1 мая – 38 г
Сегодня для всех такой радостный день. В нашем доме царит уныние. Скучно. Читать нечего. Вчера прочел «Разгром» Фадеева, кончил «Отцы и дети». Писать тоже нечего. Мрачно. Горько на душе.
17 мая—38 г
Так много изменений, что не было времени писать. Начну по порядку.
Во-первых, 27 апреля мы с Женей мал. ходили в Бутырки, и папе денег не приняли, а маме приняли. 11-го – то же самое, но сказали, что папы нет в Бутырках, и вчера мы с Аней и Катькой поехали в Матросскую Тишину.
Когда мы ехали на метро до Сокольников, вдруг я вижу, Аня выходит на Красносельской. Я хотел было пойти за ней, как дверь закрылась, и я оказался в вагоне, а Аня на платформе. Я, понятно, немного испугался, но затем вернул самообладание. На станции Сокольники я остался и стал ждать на перроне Аню. К счастью, все кончилось благополучно. Могло же выйти довольно печально.
После метро мы пересели в трамвай. Было ужасно жарко и душно. Я ходил еще в пальто и буквально обливался потом. После трамвая мы прошли пешком и, наконец, увидели 3-ех или 4-ех этажное здание тюрьмы, окруженное высокой каменной стеной. Мы прошли во двор. Там толпились люди и разговаривали о своих случаях и переживаниях. Я вошел в дом, подойдя к окошку, спросил:
– Скажите, где мой отец…
– Как фамилия? – спросил меня мужчина с удивительно неприятной физиономией.
– Трифонов Валентин Андреевич.[50]
– Записаны?
– Нет.
– Приходите 21 мая, запишитесь, а через месяц ответ получите.
Я понял, что больше ничего не узнаю. 21-го пойду запишусь. 12-го я с Таней, Бабушкой и Аней ездили на дачу. Там очень хорошо. Поля зеленые, река, тишина, цветы, заходящее солнце, коровы смирные…
Дачная идиллия…
20 июня
Я очень долго не писал, потому что были экзамены и еще ряд величайших событий.
11-го я ходил к маме в Бутырки, заполнил бланк и стал на очередь во 2-ое окно. Долго стоял, наслушался ужасов, насмотрелся десяток лиц, размытых слезами, недовольных, озлобленных.
В Бутырках мамы не оказалось. Я пошел назад к остановке 18-го. Жара! Выпил квасу за 10 коп.
Доехал до Никитских ворот, там сел на 16-ый и скоро был у Пресни. Вобщем, в два часа, в самый зной, вспотевший, запыленный, еле передвигавший ноги, доехал домой.
В этот же день приехала бабушка и привезла письмо мамы, оно было завернуто в какую-то бумажку. Мамочка писала, что она подъезжает к Свердловску, велит не унывать и о себе не беспокоиться. Еле видны буквы, письмо написано на маленьком клочке бумаги. Сбоку приписка: «Товарищи, кто найдет эту бумажку, пусть отправит по адресу: Москва 72, ул. Серафимовича, д. 2, кв. 137. Юрию Трифонову».
А на конверте надпись детским почерком.
«Мы нашли эту бумажку на переезде гор. Свердловска».
Хорошие ребята. Бедняжка мамочка, и так мне ее жалко.
11 июля
На даче очень скучно, все разъехались.
От мамы было второе письмо, такое же, как и первое. Дядя Павел уже на месте назначения, в городе Свободном.
От папы ни слуху, ни духу. Что-то с ним?..
Неизвестно!
Тут с ребятами у меня конфликт. Однажды мы сидели на лестнице и разговаривали о собаках. Ганька говорил, что мой отец стрелял в них. Я утверждал обратное. Ганька в колких и насмешливых выражениях описывал моего отца, я еле сдерживал слезы. Под конец он сказал:
– Ну теперь баста, хватит собак стрелять, попало ему на орехи.
Я не удержался и разревелся.
Через некоторое время Ганька снова начал задираться вместе со Славкой, напоминая происшествие на лестнице. Я размахнулся и свистнул Славке по носу. Тот заревел.
