* * *
Я подошла к Т-образному перекрестку Орехового бульвара и Кустанайской улицы.
Пятнадцать лет назад, когда мы переехали в этот район, на перекрестке стоял светофор, он регулировал движение немногих прохожих и редких автомобилей. Светофор давно сломали, а движение многократно увеличилось. Перекресток превратился в аварийный плацдарм: здесь часто сталкивались машины друг с другом и с пешеходами. О том, что некоторые аварии заканчивались печально, говорили похоронные веночки на фонарном столбе.
Я стояла на перекрестке и крутила головой — надо было рассчитать и предугадать движение автомобилей по трем направлениям. Многие водители не находили нужным включать сигналы поворота. На противоположной стороне теми же расчетами занимался мужчина с собакой на поводке. Что-то в их облике было знакомым. Тот самый ризеншнауцер — узнала я, — едва не растерзавший меня несколько дней назад.
Машины шли сплошным потоком. Хозяин могучего пса присел на корточки, чтобы завязать шнурок на ботинке. В этот момент на перекресток, почти не снижая скорости, выскочил джип. Окна в автомобиле были открыты, из них высовывались пьяные молодые люди.
— Фас! Фас! — закричали они собаке. — Ату! Взять его! — и весело загоготали.
Ризеншнауцер бросился в сторону машины так стремительно, что хозяин, занятый ботинками, не удержал поводок, от рывка потерял равновесие и упал. Собака, волоча поводок, выскочила на дорогу. Джип уже умчался, а пес попал под «Ниву» с рогатой решеткой-бампером.
Когда в кино направо и налево убивают людей, мы спокойно наблюдаем за притворными смертями. Но если на экране страдают животные — лошади, собаки, — сердце обливается кровью, ведь они не играют, а страдают по-настоящему. А уж в реальной жизни визг раненого пса был поистине ужасен. Я онемела от собачьего воя и, окаменев, наблюдала, как бедное животное взлетело и перевернулось в воздухе, потом собака упала на тротуар и еще несколько метров ее несло по инерции.
Мы, хозяин и я, подбежали к собаке одновременно. Пес дышал мелко и часто. Из распоротого брюха по черной шерсти сочилась кровь, стекала на землю, прямо в грязную лужу, в которой оказался пес.
— Рэй, Рэй! — бормотал мужчина. — Кэридо! О, дьос! [2].
И еще что-то на непонятном языке. Хозяин собаки был в полушоковом состоянии, стоял в луже на коленях, шарил дрожащими руками по голове и спине собаки, произносил иностранные слова и, похоже, собирался плакать. Размеры раны определить было трудно из-за спутавшейся, залитой кровью шерсти. Но собаку нужно было срочно перевязать, хотя бы немного остановить кровотечение.
Я присела рядом с мужчиной, протянула руку к его груди и быстро расстегнула застежку-«молнию» на куртке. Как ни был он расстроен, но моим действиям поразился, отшатнулся, так что я едва не свалилась на собаку. Успела пощупать ткань рубашки. Годится, хлопок.
— Снимайте рубашку, — велела я. — Быстро! Сейчас мы его перевяжем.
А сама стянула с шеи шарфик.
Я очень люблю красивую дорогую и модную одежду, но в силу скромных материальных возможностей люблю по большей части платонически. Одеваюсь в то, чем торгуют на барахолках у метро, и лишь изредка радую себя приобретенной в дорогом магазине мелочью — перчатками, сумочкой, бельишком.
Шарфик из натурального шелка стоил половину моей зарплаты. Теперь он будет перевязочным материалом для раненой собаки и безвозвратно пропадет.
Хозяин Рэя соображал быстро. Он снял рубашку, помог мне прижать ее к ране и прибинтовать моим замечательным шарфиком.
Моросил мелкий дождь, голые спина и грудь мужчины быстро покрылись влагой.
Они почему-то не выглядели болезненно белыми в тусклых сумерках. Очевидно, хорошо загорел летом. Мужчина подрагивал от холода, но не замечал этого.
— Одевайтесь, — сказала я. — Там, где раньше был ремонт квартир, сейчас ветеринарная клиника.
— Что? — не понял он.
— В том же здании, где парикмахерская. Сначала там была прачечная, потом какой-то кооператив, потом ремонт квартир, а сейчас открыли ветеринарную клинику. Представляете, где это?
