Улица Мерседес – ловушка.
Такая же, как сама Мерседес.
– …Бульвар де Курсель, – направляет меня компьютер.
А, да, бульвар де Курсель, максимальный отрезок, который я должна преодолеть по прямой, так что произойдет, если пункт назначения изменится?
Ничего.
Я не собираюсь менять его. Даже ради Мерседес. А затей я что-нибудь подобное – бортовая навигация сильно бы озадачилась. Ведь это всего лишь техника, лишенная воображения и души, не способная на верность и на предательство, вот почему я спокойно заняла место, по праву принадлежащее Мерседес, и до сих пор остаюсь безнаказанной.
…Чего бы мне не хотелось – оказаться поблизости от Монмартра, кишащего туристами. Их с лихвой хватило бы на две, на три Эс-Суэйры. Но Монмартр существует (я знаю об этом из литературы и из многих других источников) – следовательно, существуют и туристы. Если уж ты попала на улицу Лепик, Сашa придется с этим смириться. Даром что «Саппое Rose» не расположилось на вершине холма, а обосновалось на очень дальних подступах, заслоненная другими улицами и другими cafes – количество людей меньше от этого не становится. С другой стороны – Европа, благословенная Франция, и уж тем более – Париж, здесь постоянно толпится народ, и его всегда будет чрезмерно, с лихвой, через край. Я вовсе не собираюсь привыкать к разношерстной, разномастной толпе (даже из салона автомобиля она выглядит пугающе) – я просто хочу посетить одно заведение.
При таком наплыве для меня там вряд ли найдется свободный столик, и это удручает.
Еще не свернув на Лепик, стоя в заторе на огрызке пути у бульвара Клиши, я вынула из кармана бумажку с адресом, которую дал мне старик из Librairie. На что я надеялась? На то, что адреса не совпадут друг с другом, и это будет означать лишь одно: «Саппое Rose» снова переместился в пространстве, обвел меня вокруг пальца, как самый распоследний уличный наркодилер. Мои надежды оказались тщетны, оба адреса – написанный от руки и выдавленный на картоне – совпали до последней буквы.
Воистину в Этом городе всегда попадаешь туда, куда необходимо попасть.
– Конец пути! – объявляет голос в наушниках. – Аста луэго, маравильоса!
Аста луэго – прощание, следующее за приветствием, что-то вроде бай-бай или пока-пока, или чус, или орэвуар, ма белль, в Эс-Суэйре, под шум волн, наслушаешься всякого. Кроме одного: «Оставь меня в покое, идиотка!»
– И тебе аста. Луэго.
– При необходимости вы можете сообщить новые параметры поиска.
– Не сейчас.
Я все еще одушевляю компьютерные схемы, платы и контакты, вместо того чтобы просто «push the button»; Мерседес, не склонная к сантиментам, так бы и поступила.
– При необходимости вы можете сообщить новые параметры поиска. Пункт назначения?
Мне все-таки придется жать на кнопку, Мерседес делала это неоднократно. Даже не слушая безостановочный рефрен в наушниках, я нахожу место для парковки. На стороне, противоположной номеру дома, указанного в обоих адресах. И наконец-то глушу мотор, запоздало думая о том, что никаких дополнительных аксессуаров вроде иммобилайзера или ключа, отвечающего за блокировку двигателя или коробки передач, не понадобилось. Что, если кому-нибудь придет в голову угнать тачку Мерседес?
Руки коротки – вот и все имеющееся у меня объяснения. Тачка Мерседес не угоняется в принципе. Все защитные системы работают от одной-единственной кнопки на пульте, у Мерседес наверняка имелся свой собственный Ясин, поставщик сакральных автомобильных прибамбасов, простых в управлении и безнадежно потерянных для взлома.
Я напрасно ищу вывеску «Cannoe Rose». Ничего подобного нет и в помине. Прямо передо мной жилой дом с приоткрытой дверью в парадное, вот ведь черт! – вместо ожидаемого облегчения я испытываю разочарование и злость. К тому же человеческий лес заметно поредел, людей на улице Лепик не больше, чем на любой из послеобеденных улиц Эс-Суэйры. Последующее развитие событий предполагает два варианта: либо я возвращаюсь к машине, и шепчу в микрофон спасительное «ру Конвенсьон, 237», и в благостной тишине отеля «Ажиэль» дожидаюсь звонка от Доминика, либо…
Либо.
