Неужели Сальма еще здесь?!
Надеюсь, что нет, – в комнате слишком тихо. Выждав еще мгновение, я наконец-то открываю глаза.
Слава богу, комната пуста.
А я заботливо прикрыта одеялом, в которое трансформировался тонкий цветастый ковер. Лампа погашена, она стоит там же, где Сальма поставила ее, кувшин и полотенце тоже на месте, и в стройных рядах флаконов с аргано не произошло никаких изменений. Разница лишь в том, что теперь комната пронизана солнечными лучами, тонкими и острыми, как спицы. Вчера ночью потолок казался мне сплошным, но он совсем не сплошной. Все дело в крошечных дырках, произвольно проделанных в нем, – никакого особого узора они не образуют.
Наскоро умывшись, я принимаюсь разбирать сумку, переданную Домиником накануне. Милый-милый Доминик, он отнесся к моему поручению слишком серьезно, слишком ответственно:
– две пары джинсов (одна точно никогда мне не принадлежала);
– четыре футболки, включая «Born to be free»;
– белье (в отдельном пакете);
– детские радости – бусинки, перья, монетки, курительная трубка – привет от Ясина (в отдельном пакете);
– portative (господи ты боже мой!);
– косметичка, единственная память о Питере;
– ветровка (судя по размеру, она больше подошла бы самому Доминику);
– бежевый свитер с горлом;
– синий без горла, но с Рудольфом, предводителем оленей Санта-Клауса (впервые вижу!).
Куда ты собираешься спровадить меня, Доминик?.. В Лапландию?
Закончив осмотр внутренностей сумки, я перехожу к внешним карманам: солнцезащитные очки, универсальный ключ из рыбьего брюха (ключ, ключ, ключ!) и конверт. С жирным пятном в левом нижнем углу, я уже успела забыть о его существовании. Изначально в нем лежало кольцо, оно лежит и сейчас. А к кольцу прибавился еще один конверт, сложенный вдвое. О его существовании я помню очень хорошо: пять бумажек по сто евро и визитка, информирующая о том, что ALEX GRINBLAT, advice-giver, готов принять меня в Старом Свете в любое удобное для меня время.
И деньги, и визитка – на месте.
Не только мило со стороны Доминика, но и благородно.
Вот только куда ты собираешься спровадить меня, Доминик?..
Тем более что оба моих паспорта под арестом. А больше не осталось ничего, что могло бы подтвердить факт существования Сашa Вяземски.
Лучше не думать об этом. Лучше отрешиться от всего, и от Алекса, и от неприятностей с Фрэнки, – я достаточно поломала себе голову над этим, самое время взять тайм-аут. Немного успокоенная, я выскальзываю из комнаты. Никаких инструкций насчет «сиди смирнехонько и никуда не высовывайся» я не получала, так почему бы не воспользоваться этим и немного не поразмять ноги? А заодно и посмотреть на доблестный кооператив при свете дня.
Я повторяю тот же путь, который мы с Сальмой прошли накануне вечером – вдоль стены с множеством дверей (они по-прежнему плотно прикрыты), с одним поворотом налево и двумя – направо, узкие проходы накрыты тростником, так же, как и навес в центральном дворе; солнце пробивается сквозь тростник – все очень живописно. Интересно, кем на самом деле был европеец, беглец, скрывавшийся здесь за год до меня?
Другом Фанни Ардан.
Еще не видя двора, я уже слышу его: приглушенные женские голоса ведут беседу на арабском, в разговор то и дело вплетаются ритмичное постукивание и еще один, незнакомый мне звук – как будто несколько камней трутся друг о друга.
Их восемь – женщин, сидящих под навесом, в окружении больших и маленьких плетеных корзин. Четверо колют мелкие продолговатые орехи аргано хорошо отполированными гладышами, еще четверо – перетирают ядра на некоем подобии маленьких жерновов: именно от них исходил удививший меня звук. Густая вязкая жидкость стекает с жерновов в мятые алюминиевые тазы. Неужели в этом примитивном, однообразном, вытащенном прямиком из каменного века процессе и заключается тайна переработки орехов в масло? Если бы я оказалась на месте одной из этих женщин, то сошла бы с ума через пятнадцать минут. А то и раньше.
Бедная Сальма, ее мечты о Касабланке вполне оправданны.