— Нет. — Он быстро надел куртку на голое тело.
Надо умудриться жить в нашем районе и не знать, где находится единственная парикмахерская.
— Пошли, — сказала я. — Донесете его? Это метров шестьсот.
Рэй тихо заскулил, когда его поднимали, но глаз не открыл, только обнажил верхнюю челюсть и показал замечательно огромные клыки.
Мы шли по мокрым газонам, чтобы сократить путь. Грязь чавкала под ногами — то была лебединая песнь моих стареньких полусапожек. Мужчина что-то бормотал своей собаке. Вначале он нес пса на вытянутых руках — не так, как носят ребенка, а так, как несут поднос с посудой, опасаясь за ее сохранность. Потом он прижал собаку к себе, ноги у хозяина Рэя стали заплетаться.
— Сколько весит собака? Двадцать, тридцать килограммов?
— Пятьдесят три, — ответил мужчина на мой вопрос.
Ничего себе! Точно как я.
Синий крест на стеклянной вывеске ветеринарной клиники светился, но дверь была заперта. Никаких признаков жизни. Я давила на звонок и слышала, как он гремит в пустом помещении.
— Их водой сегодня залило, — услышала я голос за спиной и оглянулась.
Мимо проходила молодая мама с коляской, в которой отчаянно колотил ножками ребеночек.
— Еще днем была авария, — продолжила она. — А у вас собачка заболела? Дяденька, вы плачете?
Она обращалась к моему спутнику, который уселся на ступеньки крыльца и уткнулся лицом в собаку. Рыдает он или дрожит от холода?
— Девушка, вы не одолжите на время коляску? — попросила я. — Видите: собака под машину попала. Она полцентнера весит, а я здесь рядом живу. Я врач, хирург, заштопаю ее дома. Ребенка — на руки, собаку — на коляску, и через десять минут мы вас отпустим! Пожалуйста!
Не отвечая, молодая мамаша отвернулась и резво покатила коляску прочь.
Хозяин Рэя, услышав мои слова, поднял лицо — сухое, без слез, отрешенное и злое в синем неоновом свете ветеринарной вывески.
— Что вы сказали? Вы думаете, его можно спасти?
— Конечно, можно. Рано своего пса хороните. — Я была совершенно не уверена в том, что говорю. — Рана у него не глубокая, внутренности наверняка не задеты. В противном случае кишки бы вывалились на асфальт.
Похоже, я составлю хорошую компанию Октябрьскому или даже посоревнуюсь с ним в цинизме. На самом деле мне хотелось пожалеть собаку, погладить ее мохнатую голову, сказать слова утешения хозяину. Но я достаточно видела мужчин, которые предобморочно зеленеют при виде шприца и стискивают зубы под рентгеновским аппаратом.
— Дьявол! — выругался мужчина. — У меня как будто отнялись ноги.
— Голубчик, либо вы будете жалеть себя, либо свою собаку.
— Рэй в моей жизни настоящей самое существо дорогое.
У него была странная манера говорить.
Чтобы его понять, мне пришлось мысленно переставить слова местами: «Рэй в моей настоящей жизни самое дорогое существо».
— Надеюсь, в прошлой жизни вы питали слабость и к людям.
— Вы совершенно правы.
— Я права в том, что нам надо двигаться. Возьмите себя в руки! Вернее — в ноги. Ваша собака меня раздела.
— Что?
Я сняла пальто и постелила его на крыльцо:
— Кладите сюда собаку.
— Одну минуточку, сейчас.
Он устремил взгляд куда-то в пространство, сделал три глубоких вдоха и движение головой, будто выныривал из воды.
— Готов. — Он легко поднял собаку, шепнул ей что-то и уложил на «носилки».
Я никогда не видела, чтобы человек так быстро собирал волю в кулак, концентрировался и преображался. Только что был раздавлен горем, растерян и подавлен, а теперь полностью владел собой. У него и взгляд изменился: вместо затравленного — решительный и острый. Он посмотрел на меня, оценивая, гожусь ли я в лекари «существу дорогому самому».
— Берите за полы, а не за рукава, — приказала я, клацая зубами от холода.
— Что такое полы?
