В Ленинграде у меня родной дядя. Он известный человек. В День Военно-Морского Флота его всегда в газетах упоминают. Вице-адмирал Михаил Иванович Пазов. Так вот у него фамилия не Пузо, а Пазов. Это он еще в молодости так переименовался.
Моего старшего брата Федю называют на французский лад: профессор Пузо.
Но, когда я пришел на завод, фамилия Пузо никого не удивила, ни у кого не вызвала улыбки. Даже наоборот — на меня смотрели не без уважения. На заводе она давно известна. Это фамилия моего отца, авторитетнейшего слесаря-наладчика.
Так вот у нас такая семья: отец рабочий, а дядя вице-адмирал. Я токарь, а мой старший брат Федя — профессор, доктор медицинских наук. Лечиться, правда, мы стараемся не у него. Если уж кто заболеет — приглашаем участкового врача. С Федей всегда какая-то чепуха получается. Заболела недавно у наших соседей бабка — Мария Афанасьевна. Попросила: позовите Федю. Позвали. Он осмотрел ее, протер очки и говорит:
— Простудились вы, Мария Афанасьевна. Нужно будет этазол принимать. Я сейчас выпишу.
Клава, невестка Марии Афанасьевны, продавщица из нашего «Гастронома», сразу же вмешалась:
— У мамы от этазола крапивница по всему телу. Может, лучше сульфадимезин?
— Можно и сульфадимезин, — согласился Федя. — И банки неплохо бы.
— От банок у меня сердце болит, — сказала старуха. — А горчичники можно?
— Конечно, конечно, — подхватил Федя. — Очень хорошо горчичники.
— А может, ей пенициллин нужен, уколы? — спросила Клава.
— Не помешает, — сказал Федя. — Сейчас я напишу, пусть сделают уколы.
Нет у него той авторитетности, с которой разговаривают обыкновенные участковые врачи. Может, правда, когда какое-нибудь серьезное заболевание, он не соглашается с тем, что ему подсказывают. Может, в таких случаях он говорит что-то определенное. У нас как-то никто всерьез не болел. Но для обычных случаев вроде гриппа он совсем не подходит — только авторитет медицины подрывает своей покладистостью.
Один дядя у меня, как я уже говорил, адмирал и живет в Ленинграде. А другой, мамин брат, Степан Игнатьевич Князюк — литейщик. Дочка его, моя двоюродная сестра Шурочка, — портниха, в ателье работает. Это она мне сшила джинсы, которыми я горжусь. Не те пижонские джинсы, какие теперь все носят, а настоящие, из плотного брезента. Если их поставить, они будут и без человека стоять. Такие и нужны мотоциклисту — ни ветер, ни дождь сквозь них не проберутся. А блестящие кнопки везде, где только можно, мне прикрепил часовщик, который работает в будочке у нас на углу. Уж он не пожалел металла.
Черную кожаную курточку с девятью замками-«молниями» и белыми витыми кожаными погончиками Федя мне привез из Австралии. Белую каску и пластмассовый щиток-забрало выдали в клубе. Перчатки-краги я купил в магазине спорттоваров. Это все не пижонство. Я однажды шел по шоссе без перчаток. И не на такой уж большой скорости — километров семьдесят-восемьдесят. По мизинцу врезал встречный майский жук. Я думал, что без пальца останусь. Честное слово, даже взвыл.
Ну и мотоцикл я купил себе уже через месяц после того, как поступил на завод. В рассрочку. Мы все покупаем мотоциклы в рассрочку. Машина зверь. «Ява-350». Мы с Вилей здорово с ней повозились. Поставили гоночный руль с катушечным регулятором газа. Движение руки — и дроссель полностью открыт. Это у нас такая мода — какой бы драндулет у тебя ни был, а руль ставится гоночный, шириной восемьдесят пять сантиметров. Совсем другой вид. И вручную отполировали камеру сгорания и каналы. С места берет девяносто километров, до того приемист.
У нас в Киеве побывал чешский инженер с завода «Ява». Когда он посмотрел наши машины — только языком поцокал и головой покачал.
— Прецезионная работа. Ювелирная техника. Можно на международной выставке показывать.
Конечно, они на заводе при массовом выпуске не могут так отполировать каждую деталь.
Я люблю свою машину. И доверяю ей.
— Для чего тебе столько яиц? — спросил я у Николая.
— Тетка просила.
Он жил с теткой.
— А как мы их довезем?
— Ничего, довезем.
