Ведь в маленькую Эс-Суэйру он не вернется никогда.
Люди.
Вот что заставляет меня изменить маршрут.
Поначалу их немного: группы по два-три человека, перешептывающиеся между собой. Потом людей становится все больше и больше, в толпе я вижу официантов из конкурирующих кофеен, мальчишку (обычно он торгует открытками), не заметно только Хакима. На большинстве лиц застыло выражение испуга, волнения и мрачного любопытства – все эти чувства существуют в разных пропорциях, чего-то больше, чего-то – меньше. Совершенно инстинктивно я хватаю за плечо мальчишку: исходя из его возраста, я могу позволить себе такую фамильярность:
– Что произошло?
Мальчишка отвечает не сразу, в Эс-Суэйре мальчишки ничего не делают сразу, если это не грозит им несколькими дирхамами.
– Там полиция, мадам! Никого не пускают.
– Куда не пускают?
– На скалу.
«На скалу», он имеет в виду смотровую площадку форта, – значит, Хасан не соврал мне. Осталось выяснить, насколько он преувеличил.
– И что же случилось на скале?
Мальчишка надувает щеки и выпучивает глаза: он бы еще потянул, еще поинтриговал, но скрывать информацию дольше у него нет сил. Даже те ее жалкие крохи, которыми он обладает.
– Говорят, кого-то зарезали. И много крови. Очень-очень много.
– Кого там могли зарезать? Не говори ерунды.
Ерунда – по-другому не назовешь. Эс-Суэйра – тихий город, это не черные кварталы Америки, не предместья Гонконга и не спальные районы Москвы, серьезных преступлений здесь отродясь не бывало. Парнишка поддался общему психозу, задевшему катер «MENARA» и морских коньков; с другой стороны, от толпы на узкой улочке так просто не отмахнешься.
Что-то экстраординарное все же имело место.
– Совсем не ерунда, мадам! – обижается мальчик. – Сами идите и посмотрите.
– Как же я пройду? Ты сам говорил – туда никого не пускают.
Совершенно инстинктивно он тянет меня за руку к стене:
исходя из цвета моей кожи и общего европейского абриса, он может позволить себе такую фамильярность:
– Мой брат служит в жандармерии, мадам. И сейчас он в оцеплении. Я могу устроить, чтобы он вас пропустил.
– Сколько?
– Пятьдесят… нет… сто дирхам.
Около десяти долларов, или около семи евро, тут же подсчитываю я: дневной максимум, который ты зарабатываешь на открытках с видом, – и то не каждый день. Ах ты грязный маленький мошенник, «обман твой отец и ложь твоя мать», как любят выражаться местные продавцы, торгующие креветками по «вэри демократик прайс».
– Каким образом ты это устроишь?
– Вы даете мне деньги…
Я даю тебе деньги, и ты испаряешься с ними в толпе, нашел идиотку!..
– Не пойдет.
– Как хотите.
– Давай сделаем так. Мы вместе идем к твоему брату. И ты получаешь сто дирхам.
– Э-э… Хорошо.
Жажда заиметь дармовую сотню сильнее здравого смысла – ясно, что брат парнишки не стоит ни в каком оцеплении, а (в лучшем случае) водит по берегу сонных вонючих верблюдов – еще один туристический бич Эс-Суэйры, вступающий в неразрешимое противоречие с романтикой волн, парашютов, кайтов и воздушных змеев.
– Держитесь за мной, мадам!..
Не так-то просто это сделать: люди все прибывают, и мне приходится прикладывать усилия, чтобы не потерять юнца в сонме напирающих друг на друга человеческих тел. Пожалуй, я погорячилась, с ходу обозвав его мошенником: слишком уверенно он движется, пробивая себе дорогу и просачиваясь во вновь и вновь открывающиеся пустоты. В какой-то момент я нижу курчавую голову Хакима – хороший повод, чтобы избавиться от своего неожиданного провожатого. Мне внезапно расхотелось идти неизвестно куда и неизвестно зачем; о том, что произошло на каменной макушке форта, мне сегодня же расскажет Фатима. Или Наби. Или Джума – не стоит лишать их удовольствия поведать историю таинственного магрибского жертвоприношения первыми.
