– Ну, она мне не очень-то читает, – смутилась Маруся. – Я ведь уже сама умею читать. Она мне просто дает всякие книжки, и я… читаю, – с некоторой запинкой сказала она.
– Так какие, какие? – настаивал Сергей.
– Ну, такие… разные. – Ясно было, что названий Маруся не запомнила. – Там была одна, которая называлась… что-то про листья. Хотя про листья в ней ничего нету. «Опавшие листья», вот! – обрадованно вспомнила она.
Сергей прочитал Розанова лет в тридцать. Тогда все взахлеб читали все, что раньше было запрещено, а в перестройку стало разрешено; он не был исключением. Этот философ увлек его, но не тронул: слишком отчетлив в нем был глубокий, до нездоровья, душевный выверт. Поняла ли Маруся хоть одно слово в «Опавших листьях», он спрашивать не стал. Ей, наверное, и без того неприятно было сознавать себя «с рождения кретинкой» оттого, что в восемь лет она не в силах понять «настоящую книгу». Появись сейчас Амалия, ей он высказал бы все, что об этом думает.
– Мурка, дорогая, – стараясь, чтобы голос звучал весело, спросил Сергей, – а почему у тебя в комнате такой пещерный беспорядок?
– Потому что у меня нет времени убираться, – ничуть не смутившись, заявила она.
– И чем же ты, позволь спросить, так сильно занята? – поинтересовался Сергей. – Особенно когда каникулы и на улице холодно?
– Ну, утром я рисую… Потом думаю… Потом опять рисую. Может быть, если я буду много рисовать, у меня будет получаться получше. Хотя вряд ли, – вздохнула она. – Мама говорит, что она талантливее, чем я, потому что я рисую просто так, что придется, а она запечатлевает то, что происходит у нее в подсознании. И вот вам же ее картины понравились, правда? – спросила она. – Раз вы их купили за такие огромные деньги.
– Правда, – ответил Сергей, с отвращением вспоминая картины, лежащие в багажнике «Вольво», и с еще большим отвращением думая о том, как можно было сказать подобное своему ребенку. – А между прочим, ученые установили, что человек думает гораздо лучше, если в это время не сидит на месте, а что-нибудь делает. Например, убирает в комнате. У него тогда кровь циркулирует быстрее, и поэтому мозги работают интенсивнее, – для убедительности добавил он: судя по всему, Маруся уважала умные слова.
– Правда? – недоверчиво спросила она. – А мама говорит, что одни женщины рождены для того, чтобы копошиться по дому, а другие – для того, чтобы работать на вечность. И что это никогда не получается вместе.
– Вот мы с тобой сейчас попробуем здесь убрать, и ты сама увидишь, как у тебя мозги быстро заработают, – не реагируя на очередной взрослый бред, вложенный в детскую голову, сказал Сергей. – Сначала соберем все твои рисунки и сложим их на стол. Потом соберем все твои вещи и сложим их в шкаф. И тогда поймем, что нам делать дальше. Мы это сделаем с тобой вместе, хотя я, как ты видишь, не женщина. Но мне моя мама рассказывала, – вдруг вспомнил он, – что когда она была такая, как ты, то жила в деревне. И там одна бабушка заставляла своего внука подметать в комнате, хоть он был и не девчонка. И приговаривала: «Кто не убирает, кто мусор плохо выметает, у того жена будет с бородой».
– Ой, какой ужас! – воскликнула Маруся. – Я бы на его месте никогда после этого не женилась. А вдруг он откуда-нибудь плохо вымел мусор? Ты работаешь командиром, да, Сережа? – забыв о том, что посторонних надо называть на «вы», спросила она.
– В общем, да, – кивнул он. – А как ты догадалась?
– Потому что когда ты говоришь, то я хочу так и сделать. А когда, например, бабушка, то мне просто скучно, – объяснила Маруся. – Я сейчас все быстро-быстро уберу!
Не похоже было, чтобы бабушка когда-нибудь говорила ей, что надо убирать в комнате. Маруся совсем ничего не умела делать, хотя и очень старалась. Сергею пришлось незаметно доделывать и переделывать все, за что она с энтузиазмом бралась: выгребать из-под кровати ее рисунки и рваные колготки, довытирать после нее пыль и перемывать пол… Правда, комната была такая маленькая, что все это не заняло много времени.
