Этим смешно заплетающимся языком он пригласил Марусю приехать в воскресенье к нему в общежитие – прямо с утра, чтобы они подольше могли побыть вместе. Маруся, конечно, пообещала приехать пораньше. Она предполагала, что может застать возлюбленного в постели, потому что приехала не просто пораньше, а самым первым автобусом, и оказалась в общежитии часов в восемь утра. Но то, что она застанет его в постели с девушками, притом с двумя одновременно, притом с совершенно голыми, несмотря на незапертую дверь комнаты… Это Марусю ошеломило.
– Ну, Машка, я же не думал, что ты явишься так рано, – ничуть не смутившись и похмельно морщась, заявил любимый. – А вообще-то ты им еще спасибо должна сказать. Если б не они, я бы тебя давно уже трахнул. А так – питал в тебе романтические иллюзии. Тоже приятно.
– Если в меру, – подсказала одна из девушек и, хихикнув, откинула свой край одеяла, обнажив таким образом собственные прелести и прелести их общего мужчины.
– Все надо делать вовремя, особенно расставаться с иллюзиями и девственностью, – назидательно добавила вторая. – Я бы на твоем месте, – посоветовала она Марусе, – присоединилась, и все дела. Правда, ротик? – обратилась она к кавалеру.
Ротик приглашающе распростер объятия.
Однако Маруся присоединяться не стала. Она не помнила, как добралась до дому, и, прорыдав четыре часа без остановки, поняла, что жить такой дуре, как она, на свете незачем.
Последнее больше всего испугало Сергея во всей этой истории. Если бы у него было время, он, конечно, успокоил бы Марусю – не сразу, но в течение максимум недели. Но времени у него не было: завтра утром он должен был лететь в Будапешт, Братиславу, Прагу и Варшаву, и все это должно было продлиться две недели. Он недавно стал представителем «Форсайт энд Уилкис» в Восточной Европе, дел было невпроворот, и бросить их он не мог.
Но и бросить Марусю совсем одну на две недели, когда она в таком состоянии, он не мог тоже.
– А мама где? – вздохнув, поинтересовался он.
– Тоже там, – всхлипнула Маруся.
– Что значит – тоже? – не понял Сергей.
«В той же кровати, что ли?» – чуть не спросил он.
– Во вгиковском общежитии. Но она все равно сейчас не приедет. Она… – тут Маруся почему-то осеклась.
Но Сергей не обратил на это внимания.
«Еще как приедет! – с раздражением подумал он. – Куда денется – за шкирку из компании вытащу и привезу».
– Вот что, Мурка, – скомандовал он, – побудь одна часа три. Только без глупых мыслей. Три часа ведь можно глупостей не думать, а? Пока я маму найду.
– Три часа можно, – сквозь слезы улыбнулась Маруся.
И тут же лицо ее снова болезненно скривилось – наверное, она вспомнила трио под одеялом.
Сергей ехал в Москву и думал о том, что когда-нибудь – да и не когда-нибудь, а очень скоро – она влюбится по-настоящему. Думать об этом ему было грустно и трудно. Не то чтобы он, как большинство отцов, ревновал Марусю к какому-то неизвестному мужчине, которому ее неизбежно придется отдать. Просто он не надеялся, что любовь окажется для нее легкой. Он представлял столько подводных камней, которые могут подстерегать в непредсказуемой любовной стихии такую девочку, как Маруся! И совершенно не представлял мужчину, с которым она наверняка могла бы этих камней избежать.
И что он мог сделать, чтобы ее миновали горести неизвестной будущей любви? Посоветовать, чтобы не связывала свою жизнь с человеком, с которым будет несчастна? Мудрый совет, что и говорить. Особенно из его уст.
Было так поздно, что пробок на въезде в Москву уже не было. И вгиковское общежитие находилось рядом с Ярославкой, так что Сергей добрался всего за час. Заплатив охранникам, чтобы пропустили, он отправился искать Амалию. Сделать это оказалось нетрудно: ее здесь, как выяснилось, хорошо знали. Если не первая, то третья встречная девчонка объяснила ему, в какой комнате ее можно найти.
– Они вечером вроде бы никуда не собирались, – добавила она. – Так что застанете.