Мне удается сделать шаг в сторону Хакима, я готова окликнуть его. Но мальчишка, зорко следящий за тем, чтобы заветные сто дирхам не исчезли в неизвестном направлении, тут же выныривает рядом со мной и бесцеремонно хватает за руку:
– Не отставайте, мадам!
– Хорошо, хорошо…
Должно быть, я не первая, кого он ведет сквозь толпу. Эта мысль осеняет меня, когда мы наконец-то выдвигаемся на передовые рубежи. Наверняка было еще несколько ранних европейских пташек и они не смогли отказать себе в завтраке с видом на… с видом на резню? на страшное преступление? Хасан окончательно меня запутал. Зачем только я согласилась на предложение мальчишки? Я ведь не преследовала цели оказаться в авангарде зевак, я вообще не хотела влезать в толпу, я шла по своим делам и думать не думала, что окажусь втянутой в сомнительную затею. Если отдать чумазому открыточнику сто дирхам, то на орехи не останется ни гроша и придется любоваться воздушными змеями на пустой желудок.
Толпа заканчивается неожиданно.
Вернее, разбивается об одинокого жандарма в светло-песочной форме. Метрах в пяти стоит еще один, чуть поодаль – еще двое, о чем-то оживленно болтающие друг с другом. Оцепление перекрывает улицу у перекрестка сдомом дядюшки Исы, здесь же, на перекрестке, стоит несколько велосипедов (принадлежащих, очевидно, кому-то из жандармов, – на машине сюда ни за что не подъехать, слишком узко пространство между домами). Из глубины улицы то и дело всплывают все новые и новые песочные мундиры, и голубые мундиры, а ведь вчера вечером здесь не было никого.
Никого.
Кроме меня и Фрэнки.
Черт. Черт.
– Подождите здесь, – командует мальчишка.
Я киваю головой, чувствуя, что ноги становятся ватными, а в животе образуется ком, стремительно движущийся к горлу. Фрэнки не вернулся в отель вчера вечером, во всяком случае, в половине первого его не было, ну что за бред? – если он не явился в половине первого, то это совсем не означает, что он вообще не пришел. Чуть-чуть позже или намного позже – не важно. Чуть-чуть по-арабски будет швайя-швайя. Забавное словечко, одно из многих забавных словечек, и что могло случиться с Фрэнки? и какое мне дело до Фрэнки, здорового парня, способного постоять за себя? Я знаю только, что вчера мы были здесь, – и ничего криминального в этом нет.
Швайя-швайя.
Мальчишка уже о чем-то шепчется с жандармом, стоящим в оцеплении вторым. А я никак не могу отделаться от дурацкого, кретинического швайя-швайя, оно прилипло к языку не хуже орехов, забило рот слюной – то ли сладкой, то ли горькой, определить невозможно.
Швайя-швайя. Швайя-швайя.
Маленький торгаш возвращается – его движения замедленны, как будто речь идет о съемке в рапиде, его приближение неотвратимо. Что со мной и почему я так боюсь этого приближения?.. Только вчера Ясин говорил о своем сне. Сне, предвещающем несчастье бедной русской дурочке, натурализовавшейся в Марокко под экзотическим именем Сашa Вяземски. Ночью, в полной темноте, я счастливо избежала кошек, но утром увидела сразу двух.
Швайя-швайя.
– Сто пятьдесят, – говорит мальчишка, съемка рапидом продолжается, артикуляции никак не поспеть за словами, она вступает с ними в явное противоречие, с-т-о-о п-я-а-т-д-е-е-с-я-а-т.
Вэри демократик прайс.
– Сто пятьдесят? Но ты же говорил – сто.
– Он просит сто пятьдесят.
– У меня нет ста пятидесяти, – я выдыхаю с облегчением. – Так что будем считать, что сделка не состоялась.
Я бы покинула опасное место немедленно, но ноги не слушаются меня, драгоценные секунды, когда еще можно было что-то изменить, выбраться отсюда и послушать рассказ о «страшном преступлении» в прекрасном далеке отеля «Sous Le Ciel de Paris», потеряны. Успокойся, Сашa. Успокойся и возьми себя в руки. Немного усилий, и тебе удастся сдвинуться с места. Совсем немного усилий. Совсем чуть-чуть.
Швайя-швайя.
Проклятье!..
– Извини, что пришлось тебя побеспокоить. Ты ведь торгуешь открытками на площади, правда?
– Да.
– Я забегу к тебе на днях. Куплю целый десяток. Обещаю.