Он решил купить сотню яиц. Стоило посмотреть на то, как он это делал. Николай — обычно мрачноватый парень, с какой-то особой, чуть виноватой улыбкой. И все-таки все продавщицы ему улыбаются. Всегда. Сразу. Что-то в нем такое есть. Посмотришь на него хоть раз и понимаешь: вот уж хороший и надежный парень.
— А они не испортятся? — вдруг спросил Николай. — За месяц?
— Сейчас выясним.
Я уверил продавщицу, хорошенькую блондинку с телом взрослой женщины и совершенно детскими ясными глазками, что Николай построил дома инкубатор и собирается выводить цыплят, и допытывался, можно ли вывести цыплят из гастрономовских яиц. А она не знала и побежала консультироваться к заведующему отделом, тот тоже не знал. В конце концов я объявил, что мы проверим это экспериментальным путем, а яйца, из которых цыплята не вывелись, возвратим в «Гастроном».
Черт его знает что! Если кто-нибудь задерживает продавца трепом, другие покупатели всегда нервничают и ругаются. Когда это делаем мы с Николаем, вдруг оказывается, что никто и никуда не спешит, все вмешиваются в разговор — сплошное веселье.
И продавщица была довольна. Ну, в этом никакого особенного секрета нет. Просто нужно так с ней разговаривать, чтобы она чувствовала, что ты интересуешься ею как человеком. Но уж здесь притворяться нельзя. Нужно в самом деле интересоваться. Продавщица, вероятно, ощущает свой прилавок, как барьер между собой и покупателями. Так вот, весь секрет в том, чтобы она не чувствовала этого барьера.
Яйца мы покупали в «Гастрономе», который в самом начале Крещатика, недалеко от площади Ленинского комсомола. Мы вышли из магазина, Николай нес в руке коробку хорошо упакованных яиц, а я — четыре пирожка с мясом, завернутых в сразу промаслившуюся бумагу, и вдруг мы увидели, что навстречу нам идет о н а.
И я, и Николай, и все наши ребята хорошо знаем, что значит о н а. Это трудно только другим объяснить… О н а — это девушка, с которой ты хотел бы немедленно познакомиться, в которой есть какая-то особая привлекательность, что ли, ради которой оставил бы любую компанию. Эта девушка может быть даже не очень красивой, и плохо одетой, и может идти по улице с отцом или с мужем, и все равно мы сразу почему-то чувствуем, что это о н а.
У девушки, которая шла навстречу нам, была какая-то особенно броская фигура, то есть не фигура, а ноги, такие, как бывает, когда смотришь на манекен в витрине, но это не казалось противным, а, наоборот, было очень привлекательно. И румяные, с нежной и чистой кожей щеки. И волосы с двумя кудряшками на лбу, перевязанные красной газовой косынкой, свернутой, как жгут. И летние туфли без задников под лозунгом «ни шагу назад». И что-то такое в ней было… Ну, в общем, этого не объяснишь.
Мы одновременно ей улыбнулись. Она чуть-чуть улыбнулась нам в ответ и прошла мимо. Мы посмотрели ей вслед, но она не оглянулась. Тогда мы помчались к своим мотоциклам. Они стояли на боковой улице за углом. Николай закрепил коробку с яйцами на багажнике. Мотоциклы рванули с места, по Костельной мы вылетели на площадь Калинина, поставили мотоциклы и снова пошли навстречу девушке.
— Здравствуйте, — сказал я. — Давно не виделись. Девушка рассмеялась и прошла мимо. Она решила, что мы ее обогнали по другой стороне.
Мы возвратились на площадь Калинина, развернулись с такой скоростью, что успели увидеть номера собственных мотоциклов, и помчались на Прорезную.
— Здравствуйте. — Я снова поздоровался с таким выражением, словно вижу ее впервые. — Вам тут не попадались два таких же парня, как мы? Это, знаете, наши братья. У нас в семье шестеро близнецов.
На этот рев девушка была искренне озадачена.
— Как это вам удается? — спросила она, и мне показалось, что голос у нее как-то удивительно подходит к внешности — он был глубоким и чуть ленивым.
— Машина времени, — ответил Николай. — В наших руках машина времени. Только что мы побывали в далеком коммунистическом будущем, затем вернулись в Древний Египет, к Нефертити, и всюду мы встречались с вами.
— Хотите посмотреть на это чудо современной техники? — вмешался я.
Честное слово, мы не сговаривались. Но вели себя мы так, словно предварительно прорепетировали эту сцену.
