Но о тех холстах, которые были выставлены на столе и которые он в сумерках принял за кастрюлю с пирожками, Сергей сразу разглядел что-то… своеобразное; он не знал, как это правильно назвать. В них была какая-то замысловатость, поверхностная, но броская; так, наверное. Что именно на них изображено, понять было трудно, но это было нечто в темных, глубоких тонах. Кажется, какие-то впечатления или сновидения, притом довольно мрачные.
Все это Сергей понял в первые тридцать секунд и, делая вид, что продолжает разглядывать картины, незаметно оглядел их продавщицу.
Она была молодая, высокая, но стройная ли, понять было невозможно из-за бесформенной искусственной шубы, в которую она была одета. Капюшон шубы был надвинут низко, но в его тени все-таки можно было разглядеть классически правильные губы, и нос этой женщины, и темный блеск ее глаз.
Рядом с женщиной стояла девочка, такая маленькая, что ее почти не было видно за столом. Она была до неразличимости укутана огромным козьим платком. В щель, оставленную между лбом и носом, смотрели карие глазки, до того яркие и до того какие-то… нежные, что Сергею стало не по себе. Скорее всего, эта неожиданная его неловкость была связана не только с нежной беззащитностью ее взгляда, но и с тем, что такая маленькая девочка была одета в большой мужской ватник. Ватник доставал ей почти до щиколоток, и рукава свисали до колен, но подвернуты не были – наверное, чтобы не мерзли руки.
«Художник Перов, картина «Тройка»! – сердито подумал Сергей. – Катерина Ивановна Мармеладова с семейством!»
– Вы будете покупать? – нетерпеливо спросила женщина, и он вздрогнул от ее манящего голоса. – Тут вам не Третьяковка, поскорее определяйтесь.
Непонятно, как мог манить голос, в котором слышалось столько презрения, но он именно манил.
– Где вы живете? – спросил Сергей.
– Это не ваше дело.
– Конечно, не мое, – пожал он плечами. – А ваше. Девочка замерзла, вы не видите? Ей обязательно продавать ваши картины ночью на дороге?
– Она сама захотела со мной, – сердито сказала женщина. – Я никому себя не навязываю. Вы остановились, чтобы меня воспитывать? Должна вас разочаровать, мы уже уходим.
– Садитесь, я вас отвезу, – сказал Сергей. – Что-то я не вижу в обозримом пространстве никакого жилья. А необозримое пространство ваша девочка пройти уже не в состоянии. Довезу вас до дому и там заплачу за картины. За одну или за две, на месте определюсь, – усмехнулся он.
Он видел, что презрение к нему борется в этой женщине с желанием поверить в неожиданную удачу. Безнадежная бредовость ее занятия – продажи картин в сумерках у обочины, на столе для пирожков – была слишком очевидна. А ему в самом деле было жаль замерзшую девочку, и… И что-то еще он чувствовал, когда предлагал подвезти их до дому, но что именно, не понимал.
– Вряд ли вы что-нибудь купите, – сказала женщина. – Но с паршивой овцы… Пойдем, – обернулась она к девочке. – Пусть отвезет – он хочет чувствовать себя благодетелем.
Жили они, оказывается, в Туракове. Сергей ездил по Ярославке часто, но в деревню эту, конечно, никогда не заезжал – видел только указатель поворота на нее.
«Чертова баба! – сердито думал он, пока машина прыгала по ухабам раздолбанной, спускающейся под холм дороги к темнеющим вдалеке приземистым домам. – Километров пять, не меньше. Ладно самой, но девчонке-то ради чего мучиться?»
Обе они сели сзади, и он время от времени поглядывал на них в водительское зеркальце. Женщина откинула капюшон, и классическая правильность всех черт ее лица стала совершенно очевидной. С нее самой можно было писать картину или лепить скульптуру. Нет, скульптуру, пожалуй, нельзя было: слишком беспокойным было ее лицо. Ощущение беспокойства каким-то странным образом вызывал даже высокий мраморно-белый лоб, не говоря уже о вздрагивающих губах и разметавшихся по плечам прядях спутанных волос, темных и густых.
