– Костя, мне очень тяжело, – сказала Ася, останавливаясь в двух шагах от него.
Константин тоже встал – не сидеть же, если она стоит.
– Что именно тебе тяжело? – спросил он. – По-моему, твоя жизнь устроена удобно. Или Наталья плохо тебе помогает с Васькой? Ты как-то жаловалась, что она его не любит, я помню… Так возьми другую няню.
– Наталья помогает мне хорошо, – кивнула Ася. – Ваську она, конечно, не любит – она, по-моему, вообще никого не способна любить, в точности как ее мать, – но нам ее любви и не нужно. Дело не в ней, вообще не во всем этом… Ах, Костя, не сбивай меня, прошу, иначе я так и не решусь, не сумею тебе сказать!.. Я больше не могу так жить. Мне стыдно так жить. Стыдно и невыносимо.
– Опять? – усмехнулся он. – То-то я все жду, когда ты заговоришь про грязные деньги большевиков или про что-нибудь подобное. Что поделать, я не умею плясать в кабаре. Работаю, как могу.
– Я давно уже не пляшу в кабаре, – сказала Ася.
– И тебя это, конечно, безумно угнетает. Ну так займись чем-нибудь еще, если тебе скучно, – поморщился Константин. – Могу тебя устроить в театр восемнадцатого железнодорожного полка – оказывается, есть и такой. Сейчас везде театры.
– Не надо меня никуда устраивать. Ты прав, моя жизнь устроена удобно. Благодаря тебе. Но я живу не на Луне, Костя, я не могу быть удобно устроенной, когда такое творится кругом!
Ася вытащила сигарету из маленького серебряного портсигара. Кажется, она стала курить совсем недавно. Или просто раньше он не замечал?
– Что уж такого особенного творится кругом? – пожал плечами Константин. – В Москве только греческого молока нету, да и оно, оказывается, есть.
– Есть не одна Москва. Да и в Москве у людей много горя.
– А почему тебя это вдруг обеспокоило? – усмехнулся он. – Сомневаюсь, чтобы ты сильно переживала о чем-нибудь подобном лет десять назад, когда, например, Тоня со своей оравой пухла с голоду у себя в деревне. А теперь вдруг проснулось народолюбие?
– Ты кругом прав, я знаю. – Ася закашлялась – наверное, слишком глубоко затянулась дымом. – Я легкомысленная, безалаберная, ни на что толковое не годная…
– Я тебе этого никогда не говорил. – Ему вдруг стало ее жалко. То ли из-за этого кашля, то ли еще из-за чего-то, о чем он запрещал себе теперь думать. – Не надо приписывать мне то, чего у меня и в мыслях не было.
– Да, – кивнула Ася. – Я тебя ни в чем и не обвиняю… Я не могу с тобой больше жить, Костя, – помолчав, сказала она. – Что-то случилось такое, отчего не могу… Не спрашивай, что – я не знаю! – горестно воскликнула она, хотя он и не думал ни о чем ее спрашивать.
Он стоял как соляной столб, так потрясли его эти слова.
Ася бросила сигарету в плоскую фаянсовую пепельницу. Она была смешная, эта пепельница – на ней был нарисован какой-то ребус, который Константину все недосуг было разгадать.
– Я не знаю, что случилось, – повторила она, обхватывая себя руками за плечи, словно от холода, хотя в квартире давно уже было паровое отопление и никакого холода не было помину. – Я только догадываюсь, и мне страшно высказывать тебе свои догадки.
– А ты все-таки выскажи, – глухо проговорил он. – Должен же я знать, отчего моя жена вдруг хочет от меня уйти.
– Ты, верно, сделал что-то страшное, Костя, – тихо сказала она. – Я понимаю, теперь все… многие делают что-нибудь такое, особенно в том мире, в котором ты живешь. Но не всем можно это делать, ты понимаешь? Есть такие, которым можно, а иным нельзя… Как Милому Другу!
– При чем здесь Милый Друг? – не понял Константин. – По-моему, у меня с ним нет ничего общего.
Он в самом деле не понял, отчего вдруг ей пришел в голову этот бульварный журналист, описанный Мопассаном. Что за бред!