Ну слава богу! Мне удалось сделать первый шаг! А затем – еще один. Если так пойдет и дальше, то скоро я выберусь из этого наполненного жандармами вертепа.
– Подождите, мадам! – Маленький наглец перекрывает мне дорогу в тот самый момент, когда желанная свобода совсем близка. – Подождите!
– Ну что еще?
– Давайте вашу сотню.
– Но…
– Давайте.
Я слишком слаба и слишком напугана самыми страшными предчувствиями, чтобы сопротивляться. Как в тумане, я лезу в карман джинсов за сотенной, как в тумане протягиваю ее мальчишке. Дело сделано, теперь и захочешь – не отступишь. Я как будто смотрю на себя со стороны: юркий арабчонок и покладистая белая mademoiselle (о, нет – madame!), арабчонок держит madame за руку и подводит к полицейскому в светло-песочной форме; между обоими мужчинами – большим и маленьким – наблюдается некоторое сходство, они и вправду братья, черноголовые, смуглые, с плутоватыми лицами, с четко очерченными губами, старшему достанется восемьдесят монет, младшему – двадцать.
Так или примерно так.
– …Пойдемте, мадемуазель, – галантно шепчет мне на ухо полицейский.
Мадемуазель – каждый видит меня по-своему, каждый интерпретирует меня, как посчитает нужным, но даже сто дирхам не сделают меня подружкой Спасителя мира, никотиновой мечтой ковбоя Мальборо или тем связующим звеном, что позволяет доктору Джекилу и мистеру Хайду уживаться в одном теле.
Даже сто дирхам. Даже тысяча.
– Только недолго, – продолжает шептать любитель легкой наживы. – Вы же понимаете…
– Конечно. А что здесь произошло?
– Убийство.
Не мифическая «резня», не совсем уж расплывчатое «страшное преступление» – убийство. Слово произнесено, от него у меня бегут мурашки по спине и деревенеют пальцы.
– Вы ведь туристка?
– Не совсем. Я живу в Эс-Суэйре. Уже несколько лет.
– Понятно. А тот, кого убили… Тот. Речь идет о мужчине.
– …тот, кого убили, – кажется, турист.
Турист, а значит – не араб. Европеец или азиат, может быть – серфер. Я сразу же представляю задницу Фрэнки, обтянутую водонепроницаемым костюмом.
Только не серфер!..
– Вы очень бледная, мадемуазель!
– Нет-нет, все в порядке.
– Помните, совсем недолго. У меня могут быть неприятности.
Неприятности по распространенной туристической схеме «все включено», за процент допустимого риска продажный gendarme15 уже получил, так почему я должна переживать о его судьбе?
– Я все поняла.
Он оставляет меня у лестницы. Дважды за последние двенадцать часов я оказывалась вблизи нее, дважды поднималась по ней – и оба раза без всякого принуждения. Ступеньки, скрытые мраком накануне, теперь хорошо видны: каждая выбоина намертво откладывается в памяти, каждая царапина фиксируется в мозгу – старые окаменевшие окурки, косо приклеенная к стене пивная этикетка, рисунки и надписи на камнях – по ним можно изучать географию, историю, механику, летательные аппараты, турнирные таблицы мировых чемпионатов по футболу, коды и шифры разведок.
1 «Отправляйся к дерьму!» (исп.).
Лестница пуста, кроме меня, надписей и окурков, на ней никого нет; я зажата между голосами, доносящимся снизу, и голосами, летящими сверху. Верхние регистры явно перевешивают, они становятся все слышнее, ну вот – последние метры подъема и я оказываюсь на смотровой площадке.
Стоило ли избавляться от одной толпы, чтобы попасть в другую?
Нет-нет, это не толпа, а если толпа, то чрезвычайно упорядоченная. От нее меня отделяет еще два полицейских в форме и при исполнении, остальные – в штатском: джинсы, рубахи, строгие пиджаки, все вперемешку. Мужчины – молодые и не очень – стараются передвигаться по площадке аккуратно. В просвете между полицейскими я вижу присевшего на корточки фотографа: вспышка, еще одна – и фотограф отступает, меняя ракурс.
То, что открывается мне:
тело, лежащее ничком у противоположной стены. Левое колено подогнуто, левая рука вытянута вперед, скрюченные пальцы тщетно пытаются ухватить пустоту перед собой.