— Хочу, — не задумываясь, ответила девушка.
— И достаточно вам будет произнести волшебное заклинание «врали, врем и будем врать, трижды восемь — сорок пять
По-над лугом зелененьким,
По-над лугом зелененьким
Брала вдова льон дрiбненький.
Вона брала, вибирала,
Вона брала, вибирала,
Тонкий голос подавала.
И я ярко, отчетливо, как в кино, увидел этот луг и женщину, которая, наклоняясь, вырывает из земли мелкий, неуродившийся лен. За нею остается прорванный ряд. Она поет тонким голосом, похожим на голос моей мамы. Это особый, высокий голос женщин, которые девушками «спiвали на сiльських вечорницях».
А Василю сiно косить,
А Василю ciно косить,
Тонкий голос переносить.
Коса «джик-джик», и трава ложится ровными полукружьями, а Василий… а что Василий? Что значит «тонкий голос переносить»? Так нельзя сказать в обычном разговоре. Так можно выразиться только в песне… Очевидно, переживает, когда слышит этот голос. И голос этот словно по сердцу его режет? А может быть, «тонкий голос переносить» обозначает совсем другое? Он подхватывает песню, как бы переносит ее к себе на луг?
Кинув косу додолоньку,
Кинув косу додолоньку,
А сам пiшoв додомоньку.
Ciв до столу, похилився,
Ciв до столу, похилився,
Тяжко-важко зажурився.
Бросил косу на землю, и она вонзилась острым концом в короткую щетку скошенной травы, а сам, не оглядываясь, пошел домой, сел к столу, опустил голову на руки и загрустил.
Прийшла мати та й до хати,
Прийшла мати та й до хати,
Стала Василя питати.
Пришла мама и стала выпытывать у Василия, почему он такой грустный. Так же поступила бы и моя мама в таком случае.
Ой, Василю, що думаеш,
Ой, Василю, що думаеш,
Чем не п”пєш i гуляєш?
А почему Василий должен пить и гулять? Наверное, было воскресенье, как сегодня. А в воскресенье всегда пили и гуляли.
Дозволь, мати, вдову брати,
Дозволь, мати, вдову брати,
Toдi буду пить-гуляти.
Жениться на вдове?.. Но ведь тогда… значит, она не была старой, как моя мама. Она была молодой. Как жена нашего соседа Алексеева. Может, у нее был ребенок. Мальчик, как у Алексеева. Или еще совсем не было детей и она была еще моложе. Как Лена, которую Николай увез на мотоцикле с коробкой яиц, прикрепленной к багажнику, а теперь собирается жениться на ней. Странно. Я никогда об этом не думал. И муж у нее умер молодым. Слетел с мотоцикла?.. Или тогда еще не было мотоциклов… Заболел чем-нибудь?..
Не дозволю вдову брати,
Не дозволю вдову брати, —
Вдова вмiє чарувати.
Чарувати — значит колдовать. Но, может быть, — очаровывать?
Вчарувала мужа свого,
Вчарувала мужа свого,
Причарує й сина мого.
Мама умолкла. Но я вспомнил, что дальше были еще такие слова:
А я чарiв не боюся,
А я чарiв не боюся.
Та й на вдовi оженюса.
Он женится на вдове. Но в песне не говорилось, как они будут жить. С его мамой? Не хотел бы я жениться на девушке, которая не понравится моей маме. Это была б не жизнь. Мама нас бы съела.
Что там говорить — все у нас боятся мамы. И я, и батя, и Федя. Бате я с самого детства говорю «ты», а ей — «вы».
Нет, с нашей мамой шутки плохи. Вот и сейчас она появилась из ванной с закатанными рукавами, с раскрасневшимся влажным лицом, посмотрела на меня так, словно я бог весть что натворил, и спросила язвительно:
— Ты так никогда и не встанешь?
— Уже час, как встаю, — поторопился я улыбнуться, чтобы мама не заметила, как болит эта чертова нога.
— Выйди в «Гастроном», купи хлеба. «Украинского», черного. Что, мне ходить хлеб покупать?
— Сейчас пойду.
Проклятая нога. Она так распухла, что не влазила в полуботинок. Я заковылял по комнате, разыскивая босоножки.
— Смотри, Ромка, — сказала мама, еще раз поломаешь у себя что-нибудь, не видать тебе мотоцикла как своих ушей. Без зеркала, — добавила она, чтоб у меня не оставалось никаких иллюзий.