– Здорово! – сказала Маруся, оглядывая сияющее поле своей деятельности.
– Как мозги, Мурочка? – поинтересовался Сергей. – Быстрее работают?
– Ага, – кивнула Маруся, вытирая испачканный пылью нос. – И к тому же мне стало весело! Ты очень веселый, Сережа…
Сергей вовсе не считал себя веселым, особенно сейчас, но, видимо, Марусина жизнь проходила настолько уныло, что уборка, которую они сделали вместе, оказалась ярким событием в однообразном течении ее детства.
– Когда я в следующий раз приеду, – сказал он, – ты уже, наверное, уберешь и в той комнате, где общий стол. У тебя отлично получается. И нарисуешь кучу новых рисунков, потому что мозги у тебя станут быстрые, как метеоры.
– Разве ты приедешь еще? – тихо спросила Маруся.
– Если ты меня пригласишь, конечно, – уверенно ответил Сергей.
– Я тебя приглашаю! – радостно улыбнулась она.
– Я принимаю твое приглашение, Маруся Климова, – торжественно объявил он. – Приеду и скажу: «Здравствуй, моя Мурка, здравствуй, дорогая!»
Последние слова он пропел, и Маруся засмеялась. Сергей слушал ее смех, видел в ее глазах нежное, подсвеченное золотыми огоньками восхищение и понимал, что не приехать сюда он уже не сможет. И непонятно, из-за чего больше, из-за ночи с Амалией или из-за утра с Марусей.
– Я запрещаю тебе это делать! – Амалия швырнула недокуренную сигарету в тарелку с остатками супа и тут же прикурила новую.
– Почему? – спросил Сергей.
– Я не обязана тебе объяснять! Она моя дочь, а не твоя, и я буду воспитывать ее так, как считаю нужным, сама. Без твоего вмешательства!
– Я, по-моему, не мешаю тебе ее воспитывать, – заметил он.
– Конечно! Ты всего лишь возишь ее по ресторанам и покупаешь ей дорогую никчемную чушь. – Она кивнула на английскую куклу, которую Маруся поставила на самое видное место – на облезлый буфет в общей комнате. – И таким образом внушаешь ей, что деньги любой ценой – это лучше, чем честная бедность.
Почему Амалия уверена, что он зарабатывает деньги любой ценой и что она называет честной бедностью, если вот уже полгода он содержит ее, ее дочь, мать, материну козу, поросенка, кур и даже кошку, – было совершенно непонятно. Но не мог же он напомнить ей об этом! В конце концов, она действительно ни разу не попросила у него денег, он давал их сам и никакого права не имел ее упрекать.
Однажды он попросил ее переехать с Марусей в Москву, потому что из-за бесконечных пробок ему тяжело было ездить в Тураково по вечерам после работы и обратно по утрам на работу. Да и для Маруси было бы лучше учиться в московской школе, чем в деревенской. Но Амалия заявила, что его никто не заставляет сюда ездить, а преимущества московской школы – это миф, созданный такими благополучными буржуа, как он.
– Я возил ее в театр, а не в ресторан, – мрачно сказал Сергей. – А после театра она проголодалась, и мы пошли обедать. По-твоему, нормально, что ребенок, живя в двух шагах от Москвы, к восьми годам ни разу не был в театре?
– У меня не всегда были деньги даже на то, чтобы проехать эти два шага, – отчеканила Амалия. – И на то, чтобы водить ее по театрам, тоже не было. Ни денег, ни времени.
– Надо было не нарисовать пару картинок, – не выдержал Сергей. – Как раз освободилось бы и время, и деньги.
– Вот что, господин Ермолов… – Молнии метнулись из ее грозовых глаз. – Для подобных попреков у тебя есть супруга. Ей ты можешь указывать, что надо делать и что не надо. А я разберусь в этом сама! И если ты думаешь, что за твои паршивые деньги мы с Марусей обязаны плясать под твою дудку, то убирайся ко всем чертям, и чтобы я тебя здесь больше не видела!
И что он мог на это ответить?
Тем более что в эту минуту в сенях хлопнула дверь, в комнату вбежала Маруся и обрадованно воскликнула:
– Сережа! Ты маме рассказываешь спектакль про Золушку, да? А я ей уже все рассказала, – похвасталась она.