Я взяла его руки и пристроила одну ладонь у ворота моего «прощай, пальто», другую — в конце застежки. Сама точно так же, симметрично, встала с другой стороны. Перекинула свою сумку через голову за спину — как санитарка времен войны — и взялась за носилки:
— Пошли!
Через некоторое время мы приноровились идти в ногу. Я уже не дрожала от холода — пыхтела от тяжести и боялась поскользнуться, упасть.
Было не исключено, что с той же легкостью, с которой хозяин Рэя приходил в себя, он мог впасть и в истерику. Поэтому я посчитала нужным отвлекать его разговорами, пока мы шли к моему дому.
— Сколько лет вашей собаке?
— Полтора года. Если быть предельно точным, то год и семь месяцев.
О чем же его еще спросить? Ладно, будем как с людьми.
— Чем Рэй болел в детстве?
— Он ничем не болел.
— Значит, лекарств никаких не принимал, и вы не знаете, есть ли у него аллергия, например, на антибиотики?
— У собак бывает аллергия?
Я понятия не имела, но ответила с уверенностью:
— Безусловно. Прививки ему делали? Какие именно? Так, хорошо.
Меня интересовала прививка от столбняка. Бывает ли столбняк у животных? Если бывает, то Рэю таковая пригодилась бы — он порядочно извалялся в грязи. Осталось спросить о хронических недугах родителей собаки. Туберкулез, диабет, сердечная недостаточность, паранойя. Паранойя будет у меня, если я стану лечить не людей, а собак.
Пора менять тему.
— Вы разговариваете с Рэем не по-русски, я заметила.
— По-испански.
— Почему?
— Э-э-э… — Он замялся, споткнулся, и собака тихо взвизгнула от боли. — Извини, чико, извини, малыш, все о'кей.
— Скулит, значит, в сознании, — сказала я, — нет болевого шока. Мы уже почти пришли. Только бы лифт работал, я живу на восьмом этаже.
* * *
Лифт, к счастью, работал. Мы вошли в квартиру и протиснулись с ношей на кухню.
— Кладем на пол, — командовала я. — Осторожно!
Я быстро разложила обеденный столик, увеличив его площадь в два раза, накрыла клеенкой.
— Поднимаем, аккуратно, на счет «три».
Мы присели, я оказалась у головы собаки.
Полуживая, она все-таки наводила страх.
Выкатила на меня карий глаз и булькающе зарычала.
— Меняемся, — я снова встала на ноги, — вы — к голове, я — к хвосту.
— Что?
Он постоянно меня переспрашивал.
— Если вы умственно отсталый, — нервно процедила я, — то постарайтесь на время об этом забыть, внимательно меня слушать и четко выполнять распоряжения. Мы меняемся местами — вы берете собаку под спину у передних ног, я — у задних. Понятно?
— Да. — Он занял исходную позицию.
— Раз, два, три, взяли! Ох и тяжелый!
Рэй застонал совсем по-человечьи. От этого привычного звука мне стало спокойнее, и я пожалела, что окрысилась на хозяина собаки.
— Принесу нужные инструменты и лекарства, а вы снимите повязку с Рэя. Справитесь? — спросила я бодрым голосом.
Когда я снова зашла на кухню, хозяин Рэя заканчивал разбинтовывать собаку. Она не подавала признаков жизни, но стоило мне подойти поближе, как раздалось тихое грозное рычание.
— Так дело не пойдет, малыш, — сказала я, — пожалуй, вкачу-ка тебе успокоительное, не ровен час, отгрызешь мне руку. Подожди, только в наряд хирурга облачусь.
Наряд представлял собой фартук из тонкого пластика, в котором я обычно стирала белье. Я велела мужчине затолкнуть в новый пакет для мусора окровавленные рубашку, шарфик, плащ и куртку, которую он снял.
— Идите в ванну, — распорядилась я, — вот футболка, переоденьтесь и помойте руки.
Футболку я купила в подарок Анатолию, у него скоро день рождения. Конечно, можно было бы предложить свой старенький халатик, только он не сойдется на груди у этого мужика. А футболочка замечательная, из плотного серого трикотажа, с красивой маленькой коронкой на кармашке.
