Она стоит в чулках и расстегивает блузку. Соскальзывающая одежда и толстый ковер под ногами, осязаемый сквозь шелк чулок, дико возбуждают ее, и она вспоминает эту ночь и прошлую, печаль, и эмоциональные качели, и секс, а еще она вспомнила, что они любят друг друга, но сейчас просто оказались в совершенно разных психологических вселенных с совершенно разными потребностями. Только и всего. Все изменится, и не стоит делать многозначительных выводов, продиктованных лишь ее состоянием. Она снимает блузку, прикасается к застежке лифчика, но передумывает и отводит руку. Ей уже лучше, но не настолько, и не хочется подавать Джо неправильный сигнал, учитывая, что он может его и не заметить. Возможно, если бы ей удалось провести полчаса в ванной, причем в одиночестве, она смогла бы выслушать его, а он смог бы выслушать ее. Нормально поговорить и выслушать друг друга... это всегда идет на пользу отношениям. Она проходит через комнату, чтобы повесить юбку, а затем снова садится на кровать и снимает чулки. Слушая Джо вполуха, она думает о Джессике Марлоу, коллеге, жаловавшейся за обедом на своего мужа, слишком мягкого и деликатного в сексе. Какой партнер тебе достается и как складываются ваши отношения, во многом зависит от случая и от тысяч последствий неосознанного выбора, так что никому на свете никакими разговорами не удастся исправить того, что с самого начала пошло наперекосяк.
Джо объясняет ей, что его устаревшие знания в математике больше не являются проблемой, ведь теперь это может взять на себя компьютер. Кларисса видела Джо за работой и знает, что физику-теоретику, как и поэту, кроме таланта и хорошей идеи нужен лишь острый карандаш и листок бумаги – ну или мощный компьютер. Если он так хочет, он может прямо сейчас отправляться в свой кабинет и «возвращаться в науку». Факультет, профессора, единомышленники, должность, которые, как он говорит, ему нужны, на самом деле лишь защищают Джо от провала, потому что его никогда не пустят обратно. (Сама Кларисса уже порядком устала от всех университетских атрибутов.) Она надевает поверх белья халат. Его снова потянуло к безумным прошлым целям, потому что он расстроен – воскресное происшествие и в нем все перевернуло. Беда рассудительного и осторожного Джо в том, что он не принимает в расчет собственные эмоции. Кажется, Джо не понимает, что его аргументы не что иное, как бред, что у него помрачение ума и истинная причина в другом. Поэтому он так уязвим, но сейчас она не чувствует в себе сил, чтобы опекать его. Джо, как и она, достиг в трагедии с Логаном предела бесчувственности, но еще не подозревает об этом. Только ей хочется спокойно полежать в горячей мыльной воде, а ему – изменить свою жизнь.
Вернувшись в ванную, она добавляет в горячую воду немного холодной, а также пихтового масла и соли с запахом сирени и, поразмыслив, еще и подаренную крестницей на Рождество эссенцию. Ее, как гласит этикетка, использовали еще древние египтяне, чтобы, принимая ванну, наполняться мудростью и внутренней гармонией. Она выливает весь флакон. Джо опускает на унитаз крышку и садится на него. Их отношения вполне позволяют выразить желание побыть одному без дополнительных объяснений, но его настойчивость сдерживает ее. Особенно сейчас, когда он снова говорит о Перри. Погрузившись в зеленую воду, Кларисса заставляет себя полностью сконцентрироваться на том, что говорит Джо. Полиция? Ты звонил в полицию? Он оставил тридцать три сообщения? Но, придя домой, она видела на счетчике ноль. Он говорит, что все стер, и тогда Кларисса от удивления садится в ванне и пристально смотрит на него. Ее отец умер от болезни Альцгеймера, когда ей не было и двенадцати, ее всегда страшила перспектива жить с человеком, который сходит с ума. Именно поэтому она выбрала рационалиста Джо.
Что-то в ее взгляде, или в том, как внезапно напряглась ее больная спина, или в том, как от удивления приоткрылся ее рот, заставляет Джо запнуться на слове «феномен» и замолчать, после чего он спрашивает более мягким тоном:
– Что случилось?
Не сводя с него глаз, она говорит:
– Ты не умолкаешь с тех пор, как я вошла. Сбавь обороты, Джо. Сделай пару глубоких вдохов.