Второй вариант кажется мне более предпочтительным, к тому же его отработка не должна занять много времени. Я тупо последую за адресом на картонке, всего-то и нужно, что войти в подъезд и поинтересоваться у консьержа, где находится «Саппое Rose», получить ответ «je ne sais pas»42 (в лучшем случае) или «hors d'ici!»43 (в худшем) и снова вернуться к машине, а потом – в отель и ждать, ждать совершенно бесполезного звонка от Доминика.
До сих пор в Этом городе я не видела ни одного консьержа.
Я не вижу его и сейчас.
Подъезд абсолютно пуст. Его единственное отличие от подъезда на авеню Фремье в том, что третий и (местами) четвертый этажи дома Мерседес снесены здесь на первый. Конечно, до повешенного на перилах пупса дело не доходит; до экскрементов, прикрытых бельишком из бумажных обрывков секс-символов – тоже, но глухая стена справа от меня до самого верха испещрена граффити. Слова «charogne», запечатленного в самых разных формах, не обнаруживается, зато имеются в наличии другие слова, я нахожу даже искрометное русское «S U К А», написанное почему-то латинскими буквами. Я нахожу множество забытых имен, множество не переданных приветов из Вудстока, из Сайгона, из Алжира и Кореи, из шестьдесят восьмого, с Левого берега, с мыса Канаверал; от американской версии фильма «На последнем дыхании», от английской версии коктейля «Б-52», от полутора десятков обновленных версий операционной системы Windows. Все это наплывает друг на друга, дробится и соединяется в самых немыслимых комбинациях, перемежается рисунками (иногда – фривольными, иногда – по-настоящему талантливыми).
От стены с граффити у меня рябит в глазах и неожиданно начинает болеть голова.
Но самое интересное раскрывается в конце стены, за нарисованной стаей птиц, белых и черных: сплетаясь крыльями, сцепляясь хвостами, они образуют искомое:
С
А
NR
NO
OS
ЕЕ
Маленькая, выступающая мысом стрелка (на ней сидит одинокая птичка, похожая на пересмешника) указывает направление и подтверждает – я на правильном пути.
Нес, йес, йес! Hourra-hourra!..
Последовав за стрелкой и за клювом пересмешника, обращенным в ту же сторону, я преодолеваю:
.– три ступени, ведущие вверх;
– узкий, плохо освещенный коридор;
– три ступени, ведущие вниз;
– еще один коридор, освещенный намного хуже, чем первый;
– арку с низкими, хлопающими дверцами;
– коридор с коптящими на стенах факелами;
– пролом в стене.
За проломом начинается самое интересное. За проломом начинается собственно «Cannoe Rose» – открытая площадка в пятьдесят квадратов или около того, с неровными шероховатыми стенами и полом, выложенным белой и черной плиткой. Одну стену занимает широкая барная стойка, другую – огромный аквариум – точная копия кораллового рифа, каким его представляют люди, никогда не спускавшиеся под воду.
Каким его представляю я.
Аквариум настолько завораживает, что все остальные детали уходят на задний план: пластиковые Столы и стулья, красные бумажные фонарики над ними, два неработающих игровых автомата и один работающий – музыкальный. Окно музыкального автомата, больше похожее на импровизированную витрину магазина грампластинок, отсвечивает мягким желтым светом; из него льется знакомая, много раз слышанная музыка, но уловить мотив я не в состоянии. Кажется, она связана с Вудстоком, а может быть – с шестьдесят восьмым годом, а может быть с фильмом «На последнем дыхании».
В его французской версии.
Все столики в «Cannoe Rose» заняты.
Шпионы, работающие под прикрытием, – ну да, ну да. Бледные провинциалы из Дижона, мечтающие надрать задницу первому подвернувшемуся черному или арабу, – нуда, нуда. Отставные хиппи – нуда, нуда. Торговцы героином и его верные адепты, ширяющиеся тут же, под красным бумажным фонариком, – нуда, нуда. Начинающие писатели, сценаристы и сатанисты – нуда, нуда.