Тут Маруся пригляделась к лицам взрослых и испуганно притихла.
– Мама мне хотела свои новые картины показать, – сказал Сергей, вставая. – Они у нее в мастерской.
Это он произнес уже в спину Амалии. Надо же было что-то сказать, глядя, как она хлопает дверью своей комнаты.
– Ты пользуешься тем, что у меня дверь без замка? – яростно выкрикнула она, увидев его на пороге. – Теперь обязательно поставлю! По крайней мере, буду уверена, что ты не войдешь ко мне в любую минуту, как к бляди!
– Говори что хочешь, только тише, – сказал он, плотнее закрывая дверь. – Марусе совсем не обязательно это слушать.
– Это ты мне говоришь? – не сбавляя тона, воскликнула Амалия. – Ты?! Ах, какая трогательная забота о ее нравственности! Да я понятия не имею, что ты с ней вытворяешь, когда увозишь ее неизвестно куда! В твоем возрасте, знаешь ли, во многих пресыщенных самцах просыпается Гумберт Гумберт. А тут такая Лолита под боком!
Сергей почувствовал, что вся кровь приливает у него к голове и что он перестает владеть собою совершенно. Он схватил Амалию за плечи, встряхнул так, что у нее клацнули зубы, и процедил:
– Еще одно слово, и я тебя убью. Я, может, и благополучный буржуа, но за такое убить могу вполне. Даже не сомневайся.
– Все-таки ты дико меня заводишь, – совершенно спокойным голосом сказала она. – Черт тебя знает, что в тебе есть такое!.. Знаешь, когда ты сидишь передо мной и нудишь про театр или про что-нибудь подобное, я хочу только одного: чтобы ты немедленно швырнул меня животом на стол, расстегнул штаны и задрал бы мне юбку. И меня бесит, когда ты это откладываешь. Да ведь и ты за этим ко мне ездишь, а?
Самое ужасное было в том, что эти слова, которые Амалия постаралась произнести как можно более отчетливо, вызывающе глядя ему в глаза, подействовали на него именно так, как она и хотела. Кровь у него в голове закружилась бешеным водоворотом, он развернул Амалию к себе спиной, резким тычком заставил наклониться – так, что ее волосы темной лавиной свесились вниз, – и рванул вверх подол ее юбки.
– Да-да, вот так… – хрипло проговорила она, выгибаясь. – И чего было тянуть?
После секса она всегда молча курила, стряхивая пепел на постель. Сергей лежал рядом с нею, чувствуя себя совершенно опустошенным. И так это тоже бывало всегда.
Разговоров после близости она не любила – говорила, что ей скучно с ним разговаривать. Да и какая близость? Совсем не подходило это слово к тому, что происходило между ними и в постели, и вне ее.
– От кого ты ее родила? – спросил Сергей, глядя пустыми глазами в низкий потолок.
Он не был уверен в том, что Амалия ответит. Она вообще не отвечала на половину, если не больше, его вопросов.
– Какая тебе разница? – усмехнулась она. – Хочешь найти биологического отца и заставить его заботиться о дочери? А что, это было бы вполне в твоем благородном духе. Не получится – он далеко, и он вообще не знает, что она существует. И сообщать ему об этом я не собираюсь.
– Почему?
– Потому что хватит с меня богатеньких благодетелей, – зло сказала Амалия. – На меня ведь только вы и западаете почему-то! С умненькими женами и облизанными детками. Скучно вам, вот и тянет попробовать, каково оно будет с нищенкой. Как она вам члены станет мыть и воду пить. И тот тоже… Старый богатый итальянский пердун.
– Итальянский? – переспросил Сергей.
– Ну да. Я же в Италии год прожила. После художественного училища. Послали как одаренную выпускницу, – усмехнулась она. – Тогда это было модно: молодые художники едут в Италию, прикоснуться к священным камням Европы, великие традиции, то-се! А на что я там жить буду, это никого не волновало. Хоть эти самые камни жри.
– Тебя что, без стипендии послали? – удивился он.
– Она у меня в первые три дня уходила, эта их стипендия, – презрительно сказала она.
Это его как раз не удивило. Амалия мгновенно тратила любые деньги, которые оказывались у нее в руках, причем невозможно было понять, на что, и спрашивать ее об этом было бесполезно: она и сама не понимала. Происходило это от привычки к нищете, или, наоборот, нищета происходила от этой привычки, Сергей не знал.