Но как раз Сальмы среди тружениц кооператива нет, ах, да, она – техник и наверняка выполняет другую, более квалифицированную работу. Включающую молитвы за ниспослание многих лет беглецам и Уме Турман.
Сальма появляется позже, в сопровождении Наби.
Я лежу на топчане и бездумно изучаю дырки в глиняном потолке: направление солнечных лучей изменилось, который сейчас час?
Легкий стук в дверь отвлекает меня от размышлений о времени.
– Да!..
Вслед за Сальмой в комнате появляется Наби. Я привыкла к почти европейскому стандарту в одежде нашего повара (джинсы, рубаха навыпуск и тонкая замшевая жилетка) – и потому не сразу узнаю его в длинном национальном халате и с чалмой на голове. Впрочем, лицо Наби – подвижная физиономия карманного воришки – ничуть не изменилось.
– Наби!.. – Я рада ему, даже несмотря на конспиративную чалму.
– Здравствуйте, мадам!
Мы жмем друг другу руки – с симпатией, но без особой сердечности. Наби просто выполняет распоряжения хозяина, он слишком сосредоточен на том, чтобы исполнить их, не отступив ни от одного пункта.
– Я привез вкусной еды, мадам.
– Спасибо, Наби. Я не хочу есть.
– Вам нужно набраться сил.
– Я чувствую себя превосходно.
Наби озадачен. Очевидно, мое нежелание есть вступает в противоречие с первым пунктом инструкции Доминика.
– Ты можешь оставить еду здесь, – на помощь Наби приходит Сальма. – Мадам обязательно поест. Рано или поздно.
– Ну хорошо, – сдается повар. – Хозяин сказал, что я должен постричь вас. И сфотографировать, после того как постригу.
– Постричь?
Куда ты собираешься спровадить меня, Доминик?.. Что ты задумал?
– Постричь, – с готовностью подтверждает Наби. – Постричь и покрасить.
– В blonde? – Сальма едва не хлопает в ладоши.
– Почему? Совсем не в blonde. Мадам должна стать brune. Настоящей brune.
Кем-кем, а настоящей безоговорочной брюнеткой за все свои тридцать лет я еще не была.
– А стрижка? – тут же интересуется Сальма, длина волос ее обожаемой Умы меняется еще реже, чем цвет.
– Radicale19. – Наби роется в большом кожаном мешке, который принес с собой.
– Что значит – радикальная? Что это еще за фокусы, Наби?
– Так сказал хозяин.
– А фотографии? Зачем тебе мои фотографии?
– Так сказал хозяин.
Наби вовсе не собирается обсуждать с кем бы то ни было (а тем более – с женщинами) программу действий, утвержденную Домиником; прямо из мешка на свет божий появляются большое купальное полотенце, старый гребень, портняжные ножницы, слегка тронутые ржавчиной, и пластмассовая, наглухо закупоренная банка.
– А я и не знала, что ты еще и парикмахер.
– Я не парикмахер, но то, что нужно сделать, – я сделаю. Я сам стригу детей, так что постричь мадам не составит труда. А еще мне нужна вода.
– Вода в кувшине.
Я лукавлю, после утреннего мытья воды в кувшине осталось совсем немного. Чтобы превратить меня в радикальную брюнетку, ее явно не хватит. Но мне нужно остаться с Наби наедине, чтобы порасспросить его о том, что скрыл от меня Доминик. Делать это при Сальме не хочется.
Наби заглядывает в кувшин и качает головой:
– Воды совсем мало, мадам. Только чтобы смочить вам волосы. А нужно больше.
– Ты принесешь нам еще кувшин, Сальма? – Я бросаю на девушку выразительный взгляд.
Сальма нехотя кивает и также нехотя покидает комнату – наконец-то!
– Я доставила вам много неприятностей, Наби? Много хлопот?
– Хозяин очень переживал. – Наби предельно лаконичен.
– Ты ведь знаешь, в чем меня обвиняют.
– Хозяин не верит ни одному слову из этого обвинения.
– А ты?
– А я верю хозяину…
Рудольф, главный олень Санта-Клауса, увековеченный на синем, без горла, свитере. Свитер не принадлежит мне, но для чего-то же Доминик положил его в сумку! Шерстяной Рудольф – и есть сам Доминик, тянущий за собой всю рождественскую упряжку, без него Рождество не наступит никогда. Во всяком случае – мое Рождество. С этой точки зрения можно рассматривать свитер, как визитную карточку, галантно преподнесенную мне мсье Флейту. Она ничуть не хуже жеманной визитки Алекса Гринблата,
RUDOLPH
indispensable deer20
выткано на ней красно-белыми нитками.
