Когда Вилли вернулся из города, усталый и раздраженный, как всегда бывало с ним после дня, проведенного в поездке, после деловых разговоров с людьми и покупок, она, осторожно подбирая слова, сообщила ему о том, что тут без него произошло. Когда она ему сказала, как звала Темби в зарослях, Вилли ласково посмотрел на нее и заметил: «Дорогая моя, чего ты хотела этим добиться?» «Но, Вилли, все это так ужасно…» Губы ее задрожали, и она позволила себе всласть поплакать на его плече. «Ты даже не знаешь, Темби ли это». «Конечно же, Темби. Кто еще может быть? Глупый мальчик. Мой глупый маленький Темби…»
Она не могла есть. После ужина Джейн внезапно сказала: «Он придет сюда вечером. Я уверена в этом». «Ты так думаешь? — серьезно спросил Вилли. Он всегда верил в предчувствия Джейн. — Ну, что ж, не тревожься, мы подготовимся к встрече». «Если бы ты только дал мне поговорить с ним», — просила Джейн. «Поговорить с ним! — подхватил Вилли. — Черта с два! Я его упрячу в тюрьму. Единственное подходящее для него место». «Нет, Вилли», — возразила Джейн, отлично понимая, что Темби должен отправиться в тюрьму.
Еще не было восьми часов. «Я поставлю ружье у кровати, — решил Вилли. — Мальчишка украл ружье на ферме за рекой, не правда ли? С ним опасно иметь дело». Голубые глаза Вилли сверкали; он шагал взад и вперед по комнате, засунув руки в карманы, настороженный и возбужденный; казалось, он предвкушал удовольствие от поимки Темби, и Джейн это было неприятно. В этот момент раздался какой-то звук за ближайшей к спальне дверью. Они оба вскочили и бросились туда. Там стоял Темби, прямо перед ними.
Руки у него болтались по сторонам. Он вырос, стал выше, но все еще казался тем же самым гибким, стройным мальчиком с худым лицом и большими выразительными глазами. Увидев эти глаза, Джейн невнятно прошептала: «Вилли…»
Однако Вилли решительно подошел к Темби и схватил несопротивляющегося преступника за руку. «Ах ты, молодой негодяй!» — сказал он сердито, но по тону его голоса можно было предположить, что он обращается не к опасному злодею, ограбившему много домов, а скорее к гадкому мальчишке, стянувшему в саду яблоко. Темби ничего не ответил; он в упор смотрел на Джейн и нервно вздрагивал. Это был все тот же маленький мальчик.
«Почему ты не пришел, когда я звала тебя? — с укоризной спросила Джейн. — Ты такой глупый, Темби».
«Я боялся, миссус», — сказал, вернее, прошептал, Темби.
«Но ведь я говорила тебе, что не сообщу в полицию».
«Помолчи, Джейн, — приказал Вилли. — Конечно, мы вызовем полицию. Ты что думаешь в самом деле? — И, словно желая напомнить себе о таком важном факте, добавил: — В конце концов, парень-то — преступник».
«Я не плохой мальчик, — умоляюще прошептал Темби. — Миссус, моя миссус, я не плохой мальчик!»
Но дело уже не зависело от Джейн; она передала его в руки Вилли. А Вилли, казалось, все еще не знал, на что решиться. Наконец он твердым шагом подошел к шкафу, достал оттуда ружье и протянул его Джейн. «Побудь здесь! — приказал он. — Я позвоню в полицию». Он вышел, оставив дверь открытой, а Джейн стояла, не зная, что делать, держала большое ружье и прислушивалась к телефонному разговору.
Беспомощно поглядев на ружье, она приставила его к кровати и спросила шепотом: «Темби, почему ты воровал?»
Темби опустил голову: «Не знаю, миссус».
«Но ты должен знать».
Ответа не последовало. Слезы текли по щекам Темби.
«Темби, тебе понравилось в Иоганнесбурге?»
Молчание.
«Сколько времени ты там прожил?»
«Три года, миссус».
«Почему же ты вернулся?»
«Они посадили меня в тюрьму, миссус».
«За что?»
«У меня не было паспорта».
«Ты убежал из тюрьмы?»
«Нет, я пробыл там месяц, и меня отпустили».
«Это ты крал вещи на соседних фермах?».
Темби кивнул, не поднимая глаз.