Вчера мы играли впятером в итальянку. Ганька меня снова дразнил обезьяной, я отвечал тоже. Под конец он решил довести меня до слез и сказал:
– Юрочка психует, весь в отца. Папаша-то сидит за решеточкой!
Он хотел, чтоб я заревел. Но я сдержался и подошел к нему, сказав:
– А тебе какое дело?
И замахнулся. Тот покраснел, отскочил в сторону и бросился бежать, я – за ним. Он скоро далеко убежал, струсил.
В прошлом году, когда еще никто не знал об аресте папы, я чистосердечно, как другу, рассказал все Ганьке.
Никому из всех ребят я этого не говорил. А Ганька оказался не другом, а просто подлецом.
Славка еще долго ехидничал про меня, и я решил, если он еще посмеет что-нибудь сказать, то я изобью его, как не знаю кого.
16 августа
Я долго не писал, потому что приехала Тинга, и я все не мог себя заставить писать.
Бабишка стала жутко раздражительна, придирается ко всем мелочам.
Я прямо не могу шагу сделать без скандала. Она меня запирает в 9—10 часов вечера, когда все ребята, в том числе Тинга, еще гуляют.
Она не может сказать, почему она меня запирает, и все бубнит про исправительный дом и т. п.
Каждый вечер она меня доводит до слез, обзывает меня идиотом, дрянью, хулиганом, дураком, шпаной. Один раз она меня избила по морде и больно отшибла себе руки.
Она говорит, что я не люблю папу и маму.
Я знаю, что она очень расстроена и раздражена, но иногда она так меня выводит из себя, что я не могу сдержаться. За все время, кроме 3-его апреля, я не слыхал от бабишки ни одного ласкового слова.
Ундей тоже грубо со мной обращается, презрительно называет треплом. Чортов философ, читает философские книги и делает вид, что много понимает!
Сейчас Тинга гуляет во дворе, и я бы тоже гулял, но бабишка заставила меня сидеть на веранде.
Все мои мрачные мысли мне некому изложить, раньше я говорил их маме и папе, а теперь – дневнику… Может, когда-нибудь мамочка прочтет эти строки…
Сейчас только что пришла Тинга и попросила еще погулять. Бабишка позволила…
Злость во мне такая, что просто не описать, и после этого она удивляется, почему я ее не уважаю.
Бабишка сочиняет то, что самой ей кажется. Выдумывает, что я ношусь, как оголтелый. Она считает меня самым плохим человеком на земле, вором, вруном, болтуном, грязнухой, трусом.
А Аня с Ундеем только и делают, что ехидничают на мой счет. Дальше я не могу жить среди этих людей. Я не задумываю никакого побега. Нет! Я только понял, как тяжело жить, если у тебя арестовали мать, отца, если у тебя взбалмошная бабушка, если у тебя лживые и низкие товарищи, если чувствуешь себя совершенно одиноким, если все близкие тебе люди относятся к тебе с глубоким презрением…
В какие горькие минуты написаны эти строки!
Сурово относилась Т. А. Словатинская к своему внуку-сироте. Юрий объяснил бы ее состояние одним тяжелым и емким словом «треснула». Да, можно понять: сын арестован, дочь арестована, зять арестован, из дома грозят выселить. Но ведь она прошла испытания партийным подпольем, Гражданской войной, помогала скрываться Ленину и Сталину. Казалось бы, выдержка должна была выработаться, тем более что Юра был не просто хорошим мальчиком, а очень хорошим.
Мне вспомнилось неожиданно вот что. Судьба подарила мне несколько дней общения с Альберто Моравиа. Это было незадолго до его смерти. Моравиа был влюблен, все в его жизни перепуталось, переплелось, но говорили мы не только о любви. Моравиа интересовало все о Юрии Трифонове и о Василии Шукшине. (Лев Аннинский прав, объединив в своей телепередаче два этих имени.) Но речь о другом: однажды совершенно неожиданно, без всякой связи, Моравиа сказал мне:
– Это хорошо, что у тебя сын. Ты сможешь прожить еще одну жизнь с другим мужчиной.