– Странно, что ты там не осталась, – сказал он.
– А зачем? – пожала плечами Амалия. – Конечно, с голоду я бы там не умерла, но все чужое, и непонятно, зачем все. Я там в баре сидела за деньги, – хохотнула она. И снисходительно объяснила, встретив его непонимающий взгляд: – Ну, там это принято. Проститутки – само собой, а еще нанимают красивую девчонку, она сидит в баре, вино или водичку потихоньку пьет и делает вид, будто книжку читает или картинку рисует. Чтобы мужики заходили поближе ее рассмотреть, заодно тоже по стаканчику пропускали. Вот меня синьор Паоло Маливерни и рассмотрел поближе.
– А кто он вообще такой? Чем занимается? – спросил Сергей.
Он только сейчас понял, что задает эти вопросы с единственной целью: узнать, не может ли синьор Паоло Маливерни приехать за Марусей… Ему хотелось увериться в том, что не может, и он боялся увериться в обратном.
– Да черт его знает. Очень мне надо было спрашивать, чем он занимается! Кажется, диссертацию писал. Они все там до пенсии диссертации пишут, потому что все равно безработица, надо же чем-то себя занять.
– По славистике диссертацию? – осторожно поинтересовался Сергей.
– А ты боишься, что он сюда припрется? – сразу догадалась Амалия. – Нет, не по славистике – он по-русски вообще был ни бум-бум. У него, правда, вроде бы мамаша была русская, да умерла, когда он был младенец. Но девять лет назад он был уже не младенец, а тухлый хрен под шестьдесят. У него даже ноги время от времени отнимались – болел чем-то. Однако же младенца мне сделал за милую душу, между ног у него ничего не отнималось.
– Но, может быть, все-таки надо было ему сказать… Как же ты там рожала одна?
– Я здесь рожала. Оттуда быстренько смылась, когда сообразила, что месячных не от южного климата нету. Но все равно на аборт опоздала. Побоялась, по молодой дурости, на большом сроке делать… Хотя чего было бояться? Что детей потом не нарожаю? Невелика беда. И какого черта я бы стала ему говорить? Вот ты бы, интересно, что сделал, если б я тебе заявила, что беременная? – И, не дав ему ответить, захохотала: – Ладно, молчи уж, отличный семьянин! В такую пучину страданий я твое сердце не погружу! Ну, и он тоже был отличный семьянин. Все как у тебя – жена, сын взрослый. К тому же в Италии с разводом потруднее, чем у нас. Это не намек, – предупредила Амалия. – Я тебя разводиться не прошу, ты мне в мужья даром не нужен. И вообще, отстань ты от меня, – рассердилась она. – Тут тебе не вечер воспоминаний! Да и что вспоминать: как аборт опоздала сделать? И через Маруську ко мне в душу не лезь, толку от этого не будет. Я на ее счет не обольщаюсь. Вырастет – тоже под первого встречного ляжет, если не от дурости, то от безысходности. Не до матери будет. Так что лучше и не привязываться. У нее своя жизнь, у меня своя.
Это Сергея как раз устраивало. Он тоже не хотел привязывать к Марусиной жизни то, что у него происходило с Амалией.
Он хотел возить ее в театр или еще в какие-нибудь интересные места – он много куда мог ее повезти. Хотел слушать, как она пересказывает ему книжки, которые он ей подарил, даже для совсем маленьких детей книжки, про Бибигона и дядю Степу… Хотел, чтобы она, вот как вчера, когда они обедали вдвоем в «Метрополе», говорила ему, что видела во сне Снежную королеву.
И никакой «Метрополь» ей повредить не мог, потому что она сама была совершенно андерсеновская девочка, то ли Русалочка, то ли Герда.
Марусю вообще не могло испортить то, что она получала от него, потому что она его любила. И он любил ее так, как можно любить только собственного ребенка.
Иногда Сергей со стыдом думал, что любит ее даже… не то чтобы больше, но уж точно не меньше и, главное, иначе, чем Матвея. Сын родился, когда он был совсем молод, он взрослел вместе с ребенком, и поэтому воспринимал его хотя и не как ровесника, но так, как воспринимаешь любимого взрослого человека, который вырос вместе с тобою.