Последних страниц нет. В конце ноября Юрий уехал в Ташкент, где находились бабушка и сестра.
Немыслимое одиночество. Отец расстрелян, мать в лагере. Но есть родная душа – Тема Ярослав, мальчик, с которым учились в 19-й школе и были соседями по Дому на набережной. Вот его адрес и значится на первой странице одной из записных книжечек (Тему после ареста родителей забрала к себе тетка).
Эти книжечки – маленькие блокноты фабрики «Светоч» с эпиграфом на обложке: «Наши трудности есть трудности роста. Усилим борьбу за пятилетку».
1942—47 годы. Юрий работал тогда на военном заводе и учился в Литинституте на вечернем отделении.
Записи, мелкими буквами, экономя бумагу, перьевой ручкой, фиолетовыми ученическими чернилами.
Я шел по улице Горького и, проходя мимо какого-то маленького ларька, – не то табачного, не то парфюмерного – заметил там странное скопление народа. Это был один из тех, оскудевших за время войны ларьков, где вместо товаров, которыми они должны торговать, судя по вывеске, можно найти только какие-нибудь березовые, плохо выструганные и вызывающие у истого курильщика отвращение, мундштуки; почти целые пачки диапозитивов на тему «Как охранить себя от желудочных заболеваний» или откуда-то выкопанные книжонки, 35-го года издания о пушном промысле или сахарной свекле. Или какие-нибудь грубые предметы быта – железные наперстки, заржавевшие от долгого стояния пояса, называющиеся «дамскими», но которые постеснялась бы надеть на круп даже самая последняя кобыла… Продавцы, по большей части женщины или старики, польстившиеся на рабочую карточку, целые дни скучно и тоскливо выглядывают из своего окошка и, если у них нет часов, – то они, заперев свою, никому не нужную, с пустыми полками, хибару, бегают каждый час куда-нибудь узнавать время – в данном случае на площадь против Белорусского вокзала.
Понятно, что я удивился, увидев как к одному из таких ларьков то и дело подходят люди, останавливаются, с интересом смотрят в окошко минуты три-четыре и отходят. Подойдя к куче людей и вытянув шею, я увидел то, что привлекало сюда публику. Продавщица, пожилая женщина, стояла посреди своей будки, а рядом с ней, с обеих сторон стояли ее дети. Мальчик и девочка. На прилавке, в большой белой тарелке, возвышалась высокая дымящаяся гора только что испеченных белых, с поджаристой нежной кожицей, аппетитно пахнущих и щедро намасленных, блинов. Да-да, настоящих мирных блинов, тех самых, от которых, по преданию, умер Крылов!.. Женщина брала их осторожно, двумя пальцами и давала своим детям, а они с хрустом, блестящими от масла ртами, уписывали их торопливо и жадно.
Люди толпились, глядя на пустые полки, потом долго, минуты три-четыре, на эту прекрасную, розовато-коричневую жирную гору, и отходили, одни с усмешкой, другие смущенно, третьи сумрачно. Видя толкучку у будки, подходили другие, молча протискивались, молча смотрели и молча отходили.
О люди: я понял их и себя. Мы смотрели туда, на этот дымящийся пряный кусок нашей минувшей, светлой и далекой жизни – и он казался нам словно вынутым откуда-то издалека, из мира, из сна…
О если б имел я вагон, бочку, мешок, хотя бы большую банку блинов, о, я бы накормил вас… всех.
Мне стало грустно, мне стало жалко их, себя, вообще всех людей, до одного.
На следующей страничке воспоминание об Узбекистане, где был недавно в эвакуации и где школьников послали на строительство канала.
После того, как мы кончили постройку Сев. Ташкентского канала, начальник нашего участка – Уткур Игам-берды сказал речь на трассе. Было очень жарко, пыльно и душно, всем нам хотелось скорее уйти с осточертевшей трассы в поселок, где нас ждали холодный хатык – кислое молоко и жирный, с бараньим мясом узбекский «палов». Уткур тоже спешил и, прокричав на ветер несколько отрывистых и трудно понимаемых фраз на русском языке, окончил свое выступление следующим возгласом, написанным на бумажке: «Яшасун Ахунбабаев! Яшасун И. В. Сталин! Яшасун Be… ха… пе… в скабке малмки буква бе…»[71]
Его голос потонул в громких и бурных выкриках, и, схватив кетмени, строители побежали скорее по своим палаткам.
