— Ты здесь по работе? Интервью у него брать собрался? — я кивнул в сторону бельгийского писателя, по-прежнему стоявшего у колонны и пытающегося укусить свой бутерброд.
— Нет, — Витя удивленно нахмурил брови. Он даже не понял, о ком я говорю. — Я вообще-то случайно здесь. Мне редактор назначил встречу. Сказал: приходи обязательно сразу к фуршету, будет модная туса, повидаешь кого-нибудь из старых друзей. И очень кстати. Видишь, тебя вот встретил.
— Как вообще дела? — спросил я.
— Да знаешь, — Витя отвел глаза и потянулся за бутербродом, — хреново, старикашка, дела у меня. С Кристинкой развожусь. Достала по самое вот это… — Витя провел тыльной стороной ладони под подбородком.
— И что? Теперь гуд-бай жилплощадь?
Витя посмотрел на меня в упор и шутливо сказал:
— Твоя меркантильность, Аствацатуров, всегда меня…
— Моя? — перебил я его, деланно сердясь. — И это мне говорит человек, который за страничку получает восемьдесят долларов? Мне? Тому, который работает за жалкие гроши?
— Поэтому ты и меркантилен, — сказал Витя, заедая мой большевистский пафос бутербродом с рыбой, и добавил с набитым ртом: — Если бы у тебя было больше денег, ты бы, как я, думал о высоком.
— Ладно, — я махнул рукой. — В данную минуту, с непрожеванным бутербродом во рту, ты как никто похож на человека, думающего о высоком. Так что там с твоей квартирой? Подаришь ей?
— Да нет, — нахмурился Витя. Он, наконец, окончательно разделался со своим бутербродом. — Квартира здесь вообще ни при чем. Тем более, мы жили у нее. Нет, с этим как раз проблем не было. Я просто покидал в чемодан шмотки и свалил к родителям. Детей мы, слава тебе господи, не завели.
— Ну и в чем тогда проблема?
— Проблема, понимаешь ли, в том, что она не отстает. Развод отказывается давать. Ну да я своего добьюсь, ты же меня знаешь. Уже три месяца как уехал, уже новую бабу себе завел, а этой стерве все неймется. Недавно, представляешь, на работу ко мне приперлась. Хорошо, у нас там охрана стоит, два таких амбала, так они ее не пропустили. Так она полчаса стояла под окнами и вопила на всю улицу, что еще доберется до моей жопной дырки. Как тебе, кстати, это выражение? Запиши, пригодится. Теперь она мне на мобильник названивает и эсэмэски строчит. То вернуться умоляет, то угрожает бандитами. Вчера, представляешь, прислала около двадцати сообщений. Я все читать не стал. Посмотрел только первое. Там было (тебе интересно?): «Витенька, я тебя люблю. Мне плохо. Приходи». Остальные я не читал и сразу удалял. А потом открыл последнее, ну одно из последних, и читаю: «Слышь, ссыкло, расслабь свое очко поганое. Сказала же — не трону». Причем, Аствацатуров, что самое занятное, — это тебе, как филологу, на заметку, — слово «поганое» через два «н» написано.
Витя полез в карман за телефоном, чтобы продемонстрировать эпистолярные шедевры, присланные Кристиной, но я удержал его от этого, сказав, что верю на слово, и тут нет ничего удивительного, потому что женщины все одинаковы в своей переменчивости и непредсказуемости.
— И что этой суке было надо? — сокрушался Витя. — Почему она все время скандалила? Не понимаю… Я же все ей покупал — мебель, шмотки. В Турцию каждое лето возил. Даже в цирк с ней таскался… По ее, естественно, просьбе, ты же сам понимаешь, так что нечего ржать. И что ей теперь от меня надо? Зачем я тебе это все рассказываю?
«Не знаю, Витя. Я и не слушаю. Нельзя вглядываться в бессмыслицу, в бесконечность, в сердце тьмы, в старое, просящееся на помойку зеркало с облезшей амальгамой. Если взглянул — то все. Тебе крышка. Посмотрел ей в глаза — и сразу умер. Сошел с ума. Спрут поцеловал тебя в губы. Тебя укусил малярийный комар или энцефалитный клещ. Теперь ты камень, вызывающий омерзение, тошнотворная вещь в себе, точнее, вещь-в-ней, вымершая стеллерова корова, желтый карлик, ртутная торичеллева пустота, крылоногий Персей, проигравший первую же схватку с Горгоной. Не будь кретином, не подымай веки, не отвечай на ее звонки, сотри ее письма. Убей…»
— Не знаю, Витя. Ей, наверное, не хватало внимания. Им всегда его не хватает. Но сейчас тебе лучше держаться от нее подальше. А вообще-то…
Тут наш разговор прервала рослая блондинка, стоявшая до этого рядом, спиной к нам. Она повернулась, и глубокий вырез ее красного вечернего платья явил мне и Вите пышное великолепие молочных форм. Я осекся на полуслове.