На остальных оленей ниток уже не хватило.
Хотя они и существуют, я даже знаю их по именам:
Дэшер, или Потрясающий;
Дэнсер, или Танцор;
Прэнсер, или Гарцующий;
Виксен, или Злобный;
Комет, или Комета;
Кюпид, или Купидон;
Дандер, или Болван;
Бликсем, или Молниеносный.
Бегущего следом за Домиником верного Наби можно смело назвать Дандером, как же я несправедлива к бедняге-повару!.. С другой стороны, трудно быть справедливой, когда над твоим ухом щелкает ржавыми ножницами какой-то коновал.
– Так значит, я ему обязана своим освобождением.
Щелк-щелк.
– Это было потрясающе. Это было как в кино.
Щелк-щелк.
– Ну и страху же я натерпелась!
Щелк-щелк.
– Наверное, это стоило немалых денег.
Щелканье прекращается. И голове, лишившейся большинства волос, становится неизмеримо легче. Я вижу пегие невыразительные пряди, они валяются на полу, расстаться с ними совсем не жалко. Как не жалко расстаться с жизнью, в которой приходилось то и дело расчесывать их. В ней было много хорошего, в основном – хорошего, но она потеряна для меня безвозвратно.
– Ты уже закончил, Наби?
– Почти.
– Я спросила о деньгах. Это был неуместный вопрос?
– Чтобы вытащить вас, хозяин заложил отель, мадам.
***
…Если бы мне было двадцать и я была бы смертельно влюблена в красавчика Доминика!
В этом случае мы ехали бы сейчас в кинотеатр под открытым небом – для парочек на колесах, которым нет дела до происходящего на экране, они заняты лишь собой и механизмом раскладывания автомобильных сидений – в старых тачках он, как правило, заедает.
Но мне не двадцать. Двадцать – кому угодно: Сальме, Фатиме, Уме Турман в фильме «Дом, там где сердце» (до самурайского меча еще нужно дожить). Двадцать – кому угодно, но только не мне.
И я не влюблена в Доминика. В кого угодно, но только не в него.
И механизм раскладывания автомобильных сидений меня не волнует, но только: что сказать человеку, который безнадежно влюблен в меня и во имя этой любви пожертвовал всем?
Лучше молчать.
Мы едем не в кинотеатр под открытым небом – в Марракеш.
Давняя, сокровенная мечта Доминика – она почти сбылась. Жаль, что обстоятельства, которые этому способствовали, лишили Доминика всего. Сам он запретил мне даже говорить о судьбе отеля, что сказал бы дед Доминика, основавший «Sous Le del de Paris», что сказал бы его отец?
– Они бы не стали меня осуждать, Сашa.
Я не верю Доминику, как не поверила бы его отцу и деду, если бы и впрямь им пришло в голову продекларировать такую глупость. До Марракеша – еще добрых три часа езды, через час начнет темнеть, а пока дорога залита желто-розовым предвечерним светом; все тот же старый «Мерседес» нашего автомеханика, все тот же сидящий за рулем Доминик, лишь я изменилась до неузнаваемости.
Radicale brune.
Коротко стриженная, в солнцезащитных очках, сейчас никто не признал бы во мне Сашa Вяземски. Тем более что Сашa Вяземски, русской, больше нет. Есть – Мерседес Гарсия Торрес, испанка. Это имя значится в паспорте и водительских правах, которые привез мне Доминик.
Мерседес. Прекрасная, как яблоко.
Совпадение почти мистическое. Оно нашептывает мне на ухо: все в этой жизни предопределено, все – взаимосвязано, слово – материально, и поэтому нужно осторожно обращаться со словами. Студентик Мишель появился в моей жизни не случайно, Жюль и Джим появились не случайно, Фрэнки был убит – не для того ли, чтобы фактом своей смерти воскресить Мерседес? Хотя почему бы не предположить: Мерседес спаслась? Не села в электричку на мадридском вокзале, а села на велосипед и отправилась к Гибралтару с легким рюкзаком за плечами. А у Гибралтара сменила велосипед на катамаран и оказалась в Марокко. И уже здесь, выскочив за скобки мадридского взрыва, погибла при невыясненных и не таких эффектных обстоятельствах. В некоторых случаях небольшую отсрочку от смерти тоже можно считать спасением.