Его готовность немедленно выполнить ее просьбу выглядит очень трогательно.
– Как ты себя чувствуешь?
Глядя в пол перед собой, он кладет руки на колени и на выдохе громко произносит:
– Я в смятении.
Она ждет, что Джо продолжит, пояснит свою мысль о смятении, но он ждет, что скажет она. Они слушают аритмичное постукивание трубы с горячей водой, спрятанной за ванной. Кларисса произносит:
– Знаю, я уже говорила об этом, так что не сердись. Но, может быть, ты все же делаешь из мухи слона в истории с этим Перри? Может, проблемы-то и нет? Может, стоит пригласить его на чашку чая, и он навсегда отвяжется? Причина твоего смятения не в Перри, он лишь симптом.
Пока Кларисса говорит все это, она думает о тридцати стертых сообщениях. А может быть, Перри или такой Перри, каким описывает его Джо, вообще не существует. Она чувствует озноб и снова погружается в воду, продолжая смотреть на Джо.
Он долго обдумывает ее высказывание.
– Симптом чего именно?
Холодок настороженности, прозвучавшей в последнем слове, заставляет ее смягчить тон.
– Ну, я не знаю. Старых грустных мыслей о том, что ты больше не занимаешься наукой.
Она надеется, что дело действительно в этом.
Он снова старательно обдумывает услышанное. От ее вопросов он неожиданно устал. Он был похож на ребенка, безнаказанно засидевшегося, пока она принимает ванну, хотя ему давно пора в постель. Он говорит:
– Можно взглянуть на это и по-другому. Я попал в дурацкую ситуацию и никак не могу с ней справиться. Я вне себя и потому начинаю думать о работе, о той работе, которой я должен заниматься.
– Но почему ты считаешь, что с этой ситуацией нельзя справиться? С этим парнем, я имею в виду.
– Я же тебе только что объяснял. Я пытался с ним поговорить, и он, почти не шевелясь, простоял у меня под окнами семь часов. Он звонил весь день. В полиции говорят, это не их случай. И что прикажешь мне делать?
Кларисса чувствует, как ее сердце на мгновение захлестнуло холодной волной, как всегда, когда на нее кто-то злится. Но в то же время она понимает, что добилась именно того, чего не желала. Погрузилась в эмоциональное состояние Джо, в стоящую перед ним дилемму, в его проблемы и потребности. Она ничего не может поделать с нарастающим инстинктом защитницы. Ее осторожные вопросы должны были помочь ему, а теперь она вознаграждена агрессией с его стороны, при этом ее собственные нужды так и остались незамеченными. Она была готова позаботиться о себе сама, если уж ему не до того, но даже в таком убежище ей было отказано. Она быстро отбрасывает его вопрос своим:
– Почему ты стер сообщения с автоответчика?
Он не ждал такого поворота.
– Что ты сказала?
– Очень простой вопрос. Тридцать сообщений могли быть предъявлены полиции как доказательство преследования.
– Но в полиции...
– Ладно. Я могла бы их послушать. Это было бы доказательством для меня.
Она встает в ванне и тянется за большим полотенцем. От резкого движения у нее темнеет в глазах. Может, у нее какие-то нелады с сердцем.
Джо тоже встает.
– Я так и знал, чем все закончится. Ты мне не веришь.
– Не знаю, что и думать. – Она вытирается непривычно резко. – Я знаю только, что, вернувшись после своего трудного дня, я попала прямиком в твой.
– Трудный день. Ты думаешь, это нечто вроде «трудного дня»?
Они снова в спальне. Она уже переживает, что зашла слишком далеко. Но так уж получилось, она вышла из ванной раньше времени, и теперь достает свежее белье, хотя боль в спине так и не прошла. Кларисса и Джо ссорятся редко. Она плохо подбирает аргументы. Она никогда не принимала условностей обряда помолвки, позволяющего и даже требующего говорить не то, что думаешь, а также не совсем правду или заведомую неправду. Она не может отделаться от ощущения, что каждое ее колючее высказывание отдаляет ее не только от любви Джо, но и от всей любви, которая есть в ее жизни, и что тщательно скрываемая прежде стервозность – это ее подлинная сущность.
