешь.
– А ты меня не ревнуешь? – Глаза ее, увеличенные очками, виновато моргнули.
– Да нет, что ты… – Я с досадой почувствовал, что просто так она не уйдет.
– Правда? Нет, скажи, правда?
– Да, конечно. С чего это мне тебя ревновать?
– А тебе что, совершенно все равно, что я… Ну, живу с ним. Ложусь в постель? Или, может быть, у тебя есть кто-нибудь еще?
– Никого у меня нет, Рита. Я просто устал.
– Тебе на меня наплевать! – Она начала всхлипывать. – Нет, скажи, ты меня совершенно не ревнуешь? Ты себе представь, я приезжаю домой, и я ведь должна, чтобы не вызывать подозрений…
– Прекрати! – Я начал злиться.
– Ты разлюбил меня, – Рита наконец начала рыдать. – Но я же не могу вот так вот его бросить. Он такой хороший человек… Нет, ты только пойми меня правильно, я впервые в жизни почувствовала себя…
– Еще чего не хватало, – испугался я. – Ни в коем случае не бросай.
– Мерзавец, скотина бесчувственная, – она запустила в меня ложкой.
– Рита, не валяй дурака, – я снова закурил.
– Сколько раз тебя просили не курить в квартире! Тебе наплевать на меня, ты же знаешь, что я не выношу сигаретного дыма.
– Послушай, – я начал заводиться. – Делай что угодно, но вот только пожалуйста, не ори на меня! Я сижу в полном дерьме именно из-за того, что на меня так же кричали. Я устал от всего этого. Ради Бога, не прикидывайся невинной. Ты нужна мне не более, чем я тебе. И не надо соплей, давай оставим все как есть.
– Ах вот ты как заговорил? После всего, что между нами было. Ты – жестокий. Бессердечный. Скотина!
– Не надо изливать в пространство этот стандартный набор штампов. И прекрати реветь, а то ты приедешь домой с красными, набрякшими веками, и муж тебя все-таки засечет.
– Черт бы тебя побрал, – она как по-волшебству прекратила плакать, решительно поднялась из-за стола, сорвала с себя футболку с надписью, напоминавшей плакаты времен гражданской войны, и начала одеваться. – Не смотри!
«Работник корпорации!» – гадкая надпись поплыла змейкой, будто анаконда в тропическом болоте, среди неизвестно откуда взявшихся кувшинок. «Помни: твою зарплату выплачивают удовлетворенные тобой заказчики!».
– Да не смотрю я.
– Все, все кончено, слышишь! Все! Окончательно! Какая же я дура! – Рита продолжала еще что-то кричать, потом, наконец, ушла.
Как тихо… Как хорошо… В последнее время я полюбил одиночество. Быть может, я схожу с ума, или мне просто не повезло, но я все чаще ловлю себя на мысли о том, что оставаясь один, наконец-то становлюсь самим собой. Это, наверняка, зловещий симптом: признак эгоизма, возможно, шизофрении, мизантропии, результат все усугубляющегося стресса, вызванного моим финансовым банкротством и полным непониманием того, как жить дальше. Как будто что-то подталкивает меня, и никого не хочется видеть. Даже женщин, несмотря на периодически ударяющий в голову первобытный инстинкт продолжения рода. Вот если бы они рождались глухонемыми. Или, хотя бы, умными. Пусть даже будут самыми отпетыми стервами, пусть ругаются, швыряются тарелками, дерутся, но пусть с ними хотя бы изредка, скажем, раз в неделю, будет интересно разговаривать!
И хватит корить себя за эту дурацкую историю. А, может быть, я не прав? Кто знает, может быть я показался этой очкастой Рите таким же спасением от опостылевшей жизни, как и она мне в тот, первый вечер? Разве я виноват, что ничего из этого не получилось?
Телефон. Как я тебя не люблю, бездушный пластиковый аппарат. Что ты принесешь мне на этот раз? Наверняка это звонит Рита, остановилась у какого-нибудь супермаркета, или на заправке. У нее запоздалое раскаяние, или, еще хуже: сейчас она выскажет мне все, что обо мне думает. Я сломал ее жизнь. Разрушил загнивший семейный рай. Не оправдал надежд, оказался самовлюбленным эгоистом. И буду за это в аду вариться в кипящей смоле. Может быть, не брать трубку?
– Привет… – Я ошибся в своих прогнозах, звонил Максим. – Слушай, тут у меня крупные неприятности с бизнесом, я уезжаю, по крайней мере недели на две. – Он тяжело дышал, как будто запыхался от бега.
– А… – протянул я. – Привет. Слушай, Максим, ты случайно не знаешь, когда мы получим деньги? Как там Иван Ренатович?
– Мне сейчас не до того. А насчет денег ты сам ему позвони, ладно? Запиши телефон…
– Записываю, – меня неприятно поразило то обстоятельство, что Макс слегка попискивал, как будто рядом с трубкой скулил обиженный щенок.
– Так что стряслось, если не секрет?
– Долго рассказывать. Ладно, если я вернусь, дам тебе знать. – Максим взвизгнул, и мне показалось, что он до смерти чем-то напуган. – Может быть, недели через две–три. Не знаю…
Черт побери! Исчезновение Макса было мне весьма некстати. Я как-то наивно надеялся, что все дела с Иваном Ренатовичем он закончит сам, а мне лишь останется получить деньги на тарелочке с голубой каемочкой. Но, видимо, не тут-то было… Ну, что же поделать, главное в нашей жизни – иметь хоть какую-нибудь надежду на лучшее. Смущала лишь расписка на космическую сумму, неосмотрительно выданная партнеру.