– Вот именно, что у тебя с ним нет ничего общего! – горячо подтвердила Ася. – Ты не рожден делать… подлости. Я, помню, когда в юности про Милого Друга читала, все понять не могла, как же это может быть, чтобы он наделал столько мерзостей, а в конце все у него хорошо: стоит в церкви с молодой женой, жмет ручку любовнице, богат, счастлив… А теперь понимаю. Есть такие, которым можно, а иным нельзя, – повторила она. – Тебе – нельзя… было. Что-то между нами сломалось, неужели ты не видишь? Наверное, оттого, что в тебе что-то сломалось тоже. Когда ты вернулся ко мне, когда Васька родился, я была так счастлива, мне казалось, большего счастья и быть не может! И мне мое счастье застило глаза, я ничего не видела. А потом уж нельзя было не видеть. С тобой что-то страшное случилось. Может быть, там, в Белоруссии, а может быть, уже после, здесь, да это и неважно, где…
– Ты хочешь от меня уйти? – перебил ее Константин.
Он вздрогнул, когда она сказала про Белоруссию, и не хотел больше об этом слышать.
– Я хочу уехать, – сказала Ася.
– Куда? – не понял он. – Думаешь, ты сумеешь устроиться в провинции или в Петрограде?
– Ты не понял, Костя, – покачала головой она. – Я хочу совсем отсюда уехать. В Европу. Да хотя бы и в Африку, это все равно. Здесь нельзя жить. Здесь стыдно жить.
Известие о том, что Ася собирается уехать «хотя бы и в Африку», ошеломило Константина не меньше, чем то, что она хочет от него уйти. Он тяжело опустился на проклятую козетку, забыв о том, что Ася так и не села во все время этого невыносимого разговора.
Конечно, между ними что-то сломалось, да и не что-то, а все между ними сломалось, треснуло, лопнуло, как мыльный пузырь! И его давно уже раздражала ее плохо скрытая неприязнь к тому, что составляло смысл его жизни, – к его работе, и ее, наверное, раздражали его резкости, но… Но как же это?!
– Ася, прошу тебя, подумай, что ты говоришь, – не глядя на нее, сказал Константин.
– Я подумала. У меня было много времени на раздумья. Мы с тобой редко видимся, Костя, и одиночества у меня было довольно.
– Если ты меня разлюбила оттого, что мы редко видимся, – пусть, это бывает. – Он не хотел, чтобы в его голосе звучало хоть что-то, похожее на отчаяние, но, кажется, это все-таки прозвучало. – Я могу понять. И если бы ты ушла к другому, я бы тоже понял. Не скажу, что мне это было бы легко, но это возможно понять. Но… вот так!.. Куда уехать, зачем, за каким таким счастьем?!
– За счастьем?.. – Невозможно было назвать то, что прозвучало в этих ее словах и что встало в ее глазах темной смертной тоскою! – Я не за счастьем еду, Костя. Никакого счастья у меня уже не будет. Я тебе все объяснила, почему еду.
Теперь она говорила не «хочу уехать», а «еду». И в том, как она это говорила, была такая решимость, какой Константин не слышал в ее голосе никогда.
Он понял, что все бесполезно.
– Как ты себе это представляешь? – пустым голосом спросил он. – Кто ты такая, чтобы тебя отпустили за границу? Ты что, великий философ, которого погрузят на пароход и отправят подальше от советской власти?
Про пароход, на котором разом выслали из Советской России несколько десятков философов, Константин слышал от нее же; кажется, среди этих людей были коллеги ее отца.
– Я, конечно, никто, но папа у меня все-таки в Берлине. А теперь отпускают к родным, я знаю. Цветаева недавно уехала, это поэтесса, ты ее, верно, не знаешь… Мы с нею вместе учились в пансионе фон Дервиз. У нее муж нашелся в Чехии, и она уехала. Я буду хлопотать…
– Что ж, хлопочи.
Константин встал и пошел к двери. Он собирался посидеть на кухне, пока она ляжет. Не в спальню же идти после всего этого, не к ней же в постель!
– Тебе даже легче без нас будет, Костя, – тихо сказала Ася ему в спину. – Мы для тебя сделались теперь укором. Тебе легче будет без нас.
– Без кого это – без вас? – Он обернулся резко, уже у самой двери.
– И без меня, и без Васьки. Прости, но я же вижу: он тебе не то чтобы безразличен, а все же не очень дорог…
– Это не твое дело, дорог он мне или не дорог, – отрубил Константин. – Что ты вообще можешь в этом понимать? Ты вольна ехать куда угодно, но Васька останется здесь.