У Джо проблема в другом. Он не сразу выходит из себя, но, даже когда злится, особый склад ума мешает ему запоминать расклад и вести счет взаимным обидам. Кроме того, он не в силах изменить привычке отвечать на каждое обвинение развернуто и логично – вместо того чтобы выдвинуть встречное обвинение. Его легко сбить с толку неуместным замечанием. Раздражение не дает ему понять самого себя, и только позже, успокоившись, он может мысленно сформулировать речь в свою защиту. К тому же с Клариссой очень трудно быть жестким, ее слишком легко ранить. Злые слова как удары отпечатываются на ее лице.
Но сейчас они словно персонажи спектакля, остановить который им не под силу, и в воздухе – пугающая свобода.
– Этот парень ведет себя возмутительно! – продолжает Джо. – Он свихнулся из-за меня. – Кларисса пытается что-то сказать, но он отмахивается. – Я не могу донести до тебя серьезность ситуации. Тебя волнует лишь то, что я сейчас не массирую тебе ноги после трудного дня.
Такая ссылка на нежность получасовой давности шокирует самого Джо не меньше, чем Клариссу. Тогда он не возражал, ему даже нравилось.
Она отворачивается, но все-таки не отступает и говорит то, что собиралась:
– С тех пор как вы встретились, ты только о нем и думаешь. Похоже, ты просто выдумал его.
– Точно. Так и было. Я сам выдумал его себе на голову. Я сам решил свою судьбу. Такая у меня карма. Я думал, даже ты выше этой новомодной чуши.
«Даже» выскакивает из ниоткуда, вливаясь в ритм, маленьким опрометчивым усилителем. Кларисса в жизни не проявляла даже отдаленного интереса к новомодным веяниям. Она глядит на него в изумлении. Оскорбление освобождает и ее.
– Еще вопрос, кто из-за кого свихнулся.
Предположение, что он сходит с ума по Перри, кажется Джо столь чудовищным, что он не находит ответа и лишь восклицает:
– О господи!
Бессмысленная энергия бросает его через комнату к окну. Под окном никого. Количество разлитой в воздухе злости внушает полуодетой Клариссе чувство уязвимости, и, воспользовавшись заминкой после своей реплики, она сдергивает юбку с вешалки. Еще две вешалки падают на пол, но она не поднимает их, как сделала бы раньше.
Джо набирает полную грудь воздуха и на выдохе отворачивается от окна. Он демонстративно пытается успокоиться, будто собирается возобновить разговор в разумном ключе, будто он разумный мужчина, который не прибегает к крайностям. Он говорит тихо, с придыханием, подчеркнуто медленно. Где мы набираемся таких штучек? Неужели они также заложены в нас вместе с остальным набором эмоций? Или мы заимствуем их у киногероев? Он говорит:
– Послушай, там возникла проблема, – он показывает на окно, – только я хотел твоей помощи и поддержки.
Но Кларисса не чувствует никакой разумности. В низком голосе и прошедшем времени глагола «хотеть» она угадывает самолюбование и обвинения в свой адрес. Ей не хочется упоминать, что он всегда получал ее помощь и поддержку. Вместо этого она избирает другую тактику, единым усилием придумывая и вспоминая обиду:
– Помнишь, он позвонил в первый раз и сказал, что любит тебя? Ты признался, что тогда солгал мне.
Джо так ошеломлен, что может лишь смотреть на нее, и, пока его губы пытаются вымолвить хоть слово, Кларисса, не закаленная в подобных битвах, испытывает восторг триумфа, который так легко перепутать с мстительностью. В тот момент она искренне полагает, что ее предали, и поэтому считает своим долгом добавить:
– Так что я должна думать? Скажи мне. Тогда и посмотрим, какая помощь и поддержка тебе нужна. – Она сует ноги в домашние туфли.
К Джо возвращается дар речи. В его голову одновременно пришло столько возражений, что он запутался.
– Подожди минуту. Ты правда считаешь...
Кларисса, чувствуя, что ее ремарки не выдержат обсуждения, выходит из игры лидером и покидает комнату в момент, когда еще так приятно представляться обманутой.
