— Орозов. — Он взял у меня из рук документы, бросил взгляд на фотографию в удостоверении, на меня, снова сличил. — Слушаю вас.
— Нам нужно поговорить. В контору можно с вами пройти?
В кабинете три стула, телефон и печка железная, холод — что на улице.
— Подождите, я печку затоплю.
— Можно это сделать через пять минут?
— Конечно!
— Мы ищем банду Аргынбаевых.
— Я сам её ищу! — вспыхнул Орозов. — Они у меня шестерых убили, четырех коммунистов, двух комсомольцев! Они двадцать девять племенных английских жеребцов угнали. Сожрали, скоты!
— Поспокойнее, товарищ Орозов…
— Слушаю, — сцепив пальцы рук так, что костяшки побелели, Орозов уставился в пол.
— Работает в вашем отряде…
Орозов поднял гневный взгляд.
— Спокойнее, спокойнее… Работает в вашем отряде охранник на складе копченой рыбы, Ибрай его зовут?
— Знаю старика. Он ещё при царе Горохе здесь работал.
— Так вот, этот старик точно знает, где сейчас банда Аргынбаевых, знает, что Аргынбаевы намерены делать.
— Шайтан побери этого аксакала! Сейчас мы его…
— Подождите, подождите! Вызвать старика надо осторожно, подменить на дежурстве — и украдкой сюда.
— Не привык я от своих скрываться… — пробормотал Орозов, но, посмотрев на меня, на мою одежду бродяги-оборванца, гмыкнул: — Извините, я не хотел вас обидеть…
— Дальше слушайте… Моего товарища, Хабардина, вместе с человеком в тулупе, посадите в смежную комнату. Стены тут фанерные — они наш разговор с Ибраем услышат.
— Так надо?
— Так надо.
— А что же Ибраю-то сказать?
— Ревизия приехала, бумаги спрашивает.
— И то, действительно, ревизуют нас чуть не каждый день. Сосед у нас беспокойный — всё пишет, пишет на нас. И то мы не так делаем, и то не так храним, и тут-то у нас убытки… А… Я говорю майору, ну, командиру тасаральскому, приезжай, посмотри. Ведь ни разу не был! А пишет!
— Вы за Ибраем пошлите, товарищ Орозов…
Орозов сорвал телефонную трубку и, успокоившись, приказал капитану съездить на склад, подменить Ибрая и привезти в штаб, мол, ревизоры требуют, с бумагами. Потом Орозов стал растапливать железную печурку, а я сходил за Хабардиным и Ахмет-ходжой и поместил их в смежную комнату.
Ибрай, высокий сутулый старик с холеной бородой, вошел в кабинет степенно, вежливо поклонился, положил на стол принесенные документы. В комнате вкусно запахло копченой рыбой, и я почувствовал, что давно бы пора поесть. Сидя у открытой дверцы печурки, я полуобернулся к Ибраю и спросил:
— Скажите, пожалуйста, где сейчас находятся Исмагул и Кадыркул Аргынбаевы?
Глядя на командира дивизии, а не на меня, Ибрай ответил:
— Не знаю я, где Исмагул и Кадыркул Аргынбаевы. В тридцать первом году куда-то скрылись, сбежали… Больше ничего не знаю. Нет у меня известий… Ничего не знаю.
— Вы с ними недавно виделись!
— Кто мог так сказать? Вранье! — старик вскинул бороду. — Клевета! Клевещет кто-то!
Тут из соседней комнаты выскочил Ахмет-ходжа:
— Врешь! Ты врешь! Я им всё рассказал! Правду сказал! Ты знаешь, где они!
— А-а-а… — протянул старик, искоса глянув на Ахмет-ходжу. Он спрятал руки в рукава халата и, набычившись, уперся бородой в грудь. — Ты, значит… Уж всё сказал…
— Сказал! Правду сказал!
— Всё?
— Все!!!
— Идем, — и Хабардин тронул Ахмет-ходжу за плечо. Они вышли.
А старик Ибрай сел, долго и пристально смотрел на меня, поцокал языком, головой покачал:
— Опоздал ты, начальник, пожалуй…
— Что?! — вскипел Орозов.
Но Ибрай не обращал теперь на него внимания.
Я продолжал греть руки у огня, хоть сердце у меня екнуло громко, мне показалось, словно селезенка у лошади; сказал совсем тихо, спокойно:
— Опоздал я или не опоздал, не вам, гражданин, судить… Где они?
