Большим, большим специалистом.
Где-то совсем рядом – бело-синяя Эс-Суэйра, волны, ветер, воздушные змеи, футбол в свете прожекторов (я до сих пор не внесла в кроссворд слова «футбол» и «серфинг»), но Доминик – не олицетворение Эс-Суэйры. И никогда не был ее олицетворением – даже в лучшие времена. Даже во времена, когда я была свободной и не знала ни о существовании Алекса Гринблата, ни о существовании бедолаги Фрэнки.
За то недолгое время, что мы не виделись, толстяк осунулся и заметно похудел. Но не стал от этого лучше, совсем напротив: дряблая кожа складками висит на щеках (складки не в состоянии скрыть даже отросшая щетина), рот выгнулся подковой, глаза впали. Доминик явился на свидание в своей излюбленной гавайской рубахе две пуговицы оторваны и слава богу, что догадался не напяливать бейсболку.
От Доминика прет козлом гораздо больше, чем когда-либо.
– Ну у тебя и видок! – говорю я вместо приветствия.
Доминик пытается улыбнуться – ничего хорошего из этого не выходит. Нижние концы подковы лишь слегка разошлись и снова встали на место, складки на щеках дрогнули, глаза увлажнились. Неужели он сейчас расплачется?
– Не нужно, Доминик. Пожалуйста.
– Как ты, Сашa?
– Меня обвиняют в убийстве, разве ты не знаешь? А в остальном – все в порядке. Лучше расскажи мне про себя. Как отель?
– Отель? Что может случиться с отелем?
– Кондиционеры работают?
– Кондиционеры? А, да…
Доминик вынимает из кармана огромный и не слишком чистый носовой платок. Только бы не стал прикладывать его к глазам! – я сама готова расплакаться. Нет, все обошлось, платок понадобился для того, чтобы промокнуть вспотевшие лоб и шею.
– Много народу приехало?
– Нет. Никто пока не приехал.
– Фатиме, наверное, тяжело, бедняжке. Сразу столько работы на нее навалилось.
– Она не жалуется. Когда ты вернешься…
– Вряд ли я вернусь, Доминик. Вряд ли это случится скоро.
Черт возьми! Я не собиралась обсуждать с впечатлительным толстяком свое положение, неожиданный визит с самого начала тяготил меня, что нового может сказать Доминик чем он может меня поддержать?
Доминик переживает. Страдает. Выглядит беспомощным. как младенец, только что оторванный от груди. Немудрено – многое, очень многое в отеле делалось под моим присмотром, старенький автобус тоже висел на моей шее, и поездки в аэропорт за туристами, и поездки на рынок за продуктами, и пожарная безопасность.
– Не говори так, Сашa!..
– Мы оба это знаем.
Доминик знает даже больше, чем знаю я. Уж слишком похоронная у него физиономия. С такой физиономией провожают в последний путь любимую собаку породы золотистый ретривер. Или выслушивают от врача дежурное: «Вашей жене (теще, свояченице) осталось не больше двух недель, говорю вам это, как близкому родственнику. Все, что мы можем, – облегчить ее страдания обезболивающими средствами Но шансов никаких. Никаких».
– У меня нет шансов выбраться отсюда? – Я надеюсь на чудо. Надеюсь на то, что Доминик знает ответ, который бы меня устроил. Просто потому, что надеяться больше не на что. Никто не придет и не спасет меня, в самый ответственный момент бог из машины не появится.
– Еще ничего не известно, Сашa. Недоразумение может разрешиться в любой момент. Я говорил, я объяснял… Я думал и сейчас думаю… что обвинение несправедливо.
«Недоразумение» – Доминик имеет в виду убийство. Есть еще один, не менее обтекаемый вариант: неприятности с Фрэнки. Лучше не озвучивать то, что может вызвать в памяти огромную лужу крови под черной рубашкой Франсуа Пеллетье.
– Спасибо, Доминик.
– Я верю, что ты невиновна.
– Спасибо, Доминик.
– Я сделаю все, чтобы это доказать.
– Спасибо, Доминик.
– Я… Я обязательно что-нибудь придумаю…
Придумки Доминика, ха-ха. Что может придумать трусливый жирдяй, даже сейчас нервно косящий на наблюдающего за нашим свиданием полицейского. Поджечь участок? Взорвать камеру? Вызволить меня силой?..