Не обратив внимания на это «они», Сергей направился к указанной комнате. На его стук никто не ответил, и, поколебавшись, он толкнул незапертую дверь.
И остановился на пороге – наверное, так же, как Маруся сегодня утром. В кровати лежали, правда, не трое, а двое. Да и на пороге стоял человек, давно уже не питающий никаких иллюзий.
Мужчина лежал голый поверх одеяла, которым Амалия была укрыта только до колен. Сергей смотрел на ее тело, уже не такое мраморно-классическое, как семь лет назад, но все-таки привлекательное, смотрел на смуглое, длинное, рельефное тело ее партнера, разглядывал выразительные черты его лица и не чувствовал ничего. Ни боли, ни горечи, ни сожаления, ни хотя бы брезгливости.
Будь это пять лет, даже три года назад, неизвестно, что он сделал бы. Убил бы его, ее, обоих? Или вышвырнул бы его из постели, дрожа от ярости и желания, упал на его место и, еле успев расстегнуть штаны, набросился на Амалию? Все это было вполне вероятно.
Теперь он просто подумал: «Неужели кончено?» – и, подойдя к кровати, тряхнул Амалию за плечо.
– Вставай, – сказал он. – Только поживее, мне некогда.
Все, что происходило потом – ее возмущенные возгласы, страстные возгласы ее мужчины, латиноамериканца, как он успел этими возгласами сообщить, – беспокоило Сергея очень мало.
– Если б не Маруся, – сказал он, – никуда бы я тебя увозить от такого счастья не стал. Но к ней – увезу. А не пойдешь сама, поволоку по коридору за волосы. Живее одевайся.
В чем Амалии невозможно было отказать – это во мгновенном понимании того, что с ним можно себе позволить, а чего позволить нельзя. Семь лет ей можно было позволять себе с ним очень многое, и она позволяла. Теперь он не позволил бы ей ничего, и это она тоже сразу поняла.
Она перестала кричать, оделась и, не глядя на Сергея, пошла к двери.
Молчание она нарушила только в машине.
– Все равно я люблю не тебя, а его, – сказала Амалия. – А тебя никогда не любила. И с ним я пойду на край света, хотя он такой же нищий, как я. А с тобой – никуда.
Он не обернулся. Он почти не слышал, как она пытается оскорбить его и уязвить. Это было ему безразлично.
«Неужели все? – с горьким недоумением думал он. – Как оказалось просто… Что же я наделал с собой?»
Что он наделал с Анютой, думать в эти минуты было невозможно. Если бы он стал об этом думать, то разогнался бы да и врезался в первый же придорожный столб.
Анна смотрела, как тлеет в плоской пепельнице-ребусе сигарета ее мужа. Раньше он никогда не курил в спальне, а теперь стал курить. Она смотрела на него и понимала, что невозможно делать вид, будто между «раньше» и «теперь» ничего не было – не было этих мучительных бесконечных лет. Но она понимала это только своим повзрослевшим умом. А сердцем, которое было одинаковым и в семнадцать лет, и в сорок, она понимала совсем другое: что… Да ничего она не понимала сердцем! Она чувствовала только счастье оттого, что Сергей сжимает ее руку, что он курит в спальне и не рассказывает ей, наверное, даже десятой доли того, что происходило с ним в эти годы.
Но и того, что он коротко рассказал, было достаточно.
– Что же ты теперь будешь делать? – спросила Анна. – Ведь она все-таки мать и имеет право, а…
– Мне плевать на ее право, – резко перебил Сергей. – Извини, Анют… – тут же добавил он. – Но мне действительно плевать. Я не Страсбургский суд, чтобы защищать ее права.
– А если она подаст в суд? – уже совсем осторожно спросила Анна.
– Пусть подает. Марусе сейчас шестнадцать, пока суд да дело, исполнится восемнадцать, и никто ее ни к чему принудить не сможет. Да она и сама прекрасно все понимает: эта все-таки мать. Оттого и эффектная стрельба в подворотне.
– Странно, что она даже не попыталась с тобой как-нибудь договориться, – вздрогнув от воспоминания о стрельбе в подворотне, сказала Анна.