— В Тасаральском рыбтресте… У бригадира Наубанова Таукэ… У брата жены Аргынбаева-старшего… Наубанов Таукэ и до войны работал в Тасаральском рыбтресте… На войну пошел, без руки вернулся… Опять бригадиром стал… Верят ему… Он кандидат партии… На фронте, говорит, вступал… Вот он, Наубанов Таукэ, и достал им справки, чтоб паспорта получить… Племянники его, Наубанова Таукэ, в Караганду людей послали. За паспортами… Должны… те люди уже вернуться… Вчера!
Ибрай говорил очень-очень медленно — жилы из меня тянул. А я грел руки у огня, слушал его; не заметил, как костяшкой к дверце прислонился, увидел только, когда содрал ожоговый пузырь.
— Вчера! Вче-е-ра-а… — протянул Ибрай.
— Врешь! — не сдержался Орозов.
— Не-ет, начальник, — по-прежнему обращаясь ко мне, протянул Ибрай.
— Спросим… К семье Наубанов вернулся?
— Вернулся.
— И сколько у него детей?
— Пятеро.
— И он руку на фронте потерял?
— По локоть. Да вы сами, сами у него спросите!
— Спросим, — не сдержался я.
— Спроси, спроси, начальник. Наубанов Таукэ у меня на квартире спит.
Я рассмеялся, и мне стоило больших усилий остановить свой хохот. Хохот, который мне самому очень не понравился: сдавали нервы после двухмесячного преследования.
Справившись с собственным смехом, я протянул в тон Ибраю:
— И спро-осим… Товарищ Орозов, прикажите капитану доставить сюда Наубанова Таукэ…
Когда капитан ушел, я полуобернулся к Ибраю:
— Раз я опоздал, скажите, гражданин, куда ж братья Аргынбаевы со своей бандой направились?
— В Синцзян…
— Дорога известная… Старая басмаческая дорога, — усмехнулся я. — Значит, сейчас они, если ушли, то идут по пескам Сары-Ишикотрау, а может быть, по долине Или, скрываясь в тугаях. К Аягузскому перевалу направляются…
Мы смотрели друг на друга, нагло улыбались и кивали понимающе.
— Чтоб найти их, тебе аэроплан нужен, начальник, — Ибрай попытался раздвинуть в улыбке губы, сведенные страхом и злобой.
— Есть самолет! — хлопнул ладонью по столу Орозов. — Он вас…
Я поднял руку:
— Подождите, товарищ Орозов. Видите, аксакал забавляется.
— Как это забавляется?
— Да так… Либо Таукэ и на фронте не был и руку не терял…
Орозов перебил:
— Знаю я однорукого Таукэ!
— …либо не ушли никуда Аргынбаевы! Может быть, пока… ещё…
Дверь отворилась. На пороге стоял наспех одетый человек в полушубке, чуть бледный, с быстрым взволнованным взглядом.
— Что стряслось, Ибрай-ака?
Тот отвернулся.
Я встал, властно приказал:
— Наубанов, подойдите!
Таукэ сделал три четких шага ко мне:
— Не оборачивайся! — и Орозову, кивнув на Ибрая. — Увести гражданина в отдельную комнату. Пусть капитан неотлучно находится при нём. И чтоб ни с кем ни слова! Увести!
Когда мое приказание было выполнено, я сказал Таукэ:
— Садись. Ты брат жены Аргынбаева?
— Да.
— Ты достал племянникам справки для получения паспортов?
— Да. Они с фронта вернулись. Справки у них из госпиталя. Под Сталинградом ещё воевали. Контузии.
— Остальные пятнадцать — тоже из-под Сталинграда?
— Не-ет… Из разных мест. Все со справками — на излечении. На поправке. Временная работа. Рыба, хлеб — сыты. Хорошо поправлялись.
— Женщины с ними есть? — это был мой первый вопрос.
— Две.
— Одна или обе врачи?
— Одна врач, другая медсестра.
Не выдержали у меня нервы:
— Ты бригадир рыбаков или бригадир бандитов?
— Не понимаю… Зачем кричать? Почему надо кричать?
— У вас под носом делались эти справки! Когда должны вернуться люди с паспортами? Те, что в Караганду ездили…
— Вчера. Но не приехали.
— Вы уверены? А почему Ибрай говорит — приехали?
— Нет. Хотели приехать. Их два дня назад в Караганде ещё видели. Люди сегодня с поездом приехали — они их не встречали.