Все не так. Все совсем не так.
Публика, которая оккупировала столики, – самая обыкновенная: влюбленные парочки и не влюбленные парочки, компания работяг, компания секретарш, компания футбольных болельщиков; два молодых человека в военной форме, одинокий, печальный алжирец в европейской одежде (алжирцев я всегда узнаю по мелко курчавящимся блестящим волосам), одинокая женщина средних лет, похожая на шлюху и Shirley Loeb одновременно. Никто не кричит, никто не устраивает склок и разборок, но в зале (если можно назвать залом площадку под открытым небом) стоит веселый непрекращающийся гул, от него – в противоположные друг другу стороны – уходят две волны. Одна разбивается об аквариум, а другая – о барную стойку.
Два свободных места есть только у нее.
Я подхожу к стойке, устраиваюсь на высоком стуле, напротив бармена – седого (или, вернее, абсолютно беловолосого) мужчины лет пятидесяти в ярко-синей вельветовой рубашке с короткими рукавами. Белый и синий – любимые цвета Эс-Суэйры, в случае с барменом они разделены светло-коричневым пляжем лица, такое определение вполне уместно: загар, покрывающий щеки, лоб и подбородок бармена – светло-коричневый, ровный, вечный. Морщин не слишком много, но они необыкновенно резки и выпуклы, за ними может стоять все что угодно: походя преданная дружба, походя брошенные женщины, карточные долги, бурная молодость охотника за головами. В глубоком вырезе рубашки виднеется диковинный крест, собранный из продолговатых темных плодов какого-то растения; тяжелый серебряный браслет на правом запястье и тяжелую серебряную серьгу в правом ухе можно считать удачным к нему дополнением.
Бармен похож на актера Шона Коннери.
Сходство так велико, что на мгновение мне кажется – это и есть Шон Коннери. Собственной персоной. Нисколько не постаревший со времен своего позднего Бонда Шон, зачем-то бросивший и Голливуд, и Эдинбург и устроившийся работать в вонючей парижской забегаловке… т-сс… ша! никакая это не забегаловка. Это… Это…
Это – «Cannoe Rose».
Место, в которое я так стремилась попасть, куда бы добралась рано или поздно – просто потому, что в Этом городе ты всегда оказываешься там, где должен оказаться. Случайных адресов в Этом городе не бывает.
– Я – не он, – неожиданно говорит бармен, обнажая в улыбке белые (на тон светлее волос) и странно молодые зубы.
– Простите?
– Я – не он. Не тот актер. Вы ведь как раз об этом думали, правда?
– Правда, – теперь уже я улыбаюсь бармену ответной улыбкой. – Именно об этом я и думала.
– Меня вечно с ним путают. И вечно приходят на меня поглазеть. Знаете, как это бывает – один идиот увидел и сказал другому, другой сказал третьему, вот и получается круговорот дерьма в природе. А в самой середине – я.
– Мне никто об этом не говорил.
– Да ну? – бармен искренне удивлен.
– Никто. Кофе, пожалуйста.
– И чего-нибудь покрепче?
– Хорошая идея. Джин у вас есть?
– Найдется.
– Можно закурить?
Праздный вопрос, в «Cannoe Rose» курят все кому не лень – даже субтильные секретарши дымят в четыре трубы; праздный вопрос – но он способен привлечь внимание бармена, молча пододвинувшего мне пепельницу. Я вынимаю сигареты и красную картонку (она будет жить вечно!), отрываю вторую по счету спичку и подкуриваю.
В совершеннейшем молчании.
Вчера, когда я был молод,
Вкус жизни был сладок, как дождь на моем языке,
И я дразнил ее, считая дурацкой игрой, -
Подобно вечернему бризу, дразнящему пламя свечи,
Я перепробовал тысячу грез,
Я запланировал уйму прекрасных вещей,
Но все, что я построил, – стоит на зыбком песке,
Просачиваясь во вчера, когда я был молод…
Не самый лучший подстрочник, да что там – просто отвратительный, он рождается в моей голове внезапно и не поспевает за музыкальным автоматом; крохи ускользающего смысла – вот и все, что мне остается.