Когда я прихожу в свою заводскую столовую и сажусь за стол, я каждый раз с удивлением спрашиваю себя: «Как же теперь кормят в детских садах?»
Была еще одна, изумлявшая нас, рифма судьбы: мой детский сад находился как раз в переулке за Белорусским вокзалом, по которому Юрий ходил на завод. Я даже помню его в те времена: высокий, с пышными волосами, в телогрейке, в грубых солдатских ботинках, в очках… Юрий не верил, что помню, но была одна деталь, придумать или домыслить которую невозможно: человек, на которого я обратила внимание, носил под мышкой черную загадочную трубу, может, она-то и привлекала меня. Юрий выпускал тогда стенную газету цеха, и это был футляр. Кормили же в детском саду, кажется, неплохо, только зря лили рыбий жир в суп, противно было есть.
А вот еще маленькая записная книжка тех же лет. В ней и цитаты из Аристотеля, и первые наброски романа «Студенты», и список литературы, которую необходимо знать на Госэкзаменах (литература восстановления и реконструкции страны, литература сталинских пятилеток… забытое), и вдруг…
В 1980-м
Под синичий писк, под грай вороний
Домуправ гражданскою лопатой
Намекнет на мир потусторонний.
Кем я стану? Запахом растений,
Дымом, ветром, что цветы колышет?
Полное собранье сочинений
За меня сержант Петров напишет.
Он придет с весомыми словами,
С мозгом гениального мужчины.
Если он находится меж вами,
Пусть потерпит до моей кончины.[72]
Каким далеким казался ему в сорок седьмом восьмидесятый. Умер он в марте восемьдесят первого. Был и синичий писк, и вороний грай, и полного собрания сочинений действительно не издали… Все предугадал. Летом сорок седьмого Юрий Трифонов едет по командировке комсомола в Краснодарский край. Темы очерков были определены, вернее, заказаны в Москве: «Советский и колхозный патриотизм» и «Роль комсомола в идейном развитии молодежи».
Подтема – борьба комсомольцев за хлеб. Обязательство товарищу Сталину.
Эта поездка вспомнилась через много, много лет, и ее реалии с удивительной ясностью и свежестью памяти возникли на страницах романа «Время и место». На мой взгляд, лучших страницах: рассказе о единственной безнадежной и незабываемой любви героя.
Те маленькие книжечки полны деталями, пейзажами, диалогами, песнями, биографиями, портретами. В восьмидесятом Юрий Валентинович вспомнил себя молодого, исправно записывающего все в записную книжку. Вспомнил с грустью и иронией.
Самая скверная неизбежность приезда или пребывания в чужом, совершенно незнакомом городе – есть то обстоятельство, что не знаешь, где находятся места общественного пользования. Это страшная вещь, чудовищная пытка, как моральная, так и физическая.
Проблемы подобного рода действительно были для Ю. В. пыткой, представляю, какой пыткой в юности. Лучше умереть, чем спросить.
Зато есть и смешное. В станичном клубе объявление: «Ежедневно при клубе работает роща. При роще имеется танцплощадка, волейбольная площадка и пр. Играет радиола. Начало в 7 часов 30 мин.»
И еще записи того же времени.
Зам. секретаря РК ВЛКСМ по агроработе пришел в чайную выпрашивать для меня безлимитный обед. Из-за двери слышалось его вкрадчивое воркование, потом яростно застучали счеты. Опять воркование, опять счеты…
Весной трудно было – макуху ели – соевый жмых. От него люди сразу падали.
Горы ясные и близкие, дым по земле стелется – будет дождь.
Чорт возьми – поэт сказал правильно: мы ленивы и нелюбопытны. Я сижу с ними в одной комнате, такой непохожий и явно чужой – и никто абсолютно не интересуется: кто я, что я… Заговорю с ними, отвечают так, будто он со мной 30 лет знаком, только удерживаются тыкать и матюкаться.