– Ничего странного. Она хорошо меня изучила, – усмехнулся Сергей, – и понимает, что договориться со мной, чтобы я отдал Марусю, – это не получится. Проще меня застрелить.
– Господи, Сережа, как ты можешь так спокойно об этом говорить!
– Но это же правда. Она ведь потому и сама из Уругвая не приехала, что в этом не было бы никакого смысла. Мне этот ее мачо просто предъявил разрешение на вывоз девочки Маруси в количестве одна штука. Как на чемодан. Между прочим, вполне действительное, нотариально заверенное разрешение. – Анна не поняла, почему Сергей произнес это с такой горечью. – Мне, правда, неясно, зачем лично ему так уж необходимо, чтобы Маруся оказалась в Уругвае. Но, учитывая, что у него с ее мамашей страстная любовь… Хотя вообще-то мне все равно, какие у них обоих резоны. Никаких, наверное, – так, в голову взбрело. Сердца нет, мозгов тоже, ну и делают первое, что взбредет в голову. Плюс ослиное упрямство. В целом – довольно распространенное отношение к жизни.
– По-моему, мне все-таки не латиноамериканец звонил, – вспомнила Анна. – Вполне наш родной уголовник.
– А у этого Эрнесто, я думаю, в наших родных уголовниках недостатка нет, – объяснил Сергей. – Он тут наркотиками приторговывал, так что друзьями, слава Богу, обзавелся.
– Сережа, если с тобой что-нибудь случится, я умру, – помолчав, сказала она.
– Анют, ну ты что? – Сергей произнес это в точности с Матюшкиными виноватыми интонациями. – Да ничего со мной не случится! Это же просто убогая история, ничего в ней страшного нету. Никаких вендетт до седьмого колена. Подлечится Эрнесто в тюремной больничке, да и сбагрят его, я думаю, под родные пальмы, или что там в Уругвае произрастает. И сюда он больше не приедет, на это у Амалии ума хватит. Даже лучше, что так все разрешилось, – добавил он. – А то я, по правде говоря, уже устал его на хрен посылать и Марусю сторожить, аки пес цепной. Я же все время боялся, что он ее и правда как чемодан вывезет.
– Ну это уж, мне кажется, невозможно, – покачала головой Анна.
– Это как раз вполне возможно. Правильно дозу подобрать – и пошла бы девочка своими ногами, с виду вполне вменяемая. Особенно если бы… – Тут он осекся.
– Что – если бы? – спросила Анна. – Что – если бы, Сережа?
– Особенно если бы знала, что стрельба в подворотне прошла успешно, – нехотя объяснил Сергей. – Но стрельба прошла безуспешно, я вполне живой, как ты, наверное, заметила, и думать обо всем этом больше не хочу! Завтра разберусь с Матюшкиной армией, потом поеду и заберу Марусю из Сретенского.
При этих последних словах он взглянул на Анну коротко и вопросительно. Она знала, какой вопрос стоит у него в глазах. Но еще не знала, как на этот вопрос ответить, а притворяться не хотела. В этом нельзя было притворяться.
– И как ты только догадался туда ее отвезти! – сказала она. – Я уже как-то и забыла, что у нас есть этот дом.
– Я там тоже лет десять, по-моему, не был, – кивнул Сергей. – Ехал – не уверен был, что не развалины застану. Ничего, стоит, как стоял. На века строили. День всего там повозился, и стало вполне пригодно для жилья.
Анна вспомнила дом, в котором пахло яблоками, ноябрьский сад, в котором из-под опавших листьев выглядывали любопытные живые существа, себя семнадцатилетнюю, в детских шерстяных колготках… Все это стояло в ее памяти так ясно, что увидеть это прямо перед глазами было проще, чем представить девочку Марусю, которая, может быть, сидит сейчас на тех же самых ступеньках веранды и смотрит в тот же темный сад.
– Яблоками там и сейчас пахнет? – спросила Анна.
– И сейчас, – ответил Сергей. – Запах, видно, тоже на века настоялся.
Глава 19
Константин вышел в прихожую, надел фуражку. Но потом вернулся и остановился посередине комнаты, словно что-то забыл.
Он знал, что ничего не забыл. Нечего ему было забывать, потому что ничего ему было не нужно. Но он хотел проститься с Асей здесь, в этой квартире, где ее присутствие было ощутимо даже спустя семнадцать лет после ее исчезновения.