Джейн не знала, как ей быть. Она твердо повторила про себя: «Это опасный мальчик, совсем бессовестный и очень хитрый» — и снова взяла ружье, но тяжесть этого холодного, враждебного ей предмета заставила ее почувствовать себя виноватой. Резким движением она поставила ружье на прежнее место. «Посмотри на меня, Темби», — прошептала она. За стеной, в коридоре, Вилли говорил твердым, уверенным голосом: «Да, сержант, мы задержали его здесь. Он работал у нас несколько лет тому назад. Да».
«Слушай, Темби, — быстро шептала Джейн, — я выйду из комнаты, а ты беги, да побыстрей. Кстати, как ты сюда забрался?» Эта мысль возникла у нее впервые. Темби посмотрел на окно. Джейн увидела, что прутья решетки слегка раздвинуты, очень худой человек мог пролезть между ними боком. «Ты, должно быть, сильный, — сказала она. — Теперь тебе уже не нужно уходить тем же путем. Просто выйди в дверь. — Она указала рукой на дверь в столовую. — Пройди на веранду, а там беги в заросли, уйди куда-нибудь подальше, займись честным трудом и перестань воровать. Я поговорю с баасом. Скажу ему, чтобы он сообщил в полицию, будто мы ошиблись. Ну же, Темби…» — поспешно заключила она и вышла в коридор, где спиной к ней у телефона стоял Вилли. Он повернул голову, недоверчиво посмотрел на нее и сказал: «Джейн, ты сошла с ума». А в телефон бросил: «Да, приезжайте поскорей». Вилли повесил трубку, повернулся к Джейн: «Ты же знаешь, что он не изменится». — И поспешно кинулся в спальню.
Но не было необходимости так спешить. Темби стоял на том же месте, где они его оставили, прижав к глазам кулаки, как малый ребенок.
«Я ведь велела тебе бежать», — сердито сказала Джейн.
«У него в голове винтика не хватает», — съязвил Вилли.
Он взял ружье, но тут же, как и Джейн, почувствовал, что это глупо, и поставил ружье на место.
Вилли присел на кровать и смотрел на Темби с видом человека, который понимает, что его перехитрили: «Будь я проклят, — сказал он, — ей-богу, не разберу, в чем тут дело».
Темби продолжал стоять посредине комнаты, опустив голову и плача. Джейн тоже плакала. Вилли сердился все больше, раздражался все сильнее. Наконец он ушел из комнаты, хлопнув дверью: «Черт знает что такое! Все с ума посходили!»
Вскоре явилась полиция, и уже больше не было сомнений относительно того, что надо делать. Темби отвечал утвердительно на все вопросы, во всем признался. На него надели наручники и увезли в полицейской машине.
Тогда Вилли вернулся в спальню, где Джейн, плача, лежала на кровати. Он похлопал ее по плечу и сказал: «Ну, хватит. Все кончено. Мы ничего не могли поделать».
Джейн всхлипывала: «Он остался жив только благодаря мне. Вот что самое ужасное. А теперь его посадят в тюрьму».
«Черные ничего не имеют против тюрьмы. Они не считают ее позором, как мы».
«Но он станет одним из тех негров, у которых вся жизнь проходит от тюрьмы до тюрьмы».
«Ну и что же? — удивился Вилли. Сдерживая раздражение, он, как верный супруг, ласково приподнял Джейн и дал ей свой носовой платок. — Ну, хватит, старушка, — уговаривал он… — Перестань. Я устал, хочу лечь. Весь день я слонялся по этим проклятым мостовым, и завтра мне предстоит такой же тяжелый день из-за табака». Он начал стаскивать сапоги.
Джейн перестала плакать и тоже разделась.
«Во всем этом есть что-то ужасное. Я не могу успокоиться, — сказала Джейн. Она помолчала, а потом добавила: — Чего он от нас хотел, Вилли? Что же это такое? Чего он хотел от нас все это время?»
Little Tembi[2]
Jane McCluster, who had been a nurse before she married, started a clinic on the farm within a month of arriving. Though she had been born and brought up in town, her experience of natives was wide, for she had been a sister in the native wards of the city hospital, by choice, for years; she liked nursing natives, and explained her feeling in the words: 'They are just like children, and appreciate what you do for them. So, when she had taken a thorough, diagnosing kind of look at the farm natives, she exclaimed, 'Poor things! and set about turning an old dairy into a dispensary. Her husband was pleased; it would save money in the long run by cutting down illness in the compound.