А девочка высунула из-под платка маленький покрасневший нос, шмыгала им и смотрела на Сергея с любопытством, таким же нежным, какой прежде была в ее глазах опаска. Один раз он встретился с нею взглядом в зеркале и улыбнулся. Она тут же улыбнулась в ответ и тут же смутилась.
– К крайнему дому, – скомандовала женщина. – И вообще, можете ехать обратно, отсюда мы сами дойдем.
– А картины? – напомнил Сергей. – Выгрузим их возле дома, и я отберу те, которые хочу купить.
– Это не дрова, чтобы их выгружать, – сердито сказала она. – Ладно, езжайте дальше, если колеса не боитесь пробить.
Крайний на улице дом оказался вблизи таким убогим, таким каким-то перекошенным, что непонятно было, как он вообще стоит еще на земле. Крыша сидела на нем, как кепка на пьяном – набекрень.
Сергей остановил машину у ворот – забор был не дощатый, а из кривых кольев – и, вынув из багажника картины, понес их к калитке. Женщина и девочка молча шли за ним.
Дверь домика распахнулась, и на крыльцо выскочила еще одна женщина, вернее, старуха – маленькая, сутулая, в таком же, как у девочки, ватнике, наброшенном на плечи.
– Да что ж это такое, Господи, наказанье на мою голову, Амалия, ушла, не сказала куда, ночь на дворе, холод какой, все себе по-женскому отморозишь, ребенка застудишь!.. – без единой паузы затараторила она. – Хоть бы записку оставила, совсем за человека мать не считаешь, а это кто с тобой? – Она наконец вгляделась в Сергея, щурясь в темноте после домашнего света. – Опять бомжа ведешь?
– Это не бомж, а весьма респектабельный господин, – насмешливо произнесла Амалия. – Он собирается купить мои картины.
– Тогда, значит, с психушки сбежал, – вздохнула ее мамаша. – Кто еще их купит?
– Несите картины в дом, – распорядилась Амалия. – Не здесь же их… выгружать!
Комната с низким потолком, в которую Сергей вошел из сеней, показалась ему неуютной и захламленной. Впечатление тоски и неуюта усиливалось и от затхлого деревенского запаха, и оттого, что освещалась эта комната одной тусклой голой лампочкой. Никогда он не видел такой убогой, ничем не прикрытой и, кажется, даже неприкрываемой нищеты.
Картин было пять. Не развязывая бечевку, которой они были связаны вместе, Сергей прислонил их к ножке стола, застеленного линялой клеенкой.
– Сколько вы за них хотите? – спросил он.
– За все? – поинтересовалась Амалия. – Вы же, по-моему, намерены были выбирать, для того и ехали.
– Я пришел в восторг от всех, – усмехнулся он. – Назовите, пожалуйста, их общую цену.
– А сколько они, по-вашему, стоят? – прищурившись, спросила Амалия.
Теперь в ее голосе слышалось уже не презрение, а отвращение.
– Я картин не пишу, – ответил Сергей, прямо глядя в ее прищуренные, но все равно большие глаза. – И не продаю. Пишете и продаете их вы, так что и цена ваша. Сколько?
Под его взглядом глаза ее открылись широко и удивленно. Они даже не открылись, а словно распустились, как неизвестные черные цветы.
– Ну допустим две с половиной тысячи. Долларов, – медленно проговорила она. – По пятьсот за штуку. Устраивает вас такая цена?
– Устраивает.
– Вот только наличных с собой нет, одна кредитка? – насмешливо спросила Амалия.
– Здесь, по-моему, нет банка, чтобы я мог расплатиться кредиткой, – в тон ей ответил он. – Но именно сегодня у меня при себе достаточно наличных. Такое стечение обстоятельств.
Достаточно наличных было у него при себе потому, что ярославские телевизионщики расплатились черным налом. И это была сумма гораздо большая, чем та, которую, явно наобум, из одного лишь желания его разозлить, назвала Амалия. Только во внутреннем кармане пиджака лежали пять тысяч. Но, конечно, отдать половину из них за то, чего он почти не разглядел и что уж точно не собирался покупать, это было как-то… Зачем он это делает, Сергей не понимал. Никогда в жизни он не совершал поступков, равных этому по бессмысленности.
Старуха у него за спиной ахнула, а девочка радостно засмеялась.
– Вот деньги, – сказал он и снова поднял с пола связку картин. – До свидания.