После укола по телу Рэя пробежала судорога рвотных позывов, и он затих. Прежде всего его надо вымыть — бок собаки представлял собой месиво из крови, грязи и шерсти. Кровь уже почти не сочилась, очевидна хорошая свертываемость. Я налила в тазик воду, плеснула спирт и жидкое средство для мытья посуды, губкой принялась чистить собаку. Площадь ранения была огромной — кривой разрез шел от передней лапы, спускался вниз к животу и снова поднимался почти до хвоста. Очень мешала шерсть, которая лезла в рану.
— Надо состричь, — сказала я и достала из стола двое ножниц.
Вторые я вручила хозяину. Он пришел из ванной чистый и даже причесанный. Первым щелчком лезвий я срезала ярлык на футболке — сам он не решился нарушить магазинную девственность чужой вещи.
— Начинайте от хвоста, — велела я, — примерно на пять сантиметров от края раны; стригите как можно короче, ближе к коже. Мне кажется, нам не мешало бы уже познакомиться, — говорила я, склоняясь над собакой. — Состриженную шерсть складывайте вот сюда, на салфетку. Как вас зовут?
— Серж, то есть Александр.
— Понятно. А меня Катя, то есть Юля. Не волнуйтесь, ему не больно, он спит после укола.
Александр подстригал очень тщательно, но медленно.
— Так мы провозимся до утра, — поторопила я.
Он держался молодцом, но по нахмуренному виду, слегка дрожащим пальцам можно было догадаться, что он предпочел бы свалиться в обморок. Надо отвлечь его разговорами.
— На преддипломной практике, — болтала я, — у нас был забавный пациент на плановую операцию — это значит не срочную, а по очереди, — операцию по поводу варикозного расширения вен на одной ноге. Назначили ему день и велели предварительно побрить ногу — дядька был очень волосатый.
Приходит он ложиться в больницу, а в приемном покое обнаруживают, что у него грипп, и, естественно, отправляют домой. Через две недели он снова является, ногу опять побрил и пришел сдаваться. Но тут на его, извиняюсь, ягодицах рассмотрели фурункул. Операцию снова отложили. Еще через неделю, когда он третий раз пришел, в больнице объявили карантин, плановых больных не принимали. Потом отказывали ему в операции из-за стоматита, из-за просроченных анализов и еще я уж не помню почему. Словом, так он бродил туда-сюда несколько месяцев и, наконец, не выдержал. Врывается как-то в ординаторскую с жуткими проклятиями. Расстегивает брюки рывком, спускает их и начинает трясти своей голой ногой. Я, кричит, полгода ее брею как умалишенный, надо мной жена смеется, мне в баню пойти стыдно, на пляже раздеться не могу. А сколько пены для бритья перевел! Мы сначала ничего понять не могли, потому что очистить операционное поле, то есть побрить пациента перед операцией, — дело медсестры. Потом только догадались, что она решила облегчить себе жизнь и велела ему брить ногу. Чем он полгода и занимался.
— Очень забавная история, — сказал Александр совершенно серьезно, даже не улыбнувшись из вежливости. — Кажется, я плохой вам помощник, медленно у меня работается. Правдиво сказать, впервые вижу открытую рану, и мне эмоционально.
О реакции будущих медиков на вспоротые тела я бы тоже могла рассказать немало историй, но Серж-Александр, похоже, с юмором был не в ладах. Как и с русским языком.
Когда я закончила хирургическую промывку и обработку раны, стала ее зашивать, было уже не до разговоров. Столько швов за один присест я еще не накладывала — более пятидесяти. Спина и руки ныли от напряжения. Серж хоть и помогал — вставлял нитку в иголку, стягивал края раны, но действовал, конечно, неловко. Я и не заметила, что называла Александра «Серж», когда отдавала короткие приказания. Но и он забавно величал меня Катей, я не поправляла.
Стратегические запасы медикаментов и хирургического инвентаря в моей квартире не куплены в аптеке, а принесены с работы.
Не украдены, а выпрошены у старшей медсестры. И не для себя, любимой, я старалась.
Уже много лет оказываю первую помощь соседям — детям, засовывающим спицы в розетки; мужьям, бьющим себя молотком по пальцам; женам, обварившимся кипятком. В доме хорошо знают — не обязательно тащиться в травмпункт, его филиал находится у Юли из восемьдесят пятой квартиры.