Пальцы.
Недлинные, но и не коротышки какие-нибудь. Черная рубаха, джинсы и светлые мокасины – Фрэнки встретил новый день в том же прикиде, в котором проводил старый.
Фрэнки.
Потому что тело у стены – и есть Фрэнки.
Мертвый серфер, которого я успела узнать как живого сотрудника дельфинария, рекламного агента по продаже сухих строительных смесей и… что еще было в списке?
Сейфы. Сыры.
«Estoy en la mierda».
Фрэнки как в воду глядел, только он не в дерьме – в крови; плиты, на которых он лежит, залиты кровью. Ее так неестественно много, как будто располосовали быка, две дюжины быков, а совсем не человека; она отделена от самого Фрэнки целомудренной черной рубахой, может быть – это не кровь Фрэнки?
Может – это не Фрэнки?
Фрэнки.
Никаких сомнений. К горлу подступает тошнота, голова кружится как во время посещения аттракциона «американские горки», и я хватаюсь за стену, чтобы не упасть. Убийство. Фрэнки. Я пытаюсь отвлечь себя составлением безумного кроссворда, где слово «Фрэнки» занимает горизонтальную строку, а слово «убийство» – вертикальную. Совпадения хотя бы одной буквы достаточно, вот они и зацепились друг за друга, как миленькие, что здесь произошло?!.
Убийство Фрэнки.
Вряд ли дельфины опечалятся. Вряд ли сухие строительные смеси впадут в тоску. Тошнота все не проходит, головокружение усиливается; я же никогда не боялась вида крови, перевязать палец, пораненный при резке овощей, было для меня парой пустяков, так что изменилось теперь?
Время. Место. Действующие лица.
Хотя сходство Фрэнки с бесчувственным, безжизненным овощем теперь куда сильнее, чем мое с ним сходство. Чем сходство с любым из мужчин, слоняющихся по площадке. И с любым из мужчин, слоняющихся по городу. И с любой из женщин. И детей. И собак. И кошек с вытянутыми телами и непомерно длинными лапами.
Реакция была бы совсем другой, если бы накануне вечером я сама не привела Фрэнки сюда. Здесь он и растворился в темноте, что если я была последней, видевшей Франсуа Пеллетье живым? А убийство… Убийство произошло у меня на глазах, и не моя вина, что – в кромешной темноте – я его не заметила. Да нет же, нет! Как можно не заметить убийства (даже совершенного во тьме)? не услышать ни малейшего шороха, не зафиксировать ни малейшего движения?.. Ночь сделала меня слепой, а слепой свидетель – не свидетель.
Спорный тезис.
К тому же я лишена тех неоспоримых преимуществ, которыми обладают настоящие слепые, – тонкого слуха и острого обоняния, если меня решат расспросить о происшедшем суровые люди в штатском – толку не будет никакого.
Стоп.
А почему, собственно, меня кто-то должен о чем-то расспрашивать? Я не хочу иметь ничего общего с лужей крови, растекшейся под Фрэнки. И с самим Фрэнки тоже, еще вчера вечером я решила отправить Франсуа Пеллетье в отставку, он не оправдал моих ожиданий, и слава богу, что не оправдал, иначе не было бы ночи с Алексом.
Я – просто любопытствующая особа, просочившаяся сквозь оцепление за деньги. Воспользовавшаяся жадностью и нерадивостью личного состава городской gendarmerie – все претензии к нему, не ко мне.
– Мадемуазель, – слышу я позади себя вкрадчивый голос. – Пойдемте, мадемуазель.
Светло-песочный вор, брат открыточного вора.
– Вам больше нельзя здесь оставаться.
– Да, конечно.
Светло-песочный вор кажется мне посланцем небес, я (совершенно непристойно) висну у него на руке. И чтобы хоть как-то оправдаться, мямлю:
– Ужасное зрелище.
– Совсем не для женских глаз, вы правы. Держитесь за меня.
Держусь, держусь.
Совместно преодоленные ступеньки делают нас едва ли не друзьями.
– Мадемуазель увлекают преступления? – спрашивает жандарм, когда мы наконец-то добираемся до оцепления.
Вполне логичный вопрос, если учесть, что я без сожаления рассталась со ста дирхамами только для того, чтобы взглянуть на мертвое тело и лужу крови под ним.