– Ну и пошла ты! – кричит Джо ее удаляющейся спине. Он чувствует, что был бы не прочь схватить табуретку и швырнуть ее в окно. Это он должен был уйти. После недолгих колебаний он выскакивает из комнаты, обгоняет в коридоре Клариссу, срывает с крючка пальто и выбегает, громко хлопнув дверью, очень довольный, что ей пришлось услышать этот грохот.
Выйдя из дома, он удивляется, насколько уже стемнело. К тому же идет дождь. Он плотнее запахивает пальто, завязывает пояс и, увидев поджидающего Перри на тротуаре, даже не замедляет шаг.
10
Казалось, стоило мне выйти на улицу, как дождь усилился, но возвращаться за шляпой или зонтом я не собирался. Игнорируя Перри, я с такой яростью устремился вперед, что когда на углу обернулся, нас уже разделяло метров пятьдесят. Волосы у меня промокли, а в правый ботинок сквозь треснувшую подошву, которую я уже давно старался не замечать, просочилась вода. Мой гнев превратился в ледяной свет, ни на кого не направленный, словно у ребенка.
Конечно, во всем был виноват Перри, вставший между мной и Клариссой, но я злился на них обоих – он был бедствием, от которого она не желала меня защитить, – и на весь свет, особенно на этот мерзкий дождь и на то, что я понятия не имел, куда иду.
Но было и еще что-то, словно кожица, мягкая оболочка вокруг сердцевины моего гнева, ограждающая ее и придающая ей театральность. Был какой-то обрывок воспоминаний, мелочь, слабый отблеск забытых книг, не связанный с моими нынешними интересами, но обитающий во мне возвращающийся эпизод детского сна. А теперь я подумал, что тут есть некая связь и она может мне помочь. Ключевым было слово «занавеска», я представил, как оно выглядит, написанное моим почерком, а капли дождя у меня на ресницах дробили и преломляли свет уличных фонарей, и от этого слово будто разваливалось на части, пробивалось ассоциациями сквозь экран, скрывающий воспоминания. Я увидел огромный дом, вдалеке, на размытой черно-белой фотографии в старой газете, и высокую изгородь, и, возможно, кого-то в военной форме, охранника или патрульного. Но даже если та самая занавеска висела именно в этом доме, мне это все равно ничего не давало.
Я шел вперед, мимо настоящих домов, больших освещенных вилл, поднимающихся над высокими воротами с домофоном, за которыми я различал небрежно припаркованные машины. В подобном настроении я сознательно и с удовольствием забыл о нашей квартире стоимостью в полмиллиона фунтов и развлекался, представляя себя бедным опустившимся бродягой, который под дождем плетется мимо домов богачей. Кому-то повезло, а я прошляпил те несколько шансов, что подарила мне судьба, и теперь никому нет дела до такого ничтожества, как я. Я не играл так со своими чувствами с подросткового возраста и, обнаружив, что это у меня еще получается, обрадовался, будто пробежал милю за пять минут. Но потом, когда я снова попытался ощутить слово «занавеска», не возникло ни тени ассоциаций, и, замедляя шаг, я размышлял, с какой же филигранной точностью настроен мозг, если невозможно даже изобразить поддельную эмоцию без того, чтобы он не преобразовал уравнения миллионов других неразличимых цепочек.
Я почувствовал приближение моего мучителя прежде, чем услышал, как он то ли выкрикнул, то ли проблеял мое имя. Он позвал еще раз:
– Джо! Джо! – Я понял, что он всхлипывает. – Это все ты. Ты все затеял, все случилось из-за тебя. Ты со мной все время играешь и еще делаешь вид...
Он не смог закончить фразу. Я снова набрал скорость и почти бегом миновал следующий перекресток. Его крики и мой топот слились в ужасную какофонию. Мне было противно и страшно. На другой стороне улицы я оглянулся. Он следовал за мной, но в этот момент стоял на середине дороги, ожидая просвета в веренице машин. Существовал крошечный шанс, что он свалится под колеса проезжающего автомобиля, и мне этого хотелось. Желание было холодным и острым и не вызвало во мне ни удивления, ни стыда. Заметив, что я наконец к нему повернулся, он вывалил целую кучу вопросов:
– Когда же ты оставишь меня в покое? Ты достал меня. Я ничего не могу поделать. Почему ты не сознаешься? Почему ведешь себя так, будто не понимаешь, о чем я говорю? А потом эти сигналы, Джо! Зачем ты все это делаешь?