Я тогда не поняла смысла этой фразы. А вот теперь, кажется, понимаю. Это понимание пришло после того, как я прочитала некоторые страницы дневника тринадцатилетнего Юры.
8 сентября – 1938 г
Мы уже переехали в город. Только Аня – которую не прописали в нашем доме – с Катей остались в Х.С.Р.[51]
От папы и от мамы ничего! Дядя Павел теперь в Свободном, с ним дело улажено.
На следующей странице приклеена фотография матери в «рамке», исполненной чернилами и пером. Внизу надпись:
«Милая мамочка».
«12 лет счастливо жил с тобой»
«Но мы еще поборемся».
По бокам – две сжатых в «рот-фронтовский» кулак руки.
9 сентября – 38 г
Бабушка ходила на уколы. Потом она приходит, ей стало очень плохо, она легла. Мы с Тингой были дома одни. Тинга – больная. Я быстро позвонил в подъезд, чтоб узнать телефон амбулатории, так как бабушке стало очень плохо. Когда пришел доктор, она потеряла сознание.
Врач стал ее спрашивать:
– Когда вы почувствовали боль?
Бабушка не отвечала.
– Как пришла, – сказал я.
– Я хочу узнать, понимает она меня или нет. Вы слышите меня?
Молчание.
Я едва не разревелся. Тинга тоже, что будет, если бабушка умрет? Сестра позвонила в амбулаторию, и скоро пришла еще одна врачиха, более высокой квалификации. Нас удалили из комнаты. Я позвонил Жене и попросил ее прийти. Через полчаса пришла Женя. Бабишка все еще была в бессознательном состоянии. Проходя по коридору, я в надежде засунул руку в почтовый ящик.
Ничего.
До самого вечера бабишка не приходила в себя. Лишь вечером она пришла в себя и после этого лежала несколько дней в постели. Оказывается, ей влили, когда делали укол, слишком много какого-то порошка.
24 сентября – 38 г
Я получил пос. по зоологии и по дисциплине, завтра, наверно, получу по алгебре. Если получу, от бабишки будет такая баня, что ой-ой-ой!!!
Что-то будет завтра?!
25 сентября – 38 г
Слава Богу, сошло благополучно.
Бабишка меня опять разозлила. Я сижу, слушаю радио, рядом занимается Тинга. Бабишка и так была на меня зла за пос. по дисциплине. Вдруг она подходит ко мне, вырывает вилку из штепселя и кричит:
– Что ты слушаешь радио и мешаешь Тинге заниматься?
Я удивляюсь и говорю:
– Радио в одной комнате, а Тинга может перейти в мою комнату, радио же не перетащишь в другую комнату.
– Ты сам не сделал уроков, а еще другим мешаешь. Подумаешь, расселся как барин! – разоряется она.
– Ладно, я перейду в его комнату, – сказала Тинга.
– Откуда ты знаешь, что я не сделал уроков? – разозлился я. – Идем, я тебе покажу.
Я ей показал тетрадь. Она посмотрела ее, оттолкнула и сказала:
– Сделал, сделал, а вот спросишь тебя, а ты и не знаешь!
– Да спрашивай, пожалуйста, – уже начинаю терять терпение я.
– А!!! Иди ты! – она машет рукой. – Покажи дневник. Я начинаю искать дневник.
Тинга, тем временем, принесла книги и тетради на мой стол. В моей лампе не было лампочки.
– Ну видишь, нету лампы, – говорит бабишка.
– Тинга может поменять лампочку с того стола, на котором она сейчас занималась.
Тинга пошла и ввернула.
– Нет, Танек, переходи обратно, эта лампа плохо светит, здесь темно.
– Ну что ты мелешь, бабишка! – возмущаюсь я. – Тинга только что занималась на своем столе при свете этой самой лампы.
– Ну ладно тебе! Ай, иди! – говорит она с глупым упорством.
Наконец нахожу дневник и даю ей.
– Ну смотри, что тебе надо?
– Ничего.
– Зачем же ты его просила? – изумляюсь я. – Смотри!
– Не хочу.