(«Тебе чего, лошадь?»)
— Андрей Алексеевич! Здравствуйте! Вы нам в прошлом году лекции читали, — пропела она, встретив наши удивленные взгляды, и, поправив волосы, насмешливо поинтересовалась: — Надеюсь, вы меня помните? Мне Сэлинджер на экзамене попался.
Я смутился. Нет, я не помнил, и, судя по выражению на лице блондинки, угадавшей мою забывчивость, это было явным свинством.
— Меня Алена зовут.
— Алена, — зачем-то повторил я. — А это Витя, мой старый друг.
Витя буркнул в ответ что-то нечленораздельное, что, мол, таких как ты, Аствацатуров, друзей — за одно место да в музей, и взял с тарелки очередной бутерброд.
Алена коротко кивнула ему и тут же снова повернулась ко мне:
— Я ваши лекции слушала на филфаке.
Мне пришлось в ответ вежливо улыбнуться.
Пауза.
— Мы здесь вдвоем с мужем.
(«От счастья бы не обосраться…»)
Последовала пауза, еще более долгая, чем предыдущая.
— А кто у нас муж? — игриво спросил я, неожиданно почувствовав, что для продолжения беседы и, главное, для ее скорейшего окончания от меня потребуются некоторые усилия.
— Он американец. Американский дипломат, — обрадовалась продолжению разговора девушка Алена. — Раньше он в Швейцарии работал, а теперь вот здесь. Мы месяц назад поженились.
(«Вот оно, значит, как».)
Разговор явно придавал ей уверенность в себе.
— Хотите, я вас познакомлю?
(«Дрожу от нетерпения».)
Я, разумеется, хотел. Тем более, это заманчивое предложение прозвучало не как вопрос (вопросительный знак я оставил как память об уроках русской грамматики в школе, которые я ненавидел всем своим подростковым сердцем)… оно прозвучало не как вопрос, а было произнесено приказным тоном человека, долгое время находившегося на ответственном посту руководителя и привыкшего отдавать распоряжения.
Алена отошла и буквально через несколько секунд вернулась под ручку с высоким пожилым господином. На вид господину было лет шестьдесят. Не меньше. Алене он скорее годился в дедушки, чем в мужья. Седые волосы, аккуратно уложенные и обильно обработанные гелем, строгий дорогой костюм, галстук-бабочка и толстый перстень на мизинце правой руки, которую он тотчас же мне протянул, покровительственно улыбнувшись.
— Мой муж, Брайен Томпсон, — торжественно сказала Алена.
— Andrey, — ответил я, улыбнувшись в ответ. — Nice to meet you, Mr. Thompson [1].
— Brian, just Brian [2], — замахал руками мистер Томпсон.
Витя тоже поздоровался. Мистер Томпсон, точнее, Брайен, подал руку и ему, все с той же улыбкой.
Дальнейший разговор, во время которого Витя ел бутерброд, происходил на английском.
— Вы в университете преподаете? — вежливо осведомился мистер Томпсон.
(«Тебе не все равно?…Странные все-таки у некоторых животных имена… обидные какие-то… „козел“, „выхухоль“, „вомбат“, „морж“, а вот у птиц, наоборот, величественные: „орел“, „фламинго“, „журавль“, „лебедь“. Несправедливо это».)
— Пока да.
— Пока? — удивился мистер Томпсон.
(«Если я когда-нибудь заведу себя попугая, то непременно назову его „Тузик“, чтобы все по-честному».)
— Зарплата маленькая.
— Да, — вздохнул он. — Но ведь теперь у вас есть частные колледжи, гранты…
— Не для всех. По крайней мере, не для меня.