– Для начала пришей пуговицы на рубашке. Или попроси, чтобы Фатима пришила их.
– О чем ты? – Доминик растерянно хлопает ресницами, почему раньше я не замечала, что у него такие длинные ресницы?
Коровьи. Нет – воловьи.
– О чем? О твоей рубашке. Как там близнецы? Джамиль и Джамаль?
– Джамиль разбил нос, а Джамаль разбил локоть.
– А Наби?
– У Наби вскрылся фурункул на правой руке.
– Кто же теперь готовит?
– Это не мешает ему готовить. Я купил четыре новых доски для серфинга.
– Ты снова будешь рисовать?
– Не знаю… Подожду, пока ты вернешься. И мы вместе решим…
– Вряд ли это случится скоро. Я не слишком тебя подвела?
– Подвела? Почему ты должна была меня подвести?
– Ты давал приют женщине, незаконно находящейся на территории Королевства Марокко. Это могло обернуться для тебя неприятностями.
– Пустяки.
– Я сказала, что ты ничего не знал. Можешь сказать то же самое.
– Пустяки, Сашa. Все в порядке. Не стоит переживать.
– Хорошо… Там, в шкафу, в жестяной коробке, мои фотографии. Пусть они побудут у тебя. И машинка. Portative. И сумка с вещами, их не так много. И…
Голос мой срывается. Пятнадцать минут – слишком маленький срок. Пятнадцать минут – ничто по сравнению с тремя годами, которые я провела рядом с Домиником. И за все три года я не нашла для него ни одного теплого – по-настоящему теплого – слова. А ведь я нежно привязана к Доминику. Так какого же черта?..
– Пять минут! – гортанный голос охранника неумолим. Для пущей убедительности он показывает растопыренную пятерню. – У вас осталось пять минут.
…так какого же черта?! Доминик – единственное, что у меня есть.
Жирдяй. Трусишка, на дух не переносящий исламских фундаменталистов, русской мафии, глобального потепления, поломок кондиционера, приливов, отливов, электромагнитных излучений от мобильников и микроволновок. Гипотетическая жертва лифта-убийцы и вора-карманника. Художник, которому не хватило смелости стать знаменитым. Владелец отеля, которому не хватило упорства прибавить к двум гостиничным звездам хотя бы еще одну. Романтик, лысеющий со лба. Потный, неуклюжий, вечно небритый, не внесенный в кроссворд Доминик -
единственное, что у меня есть.
В целом мире.
– Я не совершала убийства, Доминик.
– Я знаю.
– Ты веришь мне?
– Я верю.
– Меня просто подставили… Я не выживу здесь, Доминик.
– Я… Я вытащу тебя отсюда. Чего бы мне это ни стоило. Обещаю. Ты веришь мне?
– Я верю.
Скулы Доминика обостряются – или я просто перестала замечать складки кожи на щеках? И оторванные пуговицы на рубашке, и скрытый щетиной второй подбородок.
– Я очень люблю тебя, Сашa. И я тебя не оставлю.
– Ты знаешь Ясина? Парня, который торгует рыбой на пристани, рядом с рыбным рынком?
– Нет.
– Черт…
– Я найду его. Не думаю, что это сложно. Что должен сделать я? Что должен сделать он?..
Я и сама не знаю, что должен сделать Ясин. Мысль о Ясине посещала меня и раньше, но ни во что не оформлялась. Разве что в надпись на стене: буквы, из которых сложено его имя, примыкают к буквам, из которых сложены имена Хакима и Хасана. В моем кроссворде Ясин выглядит инородным телом – только теперь, когда до окончания свидания остались считанные минуты и нервы мои напряжены до предела, – только теперь я начинаю понимать почему.
Вещи и люди, которыми забита стена в моей камере, – безусловны, одномерны, процарапаны одной линией. Даже покойный Фрэнки. Даже Алекс Гринблат, Спаситель мира и знаменитый галерист. Ясин – другое дело. Ясин оперирует символами, которые сам же и создает при помощи рыб, вытащенных из океана. Его дурной глаз видит не то, что лежит на поверхности, а то, что скрыто внутри: в толще воды, в глубине рыбьего брюха. Ни одна вещь, которую я приняла из его рук, не была случайной. Ни бусина (темная, с зеленоватыми прожилками, так похожая по цвету на чертовски красивые глаза Алекса), ни ключ, открывший мне дверь к ночи со Спасителем мира, ни курительная трубка – до нее дело еще не дошло, но когда-нибудь придет и ее час.