– Откуда у тебя эти документы? – спрашиваю я у Доминика.
– Ты можешь не волноваться. Они – настоящие.
– Настоящие? Туда же вклеена моя карточка, как они могут быть настоящими?
– Они даже лучше настоящих. Человек, который достал их для меня, дает стопроцентную гарантию.
Интересно, во сколько вылилась эта «стопроцентная гарантия», какой кусок отеля она оттяпала? Я грешу на бильярдную и часть первого этажа, примыкающую к кухне.
– А где карточка самой Мерседес?
– Понятия не имею. Зачем тебе карточка Мерседес?
– Интересно было бы посмотреть, в чью шкуру вы меня впихнули.
Доминику не слишком нравится разговор, веревочкой вьющийся вокруг Мерседес, и он слегка смещает акценты:
– Знаешь, а тебе идет!
– Стрижка?
– Имя. Мерседес Гарсия Торрес. Красиво.
– Почему я обязательно должна была оказаться испанкой? Это нелогично, Доминик! Я не знаю ни слова по-испански.
– Я тоже.
Доминик благоразумно опускает излюбленное испанское «estoy en la mierda», по-другому и быть не должно: не говори лишнего, не буди лихо, пока тихо, сейчас нужно думать только о позитиве. И о том, что в конечном итоге все кончится хорошо. Для нас обоих, но в первую очередь – для меня. Милый, милый Доминик!.. ..:
– Что, если со мной начнут говорить по-испански?
– Кто?
. – Мало ли кто! .
– Ты всегда можешь прикинуться глухонемой, – неловко шутит Доминик.
– Но почему именно это имя?
– У человека, который доставал документы, было слишком мало времени на какое-то другое. На поиск других документов, я имею в виду.
– Так, значит, они все-таки не фальшивые? Где же тогда настоящая Мерседес?
– Ты и есть настоящая. Привыкай.
В желто-розовом вечереющем небе появляются красные сполохи – предвестники близкого заката. Пейзаж за окном достаточно однообразен: каменистая, гладкая, как стол, равнина. Ее пересекают русла высохших рек, вот уже три года в этой части Марокко не было дождя. Если у одного из русел появится указатель:
«riviere Mercedes»21
я нисколько не удивлюсь. Мне – и только мне – предстоит наполнить иссушенное пустое дно влагой воспоминаний (о людях, которые любили Мерседес Гарсия Торрес или терпеть ее не могли); привычек (большей частью – скверных); слабостей (большей частью – извинительных для женщины). Что ж, если другого выхода нет, я готова пролиться дождем на Мерседес Гарсия Торрес.
– Я – танцовщица?
– С чего ты взяла? – Доминик удивлен.
– Просто я много слышала об одной девушке, которую звали Мерседес. Она-то как раз и была танцовщицей.
– Ты можешь быть кем угодно.
– И как долго? Как долго мне оставаться Мерседес?
– Яне знаю, Сашa. – в голосе Доминика звучит неподдельная горечь. – Может быть – навсегда…
– Навсегда?
– Это крайний вариант. Наверняка со временем все образуется. Все выяснится. И все обвинения будут с тебя сняты.
Рождественские сказочки Рудольфа, незаменимого оленя!..
– Не вижу повода, чтобы они были сняты. Не будь ребенком, Доминик! Я бежала из-под стражи, тем самым косвенно признав свою вину! Не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы сложить два и два. Из этой ситуации нет выхода.
– Может быть. Но у этой ситуации есть свои плюсы. Ты – на свободе. И скоро будешь далеко отсюда.
– Как далеко?
– Рейс «Эйр Франс» до Парижа. Ты вылетаешь утром, в восемь тридцать. У нас еще масса времени.
– И чем мне заняться в Париже?
– Чем занималась бы в Париже Мерседес Гарсия Торрес?
– Не знаю. Брала бы уроки танцев. Самба, румба, пасадобль. Сама преподавала бы танцы офисным уродам. Самбу, румбу, пасадобль. Два раза в неделю. Или лучше – пять? Или лучше не пасадобль, а ча-ча-ча? Черт возьми, Доминик!..