Разговор едва начался и тут же почему-то вдруг начал меня раздражать. Во всяком случае, продолжать его у меня не было никакого желания. Мне захотелось снова вернуться к еде и вину. Я беспомощно оглянулся на Витю. Он невозмутимо дожевывал очередной бутерброд и, судя по выражению на его лице, готов был приступить к следующему.
— Андрей был нашим любимым преподавателем, — встряла Алена. — Я тебе, Брайен, о нем рассказывала. Помнишь?
(«Да плевать я на вас обоих хотел, морды ослиные. В туалет хочется».)
Мистер Томпсон ласково улыбнулся ей в ответ и развел руками — получилось очень гостеприимно.
— Ну, ребята, — сказал он, театрально выдержав административную паузу. — Мы вас теперь оставим. Нас с Аленой ждет одна важная встреча.
(«Уф! Вали уже на свою встречу. И лошадь свою уводи. Нет, стоят как вкопанные. Когда же они сдристнут отсюда?»)
— Приятно было познакомиться, — произнес, наконец, мистер Томпсон. Он легонько пожал мне руку и на прощание дружески добавил, видимо, желая показаться особенно любезным: — Спасибо, Андрей, за то, что воспитали для меня такую замечательную девочку.
(«На здоровье, придурок».)
— Обращайтесь еще к нему, — саркастически пошутил Витя и, толкнув меня плечом, добавил уже по-русски: — Он вам подгонит еще, подлинней, помоложе.
(«Дурак… Зачем?»)
Алена вспыхнула и хотела было что-то сказать, но сдержалась.
Молодожены отошли в сторону и влились в кружок, состоящий в основном из похожих друг на друга мужчин в костюмах.
— Будь я на ее месте, — ехидно заметил Витя, кивнув в их сторону, — я бы попробовал его поцеловать. Вдруг старая жаба в прекрасного принца превратится?
— Слушай, Витя, — сказал я очень спокойно. — Ты просто много выпил и мало ел. Может, он и вправду жаба, но она здесь ни при чем.
Витя усмехнулся и дружелюбно похлопал меня по плечу.
— А ты, Аствацатуров, все такой же. Ни капельки не изменился. Сейчас разведешь свою марксистскую бодягу, которую ты в книжках вычитал, про среду и про общество. Потом скажешь, что у нас в России настоящих мужчин не осталось…
— Это тоже, — отозвался я, проигнорировав его иронию. — Но, возможно, женщины просто так устроены…
— Как устроены? — хохотнул Витя.
— Ну… — я немного смутился и говорил неуверенно. — Устроены так, что тянутся к биологически активным особям другого пола.
— Или своего пола, — перебил меня Витя. — Ты как-то забыл о таком маленьком нюансе.
— Неважно…
— Неважно?! — вспыхнул Витя. — О чем ты вообще говоришь? Какая биологическая активность?! Этот старый пень на ладан дышит. Ему давно на кладбище прогулы проставляют!
Витин напор всегда заставлял меня решительнее обороняться. А его раздражительность только придавала моему голосу спокойствие.
— А если это любовь? — предположил я.
— Да пошел ты…
— Во-первых, — проигнорировал я Витину невоспитанность, — он еще на наших похоронах пламенную речь произнесет, да так, что все разрыдаются. А во-вторых, биологическая активность в том мире, где мы с тобой, Витя, живем, определяется степенью социального успеха. Этот старый пердун успешен — вот в чем дело.
Я приподнял бокал, приглашая Витю присоединиться и выпить со мной.
— Ну и черт с ним, — согласился Витя, почему-то внезапно повеселев. — Давай-ка лучше выпьем. И поедим заодно. Смотри, как эти твои биологически активные особи на бутерброды нацелились. Того и гляди нам ничего не останется. Ты ведь, Аствацатуров, не болтать сюда пришел.
— Это уж точно.
Мы немного поели, выпили вина, вспомнили общих знакомых и скоро распрощались. Явился, наконец, Витин редактор, и они, отойдя к огромному окну с широкими подоконниками, принялись о чем-то горячо спорить.
Еще немного о женщинах и о мужчинах
Я так увлекся описанием фуршета, что совершенно забыл о главном действующем лице, бельгийском писателе NN. Попутно хотел бы заметить, что это лицо — я вам его уже описал — каждой своей чертой просто обречено на то, чтобы быть забытым. Я, помнится, оставил NN у мраморной колонны, возле которой он стоял, тщетно пытаясь укусить бутерброд.