Ясин вбивает колышки, а точнее – расставляет вехи.
Следуя за ними, переходя от одной к другой, можно резко изменить траекторию собственной жизни. Так было всегда, может, и на этот раз сработает?..
– Купи у него рыбу.
– Какую? – Доминик растерян.
– Любую. Выбери сам. И скажи, что это для меня. Для мадам, о которой ему приснился сон. С кошками, змеями и сломанными стрелами.
– Он должен вспомнить?
– Он вспомнит.
– А потом?
– Потом попроси его, чтобы он выпотрошил рыбу. Вспорол ей живот.
– А потом?
– Потом возьми то, что он достанет из рыбьего живота.
– Что он должен достать?
– Не знаю. Но чертовски хочу узнать.
– Я должен передать то, что он достанет из рыбьего живота, тебе?
– Хотелось бы… Трудно было получить свидание?
– Не стоит думать об этом, Сашa. Я сделаю все, как ты сказала.
– Очень хочется курить.
– Разве ты куришь? – От удивления Доминик трясет подбородком.
– Как оказалось. Вот если бы ты достал мне сигарет! Хотя бы пачку.
– Я достану сигареты. Какие именно?
– Любые. Желательно с фильтром.
– С фильтром. Я понял.
– Я надеюсь еще увидеть тебя, Доминик. Но если ничего не получится…
– Получится, обязательно получится!..
– Если не получится – я все равно благодарна тебе. Ты – единственное, что у меня есть…
…Медная монета диаметром около двух с половиной сантиметров. Квадратное отверстие посередине, стилизованное изображение лошади, больше похожее на наскальный рисунок. Два крупных развесистых иероглифа сверху и снизу – они идут по крупу лошади и по ее животу. На обратной стороне – четыре иероглифа попроще, сориентированные на стороны света. Монета довольно тяжела, в некоторых местах медь покрывает зеленый налет.
Монета до сих пор пахнет рыбой, и это совсем не то, что я ожидала увидеть.
Совсем не то.
Ее передает мне тот самый полицейский, который присутствовал на нашем с Домиником свидании. Передает тайком, во время раздачи обеда, состоящего из сухой лепешки и плошки с супом, или, вернее, мясным бульоном отвратительного серого цвета. Мой бизнес-ланч, то-то бы повеселился Алекс Гринблат, интересно, вспоминает ли он о моем существовании хоть изредка? Я слабо верю в это, да и сам Алекс отдалился, чертовски красивые глаза – не более чем фигура речи, даже воспоминанием их не назовешь. Теперь, когда мой мир сосредоточился на стене камеры, все люди воспринимаются не так, как раньше. Они и правда кажутся процарапанными одной линией, они состоят не из плоти и крови – из осыпающейся каменной крошки. Фантомы, стилизованные изображения. Наскальные рисунки, по технике ничем не отличающиеся от рисунка лошади на монете. В этом новом взгляде есть и свои преимущества: со стилизованным Алексом нельзя переспать, стилизованного Жюля нельзя уличить в банальной лжи, стилизованные спички нельзя зажечь, стилизованные негативы нельзя проявить, стилизованная кровь никого не может испугать, ее потеря никогда не приведет к смерти, сама смерть – тоже фантом.
Наскальный рисунок.
Все это погружает меня в состояние транса.
Я выхожу из него все реже, лишь в тех случаях, когда какое-то слово из кроссворда на стене привлекает мое внимание больше, чем обычно.
Спички – почему картонка, найденная в моей сумке, оказалась пустой? Для следователя картина ясна, я жгла спички, чтобы найти орудие преступления, оттого ни одной и не осталось. Оттого и полоска серы оказалась стертой. Но каким образом все обстояло на самом деле? Каким образом спички попали в мою сумочку? Кто бросил их туда? И для чего? Чтобы избавиться от ненужного хлама? – но спички можно было просто выкинуть. Чтобы передать какую-то информацию? – идея еще более нелепая, картонка с названием кафе – не кассета и не дискета, и не электронный чип. А если бы электронный чип был спрятан в картонке – его давно бы обнаружили.