– Как… я куда угодно… здесь?.. – Она побледнела так, что непонятно было, как живой человек может мгновенно стать таким мертвенно-белым. – Что ты говоришь, Костя?!
– Говорю то, что есть. Васька никуда не поедет. Да ты в своем уме была, когда это надумала?! – Он чуть не захлебнулся воздухом, который хватал, словно рыба, выброшенная из воды. – Кем он там вырастет – кабаретных дел мастером, половым в трактире? Что его там ждет, кто его там ждет?! – И, отдышавшись, сказал ледяным голосом: – Насколько я знаю, без моего разрешения увезти его невозможно. А я такого разрешения тебе не дам. Но тебя я не удерживаю. Что кончено, то кончено – не вернешь.
– Ты этого не сделаешь! – Она закричала так, что из детской раздалось хныканье. – Костя, я не верю, что ты способен такое сделать!
– Не веришь?! – Он стремительно подошел к Асе и сжал ее плечи так сильно, что она, наверное, вскрикнула бы от боли, если бы могла сейчас чувствовать телесную боль. – Так поверь! Ты права, я… на многое оказался способен. И после того, что я сделал, все остальное – уже проще. Запомни: Васька с тобой не поедет. – Он оттолкнул ее от себя и повторил: – Я способен это сделать.
Глава 13
В воскресенье Анна решила съездить к свекрови. Она давно не видела Антонину Константиновну, к тому же ей хотелось подробнее поговорить о непонятных дневниках, привезенных из Италии. Да и апрель сиял чистым весенним теплом, словно уговаривал провести день за городом.
Антонина Константиновна жила в Абрамцеве вот уже восемь лет и в Москву приезжала нечасто. У Ермоловых не было дачи по никому не известной причине – скорее всего, потому, что Сергей не испытывал к возне в земле никакого интереса. У Анниных родителей тоже не было охоты до дачных хлопот, они предпочитали отдыхать летом в Крыму, а зимой в академическом санатории в Узком. Пока Матюша был маленький, дачу снимали – каждый год новую и каждый год какую-то неудачную. Поэтому, когда ребенок вырос и можно стало не вывозить его на все лето на природу, Анна вздохнула с облегчением, избавившись от этой заботы. Кстати, в те времена и Антонина Константиновна не выказывала никакой особенной любви к дачной жизни. Конечно, она жила на даче с внуком, но явно только потому, что вообще предпочитала возню с ним любому другому занятию.
В общем, когда она вдруг попросила сына, чтобы тот купил ей какой-нибудь домик поблизости от Москвы, это стало для всех неожиданностью.
– Только зимний домик, Сережа, – уточнила она. – Я бы в Сретенское поехала, но мне уже поздно к деревенской жизни привыкать, да и от вас далеко уезжать не хочется. Вот если бы в какой-нибудь старой дачной местности… Ведь это, наверное, сейчас будет не очень дорого? Многие уезжают, и, я слышала, дачи продаются за бесценок… Или нет?
– Скорее всего, да, – пожал плечами Сергей. – Я, правда, этот вопрос не изучал, но похоже на то. А что это тебя вдруг на землю потянуло, мама? – поинтересовался он. – И где ты хочешь дачу – на Николиной Горе, в Барвихе?
– Нет, это не нужно, – улыбнулась она. – Если возможно… Мне Абрамцево нравится – тихое, красивое место. Тютчев там поблизости жил, Аксаковы, Мамонтовы… И от Москвы недалеко.
Дачи, в том числе и в Абрамцеве, действительно продавались в больших количествах, и действительно недорого, поэтому Сергей купил для матери домик буквально через неделю. А в общем, он не слишком и удивился. Все знали, что желания Антонины Константиновны необъяснимы, потому что подчиняются каким-то внутренним законам ее жизни, которых все равно никто понять не сумеет. Но, поскольку желания эти всегда бывали также и необременительны, осуществлять их было легко. Сергей и осуществил.
Анна отпустила машину на шоссе и дошла до дома свекрови пешком. Дом был бревенчатый, из потемневшего некрашеного дерева; только окошки ярко смотрели васильковыми наличниками.
Не было еще ни травы, ни листьев на деревьях, но в палисаднике под васильковыми окошками уже цвели тюльпаны. Анне всегда почему-то казалось тревожным это раннее цветение – без зелени, на голой мокрой земле. Хотя тюльпаны были прекрасные, крупные и разноцветные.