И он должен был проститься с нею именно сейчас, потому что всей душой надеялся, что никогда больше сюда не вернется. Что жизнь наконец сжалится над ним и кончится сама собою. А где она могла бы кончиться естественнее и достойнее, чем на войне?
Он был словно заговоренный – все опасности обходили его стороной. Уже и Гришка Кталхерман сгинул навсегда, словно провалился под пол своего огромного кабинета прямо в недра Лубянки, и сослуживцы исчезали один за другим, и даже самые высокие вожди, казавшиеся неуязвимыми, исчезали тоже, – а Константин Ермолов все работал и работал, и ничего в его жизни не менялось. Правда, он не поднимался по служебной лестнице, а, наоборот, опускался по ней. Но тоже: когда его сняли с должности заместителя наркома, других не с должностей снимали, а просто расстреливали. Его же всего лишь больше не повышали, а только бросали на те участки, которые назывались прорывами и на которых нужен был его талант, в созидательности своей не изменившийся.
Поэтому он много ездил. Его направляли в Маньчжурию во время конфликта на Китайско-Восточной железной дороге. Его направляли в Сибирь, где начали строить новую магистраль, которая должна была пройти от Байкала до Амура. Он видел, кто строит эту магистраль, понимал масштаб бедствия, охватившего страну, и не понимал только, почему его не коснулось это бедствие. Почему он здесь в качестве начальника, а не зэка, в то время как большинство здешних зэков совсем недавно были точно такими же, как он?
Одного того, что его бывшая жена – эмигрантка, было достаточно, чтобы объявить его шпионом пяти мировых держав. Других уничтожали и за меньшее – его не трогали и за это.
Наверное, он не был нужен даже опасностям; даже они оставляли его в одиночестве.
То, что у него наличествовала семья, не только не уменьшало одиночества, но усугубляло его. Константин даже обрадовался, когда Васька сказал, что хочет учиться в Ленинграде – сначала в училище, а потом в Горном институте. Горному делу можно было выучиться и в Москве, и уж тем более не было нужды в четырнадцать лет ехать куда-то в училище. Но Константин не стал препятствовать Васькиному желанию. Он понимал, что тот хочет поскорее вырваться из дома, из которого исчезла мать и в котором несчастье отца ощутимо настолько, что его, кажется, можно потрогать рукой.
Не то чтобы Константин не любил сына – просто он редко его видел, потому что не бывал дома месяцами. А когда видел, то каждый раз замечал, что мальчик все больше становится похож на Асю, как будто нарочно о ней напоминает.
К девочке же, которая родилась незадолго до Васькиного отъезда в Ленинград – Константин был тогда в Сибири, – он не испытывал никаких чувств. Он понимал, что Наталья родила ее только для того, чтобы закрепить свои позиции. Конечно, не в его сердце, а в его доме. Что такое сердце, она вообще не знала, поэтому ее не беспокоило отсутствие чувств с его стороны – ни к ней самой, ни к предусмотрительно рожденному ею ребенку.
Он не замечал Наталью, когда она была его соседкой, не замечал, когда она была наемной нянькой его сына. И не больше он стал ее замечать, когда, по стечению обстоятельств, она стала его женой.
В день Асиного отъезда Константина не было в Москве – он уехал с Васькой в Лебедянь. Надо было навестить могилы родителей и бабушки с дедушкой, родителей матери. Он давно собирался это сделать, потому что не был в Лебедяни больше десяти лет. Но он сделал бы это и позже, если бы Ася сама не попросила его уехать в тот день и забрать Ваську. И Константин выполнил ее просьбу, потому что не мог представить, как будет прощаться с нею. Лучше было вовсе не прощаться.
Когда он вернулся, квартира была прибрана, словно после выноса покойника. На кухне что-то жарилось и парилось. Заглянув туда, Константин обнаружил не только Наталью, но и ее мамашу. Раскрасневшаяся – похоже, от выпивки – Тоня пробовала ложкой суп, кипящий в большой кастрюле. Величина этой кастрюли наводила на неприятные мысли.
– Ты что за праздник устроила? – спросил Константин. – И что ты здесь вообще делаешь?