— Пойми, Таукэ, ты пустил к себе в дом бандитов. Они убили шестерых в Бурылбайтале, троих в Киргизии…
— Мои племянники не могли меня так обмануть.
— Где люди, которые поехали за паспортами?
— В Караганде, утренним поездом приедут. Мои племянники не могли меня обмануть — они честные люди.
— Сколько паспортов они получат?
— Два.
— Не на всех?
— Нет. Только два.
— А Ибрай говорит — на всех. Кто подписывал справки на получение паспортов?
— Командир.
— Он беседовал с Аргынбаевыми?
— Что вы! С кем беседует командир? Некогда ему. Я отнес справки секретарше. Она сказала — через неделю приходи. Он подписал, секретарша отдала.
«Конечно, конечно, бумага о том, что Исмагул и Кадыркул Аргынбаевы разыскиваются, подшита секретаршей в папку с грифом «Секретно», и командир, вечно пишущий фанфарон со щеками, которые видно из-за ушей, может, и расписался в прочтении, только не читал ничего!» — с горечью подумал я.
— Хабардин!
Вася вошел вместе с Ахмет-ходжой.
— Ахмет-ходжа, ты дважды водил банду Исмагула и Кадыркула грабить Иванов хутор?
— Да.
— Они убили здесь, в Бурылбайтале, шестерых — коммунистов и комсомольцев и угнали двадцать девять английских жеребцов-производителей?
— Они, начальник…
Наубанов потряс вскинутой рукой-культяпкой и крикнул:
— Мои племянники не могли мне наврать!
Ахмет-ходжа проговорил тихо:
— Я им дальний родственник, ты — близкий со стороны матери. Клянусь, я правду сказал.
— Сам убью их! — культяпка правой руки Таукэ странно зашевелилась: я догадался — он забыл об ампутированной руке и в запальчивости привычно искал пистолет, словно обманувшие его племянники стояли перед ним.
Тогда сказал я:
— Ни кулаком, ни палкой ты их не тронешь, Наубанов Таукэ. Как их наказать, решит суд. Ты едешь с нами, Наубанов. И Ахмет-ходжа тоже.
Понятно, я рисковал, может, по мнению некоторых моих товарищей, ненужно рисковал, высказывались потом такие суждения при разборе операции. Двух человек, каждый из которых был в той или иной степени замешан в деле Аргынбаевых, включить в группу по задержанию — опрометчивость, если не безрассудство. Любой из них мог стать на сторону банды. Ну а как иначе можно было проверить и совесть Ахмет-ходжи, и честность Наубанова? При встрече с бандитами Исмагул и Кадыркул непременно обвинят в предательстве и чабана, и Таукэ, если те добровольно, с охотой выполняли их требования или просьбы, предложения.
И только если бандиты под угрозой расправы заставили Ахмет-ходжу вести их на Иванов хутор, если Таукэ действительно ничего не знал о планах и обмане племянников, то тогда никто из банды не бросит им упрека. Я повторяю — никто из банды, никто из семнадцати бандитов-дезертиров, прекрасно знавших, на что шли, и наказание для них одно по законам военного времени — высшая мера. Я не знал, не слышал, и по моему твердому убеждению, нет бандита, грабителя, даже просто — подлеца, который из каких-то — человеческих, что ли, — соображений не повлёк за собой в яму своих дружков-соучастников. Это противоестественно, чтоб подлость и убийство ни в чём не повинных людей вдруг толкнули бандита на благородный поступок.
Только взяв с собой Наубанова и Ахмет-ходжу, я имел возможность на деле проверить их причастность к банде Аргынбаевых или отмести от обманутого и принужденного какие бы то ни было подозрения. Стоило ради этого рисковать? По-моему, да.
Я позвонил в Алма-Ату, в НКВД республики. Был очень расстроен разговором. Но даже Васе ничего не сказал.
Нам принесли постели в кабинет. Я повалился на подстилку, как в омут. И проснулся оттого, что Вася тер мне уши, стараясь разбудить. В исподнем выскочил в темноте ещё из барака и до пояса обтерся снегом на леденящем ветру. Лишь тогда почувствовал себя бодрым. Мы поели копченого усача, жирного, прозрачного и вкусного, напились до отвалу крепкого чая в караулке.
Пришел Орозов:
— Самолет ждет.
— Далеко до аэродрома, да и откуда у вас самолет?