Негативы – почему они всплыли в номере Фрэнки? Для следователя картина ясна, негативы с моим изображением Фрэнки бережно хранил с того солнечного сентября в Санкт-Петербурге. Но каким образом все обстояло на самом деле?
Я никогда не вынимала негативы из конверта, как и все другие негативы из других конвертов, никто ими не интересуется, если уже есть готовые фотографии. На них нет моих отпечатков, а есть только отпечатки Фрэнки – и то на конверте. А раз нет моих отпечатков, значит – вещь принадлежит не мне. Если же отпечатки есть – происходит то же, что произошло с бритвой. Она – моя, и содеянное ею – это содеянное мной.
Монета, переданная полицейским, завернута в крохотный обрывок бумажки и спрятана в пачке «Lucky Strike». На что-то более утонченное у Доминика не хватило воображения.
Внутри бумажки я нахожу две строки, написанные Домиником.
thon16
tout се que tu voudras17
Отчет о проделанной работе.
«Тунец» – снова тунец, выбор Доминика пал на тунца, даже здесь он не оригинален, а просто повторяет то, что сделали до него другие, милый, милый Доминик!.. Посмотреть бы на встречу у причала рядом с рыбным рынком: толстяк жмется на берегу, не решаясь сойти в лодку, близость воды пугает его, как и близость всего остального. Сколько же страхов пришлось тебе преодолеть, трусишка Доминик! – и все ради меня. «Все, что захочешь» – это ли не признание? Доминик сделает для меня все, жаль, что его возможности сильно ограничены.
Что тогда говорить обо мне?
Записка Доминика заставила меня улыбнуться – и это единственный положительный момент. Все остальное по-прежнему безнадежно, скрыто во мраке. Монета с квадратной дыркой посередине – совсем не то, что я ожидала увидеть. К тому же я не знаю китайского. А если бы знала? Тогда иероглифы, ориентированные по сторонам света, не были бы для меня загадкой. Они сообщили бы мне что-то нужное. Полезное.
Инструкция по выходу из сложной ситуации.
Выхода нет – и иероглифы здесь ни при чем. Замкнутое пространство камеры медленно убивает меня. В какой-то момент я даже начинаю завидовать Фрэнки. Фрэнки-счастливчику, совсем не бедолаге – его смерть была мгновенной и не лишенной эпичности. Овеянная океанским бризом, заботливо укрытая библейской тьмой, зачарованная рокотом волн. Меня ждет совсем другая участь – я заживо сгнию в душной камере, и никто и не вспомнит обо мне, кроме Доминика. Кому в Марокко нужна странная русская?.. Превращение в charmante petite vieille пойдет ускоренными темпами, но стать очаровательной маленькой старушкой мне не суждено. Старухой – да. Старухой с пергаментными щеками. С легкими, изъеденными каменной пылью. Со впалым ртом и ненадежными шатающимися зубами. С дыханием, наполненным смрадом прокисшего мясного бульона. Бр-р…
Пора бы начать давать признательные показания.
Я убила Франсуа Пеллетье.
Стоит произнести эти четыре слова – и все изменится. Весь мой день будет расписан по минутам. Я смогу выехать на место преступления в порядке следственного эксперимента. Пройти от «Ла Скала» к форту, подняться по лестнице, побродить по смотровой площадке, взглянуть на океан, на волны, на облака. Ключ к этому великолепию состоит из четырех слов: «Я убила Франсуа Пеллетье». Я повторяю на все лады:
убила, убила, убила.
Отныне это слово вспыхивает в моем сознании бенгальским огнем; убила – р-раз, убила – два, убила – три! разноцветные шары сияют на елке моего грядущего признания, ничего прекраснее их нет. Огромные, покрытые белой глазурью, украшенные блестками и снежинками, – они мелодично постукивают, наблюдать за елкой, сверкающей шарами и бенгальским огнем, из угла моей камеры – сущее удовольствие. Еще приятнее мечтать о Рождестве, которое наступит сразу же после того, как вина будет признана. Список подарков, которые я жажду заполучить, составлен заранее:
– сигареты (любые, кроме «Lucky Strike»);
– долгий проход по улице, желательно – ранним вечером, когда краски особенно ярки, а предметы – особенно выпуклы. А еще можно завернуть на площадь и купить у открыточного вора несколько открыток, и купить сладкие орехи, и выпить кофе;