Он хотел сказать, чтобы она больше не стояла на дороге с девочкой, но ему и без того было неловко и даже стыдно. В этом его поступке была не только бессмысленность, но и та пошлая эффектность, которую он всей душой ненавидел. Ему хотелось поскорее уйти и поскорее забыть эту женщину.
Но, прежде чем уйти, он еще раз прямо взглянул в ее огромные глаза. Они были не черные, как ему сразу показалось, а темно-серые – цвета мрачных грозовых туч.
Амалия молчала. Сергей повернулся и пошел к двери. Картины неудобно болтались у него в руке и били по ногам.
Он швырнул их в багажник и, сев за руль, долго не трогался с места. Надо было немного отойти от всего этого, нельзя было ехать в таком состоянии, тем более в кромешной темноте, которая сгустилась за то время, пока он черт знает чем занимался.
Наконец он повернул ключ зажигания и начал разворачиваться посреди деревенской улицы. И тут же понял, что с машиной что-то не так. А еще через минуту, выйдя из нее, понял, что именно не так: задние колеса были спущены, притом не одно, чтобы можно было поставить запаску, а оба.
Сергей выругался, пнул колесо ногой и, в сердцах хлопнув дверцей машины, пошел обратно к калитке.
Дверь открылась сразу же, как только он постучал. Кажется, все три обитательницы дома стояли под нею, ожидая его возвращения.
– Я же тебе говорила, – насмешливо сказала матери Амалия. – Они любят красивые жесты, но не до такой степени. Не волнуйтесь, я еще не потратила ваши деньги, – сообщила она Сергею. – Можете получить их обратно. Только картины тоже придется вернуть. Или вы их уже выбросили?
– У вас дурной глаз, – сердито сказал он. – Я пробил колеса, как вы и предупреждали.
– Это не мой дурной глаз, а особенности местных дорог, – мгновенно ответила она. – Главные проблемы России – дураки и дороги, разве вы не знаете?
«Все в наличии, – чуть не сказал он. – И дурак, и дороги».
Но вместо этого спросил:
– Здесь есть поблизости шиномонтаж?
– Я понятия не имею, что это такое, – пожала плечами Амалия. – И никогда не интересовалась, есть он здесь или нет. По-моему, здесь вообще ничего нет.
– А машина у кого-нибудь из ваших соседей есть? Чтобы купить еще одну запаску?
– У моих соседей можно купить только самогон, – объяснила она. – Чтобы забыться и заснуть.
– У вас на крыльце?
– Ладно, проходите. – Амалия наконец отступила от порога. – Вижу, вы напрашиваетесь как минимум на ночлег. А я, вследствие вашей благотворительной деятельности, не имею права вам отказать.
– И как максимум тоже, – сказал Сергей, проходя вслед за нею в сени. Старуха и девочка расступились, пропуская его. – Кормить меня не надо.
– Кроме козьего молока, все равно ничего нет. Его можете пить совершенно бесплатно и в любых количествах. Если вас его запах не смущает.
– Вы машину-то во двор загоните, – подсказала старуха. – Люди у нас такие, за ночь не только что колеса, все подчистую снимут, завистливые они тут, думают, у Амалички любовники богатые, а какие у ней любовники, кому мы нужны с нашей бедностью, сами видите…
– Мама, помолчи хоть пять минут, – резко сказала Амалия. – Он без тебя разберется, что делать со своей машиной.
Будь Сергей в нормальном состоянии ума, он, конечно, и прежде старухи сообразил бы, что машину надо поставить во двор. Но нынешнее состояние его ума невозможно было считать нормальным. Он сам не понимал, что с ним творится.
Въехав во двор – хлипкий забор, правда, не показался ему надежной защитой от автомобильных воров, – он позвонил жене и предупредил, что сегодня все-таки не вернется, потому что пробил колеса.
– Я в мотеле переночую, – сказал он. – Шиномонтаж уже не работает, придется до завтра ждать.
Сергей никогда не врал Анюте, даже в таких вот мелочах, но и это получилось сейчас как-то само собою. Это мелкое вранье тоже было частью смятения, которым он неизвестно почему оказался охвачен.