— Сани мы зовем «самолетом»! — улыбнулся командир. — Мы их сами сконструировали и сделали из дюраля. Да вы не хмурьтесь, товарищ подполковник, сани, право, самолет. Пара лошадей развивают скорость до семидесяти километров в час. Кучером у вас будет капитан-артиллерист, серьезный лошадник. Он никого к вороным не подпускает. Я думаю, он вас за два с половиной часа в Тасарал по льду домчит.
Спорить не приходилось.
— Хорошо, что с нами поедет капитан-артиллерист…
— Пока вы не позвоните, не скажете, как дальше поступать с Ибраем, он ни с кем слова не перемолвит. Можете не беспокоиться.
По глазам Орозова я видел, ему очень хотелось знать, каким образом мы станем брать бандитов, и только профессиональная этика военного удерживает его от вопроса.
— Вы, товарищ подполковник, не беспокойтесь, — повторил Орозов. — Этот Ибрай ни словом ни с кем не перемолвится. Я ручаюсь. Тулупы вам дать?
— Мешать будут.
— Капитан, мы успеем к поезду? — спросил Таукэ.
— Он во сколько приходит?
— Девять тридцать семь в Тасарале. По расписанию.
— Постараемся… — кивнул капитан.
Времени оставалось в обрез.
У дверей караулки стояло странное сооружение, действительно похожее на самолет братьев Райт, без крыльев вдобавок. Два широких, матово поблескивающих полоза, скрепленных двумя дугами, тоже из дюраля и пять сиденьиц-жёрдочек. Но пара вороных была выше изумления. Тысячи коней я перевидал в своей жизни, до и после них, но таких мне больше не встречалось.
— Элита! — сказал капитан-артиллерист. — Иноходцы!
Кони стояли, словно литые, на высоких особых подковках-шипах. Вороные косили глазами на нас, и радужный, огненный в свете зари пар вырывался из их ноздрей.
Мы разместились позади и чуть повыше молчаливого, потемневшего лицом Таукэ и Ахмет-ходжи в его непомерном тулупе.
— Жду вашего звонка, подполковник, — сказал Орозов, и мы тронулись. Я даже не заметил, шевельнул ли капитан вожжами. Легкий, слитный переборный топот иноходцев был славен. Ошметки снега полетели нам в лица. Пришлось, прикрывшись воротниками, смотреть только в бок, отчего ощущение полета стало почти реальным. Но это только начало. Спустившись на серый лед, капитан пустил коней во весь опор.
Я сидел слева и видел высокие обрывистые берега, изрезанные бухточками и заливами. Обнаженные, то желтые, то скалистые, темные, они плыли мимо вроде бы медленно, не спеша, то приближаясь, то удаляясь от нас. Ощущение быстроты движения создавали снежные наметы на льду. На них сани подскакивали, бухали в сугроб с гудящим барабанным звуком. Мы то и дело меняли курс, словно шли галсами под парусами. Особенно широкие полосы снега капитан объезжал. Под ними ледяной покров озера мог истончиться, расплавленный теплыми глубинными водами под шубой сугроба.
Кое-где торчали искристые торосы. К ним мы не приближались.
Северный ветер срывался с береговых откосов, будто с трамплина. Порывы били с маху, и видно было, как в тех местах, где они ударяли о поверхность, завивались призрачные белые буруны и смерчи. Изредка напор летящего воздуха бывал настолько силен, что сдувал сани вбок, и лошадям приходилось скакать в стороне от «самолета». Мы чувствовали себя под ветром раздетыми, нагими, голышами и деревенели.
Вдруг за каким-то острым высоким мысом-утюгом стало тихо. Я попробовал вздохнуть глубже, да сведенные судорогой от холода мышцы не позволяли.
Капитан остановил сани.
— Что случилось? — спросил я, с трудом шевеля онемевшими губами.
— Встречный ветер идет. Боюсь, торошение начнется. Правда, придется жаться к берегу. Можно переждать.
— Мы опоздаем к поезду, капитан, — процедил Таукэ.
— Да, мы опоздаем к поезду… — повторил я.
— Понятно.
И капитан снова пустил коней, держась под берегом.
Первый ледяной взрыв раздался у меня за спиной минут через двадцать. Тягучий гул и тяжкий удар, он ощутился и под нами. Скрежещущий стон слышался во льду и после удара. То был дальний взрыв.
Мы двинулись по самому прочному — береговому льду, покрытому толстым спрессованным настом, уповая на одно: на нашем пути не попадется трещина, скрытая снегом, или промоина.
Ещё несколько взрывов прокатилось над озером, и оно стонало и ныло. Но все это далеко.