Теперь попробуем вернуть нашего персонажа в то самое место действия, откуда его столь беспардонным образом выставили. То есть я сам его и выставил. Ну что же. Ошибки надо исправлять. Повествователь может кого-то потерять, что-то упустить из виду, что-то как следует не разглядеть, но автору, даже начинающему, такое совершенно непозволительно.
После того как Витя меня покинул, моим вниманием завладела брюнетка-переводчица, которая, представившись Эммой («А вы, как я понимаю, Андрей? — Правильно понимаете»), сказала, что хочет познакомить меня с NN.
— Прямо сейчас? — спросил я, плохо скрыв отсутствие энтузиазма.
— Не обязательно, — деловым тоном ответила Эмма. — Завтра мы все ужинаем в ресторане гостиницы «Октябрьская». В семь часов. Приходите. Там и познакомитесь.
— А как…
— На входе, — поморщившись, перебила она меня, — скажете, что идете на ужин по приглашению международного культурного центра. Вас пропустят и проведут к нашему столику.
— Спасибо, Эмма. Но, вы знаете, проблема в том, что мы с ним вряд ли сможем пообщаться. Я ведь не говорю по-французски.
— Пустяки, — махнула она рукой. — Прекрасно сможете. NN знает английский. Приходите. Будет интересно.
Эмма ошиблась. Или соврала. Интересно не было. Ничуть. Хотя NN и в самом деле довольно сносно объяснялся на английском. Никто из присутствующих за ужином (нас оказалось человек десять) решительно не мог взять в толк, о чем с ним разговаривать. Мы пытались подобрать подходящую тему, чтобы как-то развлечь гостя, но все наши усилия были напрасны. Проще, наверное, было заставить заговорить солонку на столе. NN почти не реагировал на реплики собеседников. Он большей частью молчал и вяло ковырялся вилкой сначала в салате, а затем в мясном рулете. Иногда он принимался курить сигареты, очень вонючие, и при этом рассеянно озирался по сторонам, разглядывая людей за соседними столиками и останавливаясь на женщинах чуть дольше, чем того требовало приличие. Лицо его на протяжении всего вечера сохраняло выражение скучной покорности человека, которого провидение заставило вопреки его воле постичь все тайны мира, открыть все двери, проплыть моря (да что там моря — океаны!), прожить несколько жизней, сорвать у голубой реки мистический цветок, умереть и вернуться подобно эпическому герою из мира мертвых. Его взгляд словно говорил: все в мире опознано, названо, пронумеровано, и люди ничуть не изменились за те несколько тысячелетий, что я их знаю.
Однако я заметил, что с каждым выпитым бокалом литературный мэтр делался оживленнее и все чаще подавал реплики. Он начинал напоминать ребенка с замедленным развитием речи, который попал в кабинет опытного педагога-логопеда и стал делать успехи. Но к этому моменту ужин уже всех порядком утомил. Известный издатель с супругой и два журналиста вежливо откланялись. Остальные тоже собирались уходить. Посреди общего разговора, вялого и явно подходившего к концу, NN неожиданно повернулся к Эмме и что-то тихо сказал ей на ухо. Я сидел рядом с ней и на всякий случай отодвинулся, чтобы никто не заподозрил, и прежде всего высокий гость, будто я люблю совать нос не в свои дела — а я ведь и впрямь это люблю (кто ж не любит?). Эмма, заметив мои неловкие телодвижения, слушая NN, сделала мне знак рукой, подзывающий и дающий понять, что их беседа решительно не носит никакой интимности. Покивав писателю и что-то быстро по-французски шепнув ему в ответ, Эмма обратилась ко мне:
— Андрей! Тут наш гость, — она широко улыбнулась, — выразил желание погулять по городу. В компании гида ему почему-то неинтересно. Видимо, нужно что-то менее формальное. Может, вы согласитесь с ним пройтись? Завтра, например. Если у вас, конечно, есть свободное время. Знаете что, Андрей, — оживилась она, — садитесь-ка на мое место. Поговорите с ним сами. А я пока пойду к администратору, рассчитаюсь.
Я, мысленно вздохнув, подсел поближе к NN и всем своим видом выразил заинтересованность.
— Мне Эмма сказала, что у вас найдется немного времени, которое вы мне могли бы уделить? — вежливо осведомился писатель.
— К вашим услугам, — ответил я, улыбнувшись. — Можем погулять, пройтись по центру… там, где вы еще не были.