Старик (на правлении): «У меня воспитанница, отец и мать побиты немцами. Она не достигла совершенных лет, но заработала 170 трудодней. Правительство теперь говорит – проводить ласковую культуру в крестьянском нашем крестьянстве. Прошу вернуть ей пшеницу за 45–46 годы…»
Слепой пришел просить соломы. Он закуривал – накрошил фитиля, стал отбивать искру на кремне – ударит три раза, поднесет ко рту, раздувает. И так раз пятнадцать, все тем же размеренным спокойным движением…
Потом кто-то поднес ему огонек. Эх, тяжко смотреть…
Бог ты мой, как все было перемешано, перепутано в его той жизни. Радость молодости и тоска по матери, томящейся в лагере; оставленная в Москве любовь и жажда путешествий, впечатлений. Все это соединится в один сплав и превратится в прозу, поведавшую миру о том, как жили люди, рожденные «в двадцать пятом году, иль около того», как они страдали, маялись, любили, были счастливы и несчастны в исчезнувшей стране по имени СССР.
А тогда после командировки Ю. В. вместе с пионерами Владимировской средней школы номер 20 отправился в поход.
Пионеры пятого, шестого и седьмого классов «вели пропагандистскую работу. Беседовали с рабочими, читали им газеты. Знакомились с планом выполнения (видимо, пятилетки)».
Маршрут похода: станицы Владимировская, Лабинская, Курганная, гора Индюк, Туапсе, Сочи.
Поход длился десять дней. За это время побывали на горе Индюк, где нашли каску и саперную лопатку, оставшиеся после боев: дали концерт на кирпичном заводе; собрали гербарий; поймали речного краба и заспиртовали; нашли древние окаменелости; видели строительство нефтепровода станица Хадыженская– Туапсе; посетили музей Островского и, наконец, вышли к морю.
…Вечером море разбушевалось. Грустно оттого, что завтра последний день в Сочи.
И вот он сидит на вокзале в станице Лабинской, ожидая поезда на Москву.
О чем он думал? Об отце, который родился в краях не столь далеких отсюда и здесь воевал в гражданскую? Мне кажется, не мог не думать. Хотя ни одной записи, ни одного намека на эти мысли.
«Но мы прошли через цензуру незабываемых годов…» Ю. В. прошел через аресты отца, матери, дяди, он знал, что такое обыск и как опасно вести дневник. Все это я понимаю и стараюсь читать между строк. Это почти то же, что читать его прозу. Разве рассказ «Смерть в Сицилии» не есть рассказ об отце, о его деятельности и о его гибели?
Так вот: сорок седьмой год, зал ожидания на захолустной железнодорожной станции…
На ж. д. ст. Лабинская маленький вокзал с залом ожидания. Я провел там целую ночь, ожидая поезда. Первые часы народу было немного. Около меня девушка из Свердловска и еще одна сталинградка рассказывали наперебой жуткие истории об убийствах и грабежах. Их слушали, разинув рты и охая, несколько баб, один инвалид без ноги, лежавший на полу, подперев кулаками подбородок, и какой-то огромный мужчина в шинели, который все время мычал и скептически усмехался. К середине ночи народ прибавился, стало душно и тесно.
И неожиданно горькая запись.
Остерегайтесь остроумных людей, не полагайтесь на них, не доверяйте им своих тайн! Остроумец ради «красного словца», осененный внезапной мыслью, – мгновенно забудет об обещаниях, о долге вежливости и такта.
Острота уже на языке у него, он просто не может проглотить ее, – это свыше его сил. Или она должна родиться, или он умрет.
Не обвиняйте остроумцев, но и не полагайтесь на них!
Не вступайте с ними в откровения!
Эта запись, вернее, очень юношеское чувство горечи и обиды, связанное с легкомысленным поступком друга (который тогда казался чуть ли не предательством), можно легко угадать в переживаниях героя романа «Время и место». Антипова как бы невинно предает его самый близкий друг Мирон – остряк и любитель «красного словца». Пожалуй, в Мироне есть кое-что от друга Ю. В. – переводчика Льва Гинзбурга. Это о нем Ю. В. сказал мне когда-то: «Я все знаю и все понимаю про Леву, но нас связывает целая жизнь». Сказал истину, потому что и умерли они, можно сказать, почти одновременно. В Донском крематории на похоронах Левы Ю. В. отошел в сторону, и я впервые увидела его плачущим. Он оплакивал их жизнь, в том числе и то давнее, когда-то такое мучительное чувство.
Но снова год сорок седьмой.