Я удивленно пожимаю плечами и кидаю дневник на стол.
– А теперь, Тинга, иди занимайся, где занималась раньше. А ты – нахал и не будешь за это слушать радио.
И так очень часто. Ни с того, ни с сего налетает, и ничего нельзя в оправдание сказать. Иногда припрешь ее к стенке разумными доводами.
Тогда она говорит:
– Ай! Иди ты!
– Ай! Брось ты! Не резонерствуй!
Стихи моей маме
Скоро будет круглый год
Как с тобой расстался я.
Я все помню ИХ приход
И как увели тебя.
Мы держались, но потом
Когда стала уходить
Завертелось все кругом
Окна, двери стали плыть
И по лестнице крутой
Провожали мы тебя
И махала ты рукой
Забывая про себя.
Мы столпились у окна
В сером сумраке ночи
Поднятые ото сна
И от горя хоть кричи
Она вышла из дверей,
Оглянулася назад.
И кивнула головой
Увидав наш грустный ряд.
Твердым шагом шла она
Не боялась ничего
И на суд она пошла
Не страшася ничего.
В теплом, сером пиджачке
Обернулася на нас…
И махнула нам рукой
Может быть в последний раз…
Трудно дальше мне писать
Слезы душат грудь мою
Про печальную судьбу
Эту песню я пою.
Не стыжусь я слез моих
Я надеюсь что потом
Мама милая придет
И узнает все про них.
Я вспоминаю те часы
Когда мы, сидя вчетвером
Читали книгу у стола
И было мирно все кругом
И в лес зеленый мы ходили
Рассказывала мама там
И приключения, и были
И повести читала нам
И все прошло…
Как сон прекрасный
И новый начался теперь
Кошмарный, призрачный, ужасный…
25 сентября – 38
Юра Трифонов
12 октября – 38 г
Мы с Ганей ездили на дачу. Там были Петух и Борька Б..[52] Вечером на Красной Пресне дрались какие-то мужчины. Ух интересно!
17 октября – 38
Сегодня в школе на 3 перемене мы играли в войну. Но Петька[53] играл нечестно. Я проследил его и схватил сзади за шею.
– Выслеживаешь, подлюга?
Он повернулся и ударил мне головой по зубам. Я ответил ему. Он разозлился и свистнул мне в глаз. А Медведь[54] ударил меня по губам.
В это время зазвенел звонок. Распространился слух, что Трифона избили. Весь урок я злился и удивлялся как я Петьке не ляпнул. И решил с Петькой стыкнуться.
На перемене я сказал ему.
– Нам с тобой не мешало бы стыкнуться.
– Мне интереса нет, – признался он, – но полезешь стукну.
Я побежал и сказал ребятам, чтоб они подначивали Петьку к стычке.
После всех уроков на заднем дворе мы сцепились. Собрались человек 10 ребят. Дрались по правилам – 4 минуты. Было холодно, и у меня стучали зубы.
Петька стремительно бросился на меня и, размахнувшись, ударил бы мне по зубам, если бы я не подставил руку. Следующим ударом он сильно подшиб мне скулу. Мы бросились на близкий бой, я увидал мелькнувшую руку и быстро отскочил. Петька пролетел, я размахнулся и изо всех сил ударил ему в скулу. Он закачался, потом в бешенстве бросился на меня, я подставил затылок и услыхал как хрустнули его пальцы.
– Ой, палец сломал! – вскрикнул он.
– Бей, Юрка, нападай! – закричали ребята.
Но Петька сам бросился на меня, и мы в лютой схватке крошили друг другу морды. Я бил вслепую, ничего не видя перед собой. И только слышал восторженные крики ребят. Вдруг жуткий удар по носу, и кровь хлынула из моих ноздрей. Я зашатался.
– Хватит? – спросил секундант Медведь.
– Нет, еще! – твердо ответил я и яростно набросился на Петьку.
– Ой! Второй палец! – воскликнул он.
– Довольно! – провозгласил Гусев. – Четыре минуты!
Я пошел, умылся. Петька тоже.
Ничего, надо один раз подраться по-настоящему, это полезно.