Willie McCluster, who had also been born and raised in South Africa, was nevertheless unmistakably and determinedly Scottish. His accent might be emphasized for loyalty's sake, but he had kept all the fine qualities of his people unimpaired by a slowing and relaxing climate. He was shrewd, vigorous, earthy, practical and kind. In appearance he was largely built, with a square bony face, a tight mouth, and eyes whose fierce blue glance was tempered by the laughter wrinkles about them. He became a farmer young, having planned the step for years: he was not one of those who drift on to the land because of discontent with an office, or because of failure, or vague yearnings towards 'freedom'. Jane, a cheerful and competent girl who knew what she wanted, trifled with her numerous suitors with one eye on Willie, who wrote her weekly letters from the farming college in the Transvaal. As soon as his four years' training were completed, they married.
They were then twenty-seven, and felt themselves well- equipped for a useful and enjoyable life. Their house was planned for a family. They would have been delighted if a baby had been born the old-fashioned nine months after marriage. As it was, a baby did not come; and when two years had passed Jane took a journey into the city to see a doctor. She was not so much unhappy as indignant to find she needed an operation before she could have children. She did not associate illness with herself, and felt as if the whole thing were out of character. But she submitted to the operation, and to waiting a further two years before starting a family, with her usual practical good sense. But it subdued her a little. The uncertainty preyed on her, in spite of herself; and it was because of her rather wistful, disappointed frame of mind at this time that her work in the clinic became so important to her. Whereas, in the beginning, she had dispensed medicines and good advice as a routine, every morning for a couple of hours after breakfast, she now threw herself into it, working hard, keeping herself at full stretch, trying to attack causes rather than symptoms.
The compound was the usual farm compound of insanitary mud and grass huts; the diseases she had to deal with were caused by poverty and bad feeding.
Having lived in the country all her life, she did not make the mistake of expecting too much; she had that shrewd, ironical patience that achieves more with backward people than any amount of angry idealism.
First she chose an acre of good soil for vegetables, and saw to the planting and cultivating herself. One cannot overthrow the customs of centuries in a season, and she was patient with the natives who would not at first touch food they were not used to. She persuaded and lectured. She gave the women of the compound lessons in cleanliness and baby care. She drew up diet sheets and ordered sacks of citrus from the big estates; in fact, it was not long before it was Jane who organized the feeding of Willie's two-hundred-strong labour force, and he was glad to have her help. Neighbours laughed at them; for it is even now customary to feed natives on maize meal only, with an occasional slaughtered ox for a feasting; but there was no doubt Willie's natives were healthier than most and he got far more work out of them. On cold winter mornings Jane would stand dispensing cans of hot cocoa from a petrol drum with a slow lire burning under it to the natives before they went to the fields; and if a neighbour passed and laughed at her, she set her lips and said good-humouredly: 'It's good sound common sense, that's what it is. Besides — poor things, poor things! Since the McClusters were respected in the district, they were humoured in what seemed a ridiculous eccentricity.
But it was not easy, not easy at all. It was of no use to cure hookworm-infested feet that would become reinfected in a week, since none wore shoes; nothing could be done about bilharzia, when all the rivers were full of it; and the natives continued to live in the dark and smoky huts.
But the children could be helped; Jane most particularly loved the little black piccanins. She knew that fewer children died in her compound than in any for miles around, and this was her pride. She would spend whole mornings explaining to the women about dirt and proper feeding; if a child became ill, she would sit up all night with it, and cried bitterly if it died. The name for her among the natives was The Goodhearted One. They trusted her. Though mostly they hated and feared the white man's medicines,[3] they let Jane have her way, because they felt she was prompted by kindness; and day by day the crowds of natives waiting for medical attention became larger. This filled Jane with pride; and every morning she made her way to the big stone-floored, thatched building at the back of the house that smelled always of disinfectants and soap, accompanied by the houseboy who helped her, and spent there many hours helping the mothers and the children and the labourers who had hurt themselves at work.
Little Tembi was brought to her for help at the time when she knew she could not hope to have a child of her own for at least two years. He had what the natives call 'the hot weather sickness'. His mother had not brought him soon enough, and by the time Jane took him in her arms he was a tiny wizened skeleton, loosely covered with harsh greyish skin, the stomach painfully distended. 'He will die, moaned the mother from outside the clinic door, with that fatalistic note that always annoyed Jane. 'Nonsense! she said briskly — even more briskly because she was so afraid he would.
She laid the child warmly in a lined basket, and the houseboy and she looked grimly into each other's faces. Jane said sharply to the mother, who was whimpering helplessly from the floor where she squatted with her hands to her face: 'Stop crying. That doesn't do any good. Didn't I cure your first child when he had the same trouble? But that other little boy had not been nearly as sick as this one.
When Jane had carried the basket into the kitchen, and set it beside the fire for warmth, she saw the same grim look on the cookboy's face as she had seen on the houseboy's — and could feel on her own. 'This child is