Он закурил, стоя на крыльце, словно зачем-то пытался оттянуть ту минуту, когда придется войти в дом. Он выкурил две сигареты подряд и поднес зажигалку к третьей, когда на крыльцо вышла Амалия.
– Вам постелено, – сказала она. – У меня в комнате, пойдемте, провожу. Я с дочкой лягу, – добавила она, предупреждая его уверения в том, что он отлично переночует на какой-нибудь свободной кровати.
– Извините, я не представился. Сергей, – сказал он.
– А отчество?
– Константинович. Ермолов. Паспорт показать?
– У нас красть все равно нечего. Разве что ваши деньги, – ответила она. – Можете ложиться, Сергей Константинович. Да, туалет на улице, а умывальник на кухне.
– А вас, в таком случае, как по отчеству? – спросил он.
– Амалия Савельевна Климова.
Что мамаша у нее умом не блещет, было понятно и до того, как Амалия сообщила свое полное имя. Или это папаша Савелий так ее окрестил? Впрочем, никаких папаш здесь, похоже, не было и помину, по меньшей мере в двух поколениях.
– Будем знакомы, – кивнул Сергей.
Комната, в которой оставила его Амалия, была еще меньше, чем общая, но все-таки не казалась такой убогой. Наверное, из-за того, что ее стены были сплошь увешаны картинами. Некоторые из них были написаны на холстах, но большинство – на чем-то вроде картона. В отличие от тех, что лежали в багажнике «Вольво», ни на одной из этих картин не было рамы. Видимо, Амалия продавала у дороги те, что выглядели наиболее презентабельно.
Правда, других различий между этими картинами и теми, которые он приобрел, Сергей не обнаружил. На этих было все то же самое: размытые линии и пятна, между которыми вкраплены фотографически точно выписанные предметы, явно с претензией на символичность – песочные часы, опрокинутые кувшины, из которых, в точности по фильмам Тарковского, вытекает молоко, и прочее в том же духе.
Вся Амалия была в этих картинах, и не надо было особенно разбираться ни в живописи, ни в душах человеческих, чтобы это понять. Сергей не понимал только, почему картины вызывают у него усмешку, а Амалия… А Амалия не вызывает.
Сна не было ни в одном глазу. Он выключил свет и, не раздеваясь, лег на разложенный диван, пружины которого тут же вдавились ему в спину. Ясно было, что уснуть ему не удастся. И пружины эти, и бредоватые линии на обступающих со всех сторон картинах, и, главное, необъяснимое смятение, которым он охвачен…
Полежав так минут десять, Сергей поднялся, проверил в кармане сигареты и, осторожно пройдя через темную переднюю комнату и сени, снова вышел на крыльцо.
Поеживаясь от ночной ноябрьской стылости – все-таки не надо было выходить, только взбодрился некстати! – он закурил, спустился с крыльца и зачем-то пошел по дорожке, тянущейся вокруг дома. Ему не лежалось, не сиделось и даже не стоялось на месте.
Сразу за углом он столкнулся с Амалией.
– Вы почему здесь бродите? – спросила та, впрочем, без особенного удивления.
– Туалет ищу, – ответил он.
– Вон там, за кустами, – показала она. – Я оттуда иду. Проводить?
– Спасибо, это я на будущее, – отказался он. – Чтобы ночью потом не искать. Мало ли, козьего молока напьюсь… А вы давно здесь живете?
– У вас сигареты есть? – вместо ответа спросила Амалия. – Дайте хоть одну, а то у меня еще вчера кончились. Я здесь родилась, – сказала она, затягиваясь сигаретой, которую – в самом деле только одну – вынула из его пачки. – С тех пор и живу. Двадцать семь лет, с перерывами разной длительности. Еще какие будут вопросы?
– Никаких, – сказал Сергей и, взяв ее за плечи, повернул к себе лицом и поцеловал.
Поцелуй был долгий – он не мог оторваться от ее пахнущих дымом губ. Широко открытые глаза Амалии были вровень с его глазами, и ему казалось, что из них, как из темных туч, сейчас ударят молнии.
Но молнии не ударили. Ни пока Сергей целовал ее, ни когда поцелуй все-таки закончился; не мог же он длиться вечно.
– Вы считаете, что слишком много заплатили за картины? – после некоторой паузы спросила она. – Хотите, чтобы я дала сдачу собой?