Песня красива, грустна и банальна, она трогает меня по-; настоящему. Как тронула бы любая другая песня со сходным мотивом и сходными словами. Только банальности способны вызвать искреннее движение души.
Время зашло за мной для оплаты вчера -
Когда я был молод.
– Вы как будто расстроились? – участливо спрашивает бармен, не сводя глаз с картонки в моей руке.
– Нет, ничего. Просто песня…
– Вы можете выбрать другую, повеселее. Всего лишь один евро – и кто-нибудь типа Сашa Дистель быстро приведет вас в хорошее расположение духа.
– У вас есть Сашa Дистель? По-моему, его уже давно никто не слушает.
– У нас есть все. У нас есть песни, которых еще никто никогда не ставил. Все предпочитают слушать одно и то же. Каждый день. О том, как они были молоды вчера. И о том, как невыносимо проснуться завтра, в одинокой постели, из которой только что выскользнула любовь.
– Это волнует всех, ничего не поделаешь.
– Точно. – Морщины на лице бармена становятся еще глубже и выразительнее. – И бороться с этим невозможно. Вот ваш кофе и ваш джин.
Джин выглядит чертовски холодным, даже стакан запотел. Кофе, напротив, – обжигающий, кто из присутствующих заплатил один евро, чтобы послушать о несбывшихся мечтах и жизни, просочившейся сквозь пальцы, как песок?..
– Вы ведь не бывали здесь прежде…
– Никогда не бывала.
– Но у вас спички из нашего бара. Такие же, как во-он те…
Не-Шон указывает взглядом на большую стеклянную емкость, стоящую на столешнице справа от него. Просто удивительно, что я не заметила ее до сих пор. А между тем она доверху наполнена красными спичечными картонками, полностью идентичными моей.
– Вы же знаете, как это бывает. – Я смотрю прямо в глаза бармену, ярко-синие, удачно подобранные под цвет вельвета. – Один идиот влюбился в ваш бар и рассказал о нем другому, другой – третьему, третий – четвертому… Я была последней в списке.
– Значит, спички достались вам как сувенир?
– Что-то вроде того… То есть – сначала это был сувенир, а потом…
– А потом?
– Потом он превратился в единственную память о человеке, который был мне дорог.
– Его больше нет?
Студентик Мишель. Отставной горнолыжник Жюль, впоследствии оказавшийся легавым. И множество других людей, сочиняющих трагические истории, чтобы их собственное одиночество выглядело оправданным. Чтобы их собственное существование казалось не таким бессмысленным, каким оно является на самом деле. Все это множество сидит в дешевом кинотеатрике, на просмотре фильма о страстях, недоступных им, о приключениях, которые они никогда не переживали; никто не решается закурить, никто не решается выйти в туалет, пустое кресло у прохода предназначено специально для меня.
Никогда.
Никогда я в него не сяду.
Залпом выпив джин, я дружески подмигиваю бармену:
– С ним все в порядке. И со мной тоже. Просто мы давно не виделись.
– Повторить? – Не дожидаясь ответа, не-Шон снова наполняет мой стакан. – Это за счет заведения.
– Спасибо.
– Значит, ваш друг бывал у нас?
– И довольно часто.
– Я знаю всех. Всех, кто заглядывает сюда чаще, чем один раз. Нас ведь довольно трудно найти…
– Это точно. Случайно сюда не попадешь.
– Вы его разыскиваете?
– Не то чтобы я напрягала все силы в его поисках…
– Но?..
– Увидеться не мешало бы.
– Можете оставить ему записку. Все так делают.
– Все?
– Нуда. Видите деревянный щит?
Палец бармена устремляется по направлению к стене, примыкающей к аквариуму. Деревянный щит расположен прямо посередине и весь увешан бумажными листками и конвертами; я вижу даже засохший цветок ириса, намертво прикрепленный к дереву.
– Тот, кому нужно, обязательно подойдет, обнаружит оставленное для него послание и прочтет его.
– Не думаю, что это выход. Человек, о котором я говорю, – совсем не ждет от меня послания.