Она шла к дому и думала о тетрадях, исписанных неразборчивым почерком Анастасии Ермоловой. Они тоже явно содержали в себе какую-то тревожную загадку, и тоже, как цветы на голой земле, никак этой загадки не раскрывали.
Вернувшись из Италии, Анна первым делом показала Антонине Константиновне фотографию ее отца с женщиной и ребенком.
– Конечно, это папа! – ахнула свекровь. – Господи, какой молодой, какой красивый!… Здесь ему лет тридцать, наверное, я его таким и не видела, – грустно сказала она. – Ну да, двадцать третий год – тридцать лет ему. А я в тридцать седьмом родилась, ему сорок четыре года было. Он, конечно, и тогда был красивый, но все же не такой.
– Здесь у него глаза молодые, – заметила Анна. – А на той, фронтовой фотографии – совсем другие.
– Да, – кивнула Антонина Константиновна. – Я у него таких глаз, как здесь, и не знала. Видишь, Матюша на него похож, я же тебе говорила, – улыбнулась она. – И характером, я думаю, тоже. Хотя я папу совсем не с Матюшиным характером помню. Он был суровый, усталый и какой-то… глубоко несчастный, по-моему. Но женщину эту я не знаю, и мальчика не знаю, – удивленно сказала она. – Ведь это их сын, наверное? Или только ее? Я постараюсь вспомнить, что смогу, Анечка, – пообещала она. – Я папу очень любила – может, что-нибудь новое про него вспомню.
Антонина Константиновна была дома и Анне, как всегда, обрадовалась.
– Есть пироги, – сообщила она. – Вчера Матюшка приезжал, я пекла.
– После Матюшки пироги остались? – засмеялась Анна. – У него что, живот болел?
– Нет, он здоров, но, Аня, он мне показался каким-то… неспокойным. Что это с ним, ты не знаешь?
– Не знаю. – Анна сразу погрустнела. – Молчит как партизан. Может, в самом деле влюбился?
Она не хотела говорить свекрови, что невыносимо боится за сына, и страх этот только нарастает с каждым днем, и она совершенно не знает, что делать с этим страхом и как его унять.
– Ничего я нового не вспомнила, Анечка, – сказала Антонина Константиновна, когда они вышли на веранду, сели в плетеные кресла и Анна спросила о тетрадях. – И не прочитала толком ничего. Почерк у нее – как курица лапой, к тому же с ятями. И как только в те времена мог такой почерк получиться, ведь всех, кажется, чистописанию учили! Не могу вспомнить, – словно извиняясь, повторила она. – У меня ведь очень… смутное было детство, безрадостное, вот память, наверное, от него и освободилась. Что до войны было, вообще полный провал. Мать меня не любила, да она и никого не любила, даже себя, по-моему. Я только рада была, когда она в Мурманск замуж выскочила и меня оставила в покое. Конечно, в двенадцать лет нелегко было одной жить, но все-таки лучше, чем с ней. А папа… Я его почти не видела. Он дома бывал очень редко – все на службе, к тому же вечно в командировках. Мать, когда его уже и на свете не было, помню, кричала, что за такую работу можно было главным начальником стать и на золоте есть, а он нитки собственной не нажил, только пахали на нем, как на лошади. Но я, конечно, не понимала, что это значит. Он служил в Наркомате путей сообщения, на войну ушел полковником. Не знаю, удачная у него была карьера или нет. Да и как я могла это знать, когда мне в сорок первом году четыре годика исполнилось? Знаю, что ордена у него были, даже Георгиевские кресты с Первой мировой. Мать их потом коллекционеру продала – говорила, что папа ее голую и босую оставил, пусть хоть какие деньги… Ну, что о ней! Только грамота от Дзержинского сохранилась. Если хочешь, я ее тебе покажу. А за что папа ее получил, этого я не знаю. Я только его самого очень ясно помню – глаза его зеленые… А женщину, мальчика – нет, совсем ничего, – расстроенно сказала она.
– Что ж, нет так нет, – вздохнула Анна. – Да это ни для чего и не нужно, я просто так спрашивала. Может быть, Матвей когда-нибудь заинтересовался бы, сейчас вон все кому не лень генеалогические древа рисуют. Ну, вечный им покой. Мальчика ведь тоже, скорее всего, в живых уже нет, раз вы о нем даже не слышали. Хорошо у вас, – улыбнулась она. – Тишина, землей сырой пахнет, и уезжать не хочется.