В Звенигороде мы были осенью. Какая тишина и торжественное спокойствие в природе!.. Ни ветров, ни дождя, ни холода. Спокойное серое небо, теплый, чуть сыроватый воздух, желтотравье и черные стволы…
Вот так бы и умереть – чинно и благостно, с этим невероятным, разлитым всюду покоем в душе – как осенью умирает природа!
Был ли у него покой в душе перед смертью – никому знать не дано, он не во все пускал. Но безграничное мужество и терпение были. Н. А. Лопаткин, оперировавший его, говорил, что при таких болях люди бьются головой о стену, прося смерти, а Юрий Валентинович только бледнел и замолкал.
И еще записи.
Смотришь иной раз на свои полки с книгами, на два десятка рядов, на тысячу всяких переплетов – огромных, толстых, худых, разноцветных – и приходит мысль: для чего же ты трудишься, не спишь ночей, портишь глаза; для чего столько напряжения, муки, усилий?.. Для того ли, чтобы состряпать, наконец, хиленькую книжонку толщиной в ноготь мизинца (это даже хорошо), чтобы она затерялась потом среди этих переплетенных громад, затерялась и забылась?.. Увеличила на одну единицу многомиллионную армию этих ничтожных, мелькающих наподобие астероидов и исчезающих в человеческой памяти твореньиц?..
Что-то из воспоминаний о Доме на набережной.
«У них даже в лифте пахло красным вином и заливной рыбой».
«Увидев меня, группа заводских мальчишек запела:
– Ношу очки я ррраго-вы-я – не для того, чтоб лучше зреть…»
А вот текст, который я знала еще до того, как прикоснулась к записным книжкам. Еще при жизни Юрия Валентиновича. Иногда, когда мы очень редко, но все же ссорились, он повторял слова мальчика.
Мальчик, лет семи, рассказывает бабушке, что он утром поссорился со своим старшим братом (15 лет).
Бабушка допрашивает – ну как же это было?
Я помню конец… – говорит мальчик задумчиво, – середину помню немножко… а начала совсем не помню.
М.[73] рассказывала мне, что в детстве, когда она училась в школе, – гимнастику преподавал у них офицер царской армии. Это был пожилой статный мужчина, с настоящей военной выправкой. К детям он относился очень вежливо и деликатно, так что М. было даже неудобно и, как бы, стыдно за него.
Например, в Манеже (где они занимались) он выстраивал детей в линейку, а потом сам ползал на коленях по усыпанному песком полу и пальцами раздвигал у каждого носки на нужное расстояние друг от друга.
Как я представляю себе этого бедняка!
В своем детском дневнике Юра записал: «Почему я чувствую только за себя, а не за маму, за папу или за какую-то противную Зайчиху?»
Запись после поездки в Серебряный бор.
В Серебряном бору на пустынном осеннем шоссе, мокром от только что прошедшего дождя, стоит милиционер в капюшоне. Рядом с ним деревенская бабуся в зипуне, теплом платке. Она жадно смотрит на скучающе-надменное лицо блюстителя и, как видно, давно уже добивается от него какого-то ответа. Я прохожу мимо и слышу, как блюститель зевает и досадливо говорит:
– Да не пропадут, мать, не пропадут твои сорок рублев. Сказано тебе. Ну иди, иди…
– Спасибо тебе, сынок, ох спасибо, – бормочет бабуся, вздыхая и крестясь. – Успокоил ты меня… А, может, пойтить в кооператив, а? Ох сынок, кабы знать-то в концы концов…
– Тьфу ты! – плюется блюститель. – И беспонятливая же ты баба. Сказано вам, идите.
– Спасибо тебе. У нас в Троицком никто не растолкует. Вот и пошла я, думаю спрошу у какого ученого человека, который понимает то-исть… Тут ить: недоступил – горе, переступил – вдвое. Глядишь и не угадаешь…
– Да на каким же языке должен я тебе толковать?! – вдруг рычит милиционер. – Татарка ты што ли?
– Какие мы татаре… Да ты скажи, голубок…
– Не пропаде-о-о-т! – орет милиционер в лицо старухе.
Бабуся отшатывается, крестится и мелко-мелко кивает головой.
В детстве мне хотелось быть сильным. Когда меня спрашивали, кем я хочу быть, я не называл ни капитана дальнего плавания, ни летчика, ни артиста, ни художника; я говорил одно:
– Я хочу быть сильным.