Новинки и продолжение на сайте библиотеки
========== 1. Гефестион. ==========
Осень триста двадцать четвёртого года выдалась невероятно душной. Особенно безжалостной она была в Эктабанах. Шёл пюанепсион (октябрь) по греческому летоисчислению.
В те времена город представлял собой скопище людей разных национальностей - на узких улочках могли повстречаться бактриец и перс, египтянин и грек; сюда захаживали халдеи с рыжими бородами, неторопливо прохаживались кочевники — погонщики тощих верблюдов. От их длинных одежд всегда воняло едким потом животных. То там, то здесь, скрипели повозки, наполненные золотистым зерном из долины или скользкой морской рыбой, вылавливаемой во множестве на побережье. Город со множеством лиц жил шумной говорливой историей. В смешении наречий нередко доводилось слышать и слова с резким македонским акцентом. Совсем недавно вернулась армия Искандера, и каждый житель, так или иначе, оказывался причастен к великой истории, творящейся за стенами с синей облицовочной плиткой, за воротами яростной богини Иштар. По случаю возвращения войск из индийского похода были устроены грандиозные игры в честь греческого бога Диониса. Сотни искусных флейтистов, юношей, играющих на кифарах и цимбалах, воспевающих храбрость непобедимого царя; в наспех построенном театре риторы, изощрялись в прославлении его божественной воли. Благородные греческие лиры из влаголюбивых платанов соседствовали с простыми пастушьими свирелями из суховатого тростника. Преодолевшие длинный путь из Афин знаменитые гетеры перемешались с разбитными молодыми персиянками и ливийками из провинций. Шарлатаны и поэты, художники, предлагающие расписать тело замысловатыми узорами, воры, торговцы драгоценностями и рабами — всего было в избытке. Везде жизнь хлестала через край, переливалась словно перебродившее сусло молодого вина из дубового бочонка. И только в одной комнате огромного царского дворца царила тишина. Здесь, на расшитых золотом подушках, умирал человек. Заострившийся гордый профиль вздымался над персидским великолепием, тонкие ноздри ещё трепетали от дыхания, но глаза уже видели вечность. Удивительные для знойного востока, ярко-синие, несколько удлинённые, в обрамлении необычайно длинных слегка загнутых ресниц. Такие глаза по праву могли принадлежать прекраснейшей девушке на свете, но достались, по иронии богов, мужчине. Имя этого мужчины — Гефестион. В роскошной комнате властвовал тревожный полумрак. Из-за болезни хозяина все окна и проёмы были сокрыты плотными занавесями с вышитыми на них сценами охоты: много раз повторялся сюжет, изображающий величественного оленя и всадника на лошади, посылающего в животное стрелы — он проходил по окантовке драгоценной ткани. Колеблясь от лёгкого сквозняка потолочного опахала, изображение становилось немного реалистичным, и умирающий мог подолгу наблюдать, как золотой красавец бежал от охотника, но не мог спастись.
— Всё предопределено богами!
Горькое признание сорвалось с запёкшихся от жара губ, слабая усмешка скользнула по усталому лицу. С трудом приподнявшись, он нашёл на столике, стоящем рядом с кроватью, фиал, до половины наполненный вином. Раздумывая несколько минут, смотрел на его дно, а затем, приняв непростое решение, выпил до дна. В трагическом бессилии рука упала на царские златотканые одеяла; гремя, скатился на мраморный пол пустой золотой сосуд. Человек вздрогнул, в последний раз изогнулся всем телом и откинулся на высокие подушки.
— Кончено!
Гении смерти обступили исторгающуюся душу, протягивая руки словно женщины, присутствующие при родах, помогая ей навсегда покинуть тело, ставшее отныне чужим. В немом крике застыл полуоткрытый рот, длинные выгоревшие пряди разметались в последнем движении по подушками. И Гефестиона не стало. Он умер, уйдя из жизни в возрасте тридцати двух лет, в горьком одиночестве, как и жил все последние годы. Яд сделал своё дело: освободил смертельно уставшую душу македонца, и она без сожаления последовала за крылатыми гениями, не беспокоясь об оставляемых здесь, на земле.
И только звериный вопль ей вслед, вой от которого у обычного человека встали бы волосы дыбом, и сердце остановилось, крик раздираемого надвое ещё живого существа, заставил её содрогнуться и в последний раз оглянуться через плечо.
Это был ты, Александр, с лицом, измазанным в театральном гриме, в распашной персидской хламиде и без короны. Это был ты, там внизу, прижимающий к себе моё мёртвое тело, ты, стоя на коленях, кричал от разрывающей тебя боли. Ты впервые в жизни осознал собственное бессилие. Сейчас ты был не властен что-то изменить, вся твоя божественная мощь оказалась не в состоянии заставить даже затрепетать мои ресницы.
— Александр умер! — давясь языком, громко завопил ты.
И был прав, хотя… я не Александр, я Гефестион, сын Аминтора, внук Деметрия из Афин. Да, по происхождению я немного грек. Возможно, так и остался бы одним из тысяч собирателей оливок, если бы в своё время мой дед не поссорился с важным человеком и не был изгнан по ложному обвинению на самый край страны, в Македонию. Здесь он женился на скромной девушке, которая родила ему моего отца и ещё троих детей. Будучи тридцати лет от роду, отец переехал в Пеллу, уже отягощённый семьёй, с моими двумя старшими братьями и двумя сестрами, родившимися чуть позже. Я середнячок, третий ребенок, и потому мало кто обращал на меня внимание. Будучи всегда в тени старших, я рос на свободе, много общался с юными рабами, бывшими во множестве у нас в доме. Пока однажды отец не призвал меня.
— Гефестион, тебе выпала огромная честь! Наш царь, да благословят боги Филиппа, собирает свиту для Александра. Мальчики из самых знатных и богатых родов съезжаются в Миезу, рощу нимф, дабы почтить великого сына великого отца. Ты знаешь, я, хотя и недолго, но был гейтаром Филиппа. Наше знакомство было скорее поверхностным, но этот проницательный человек не забыл меня и сегодня утром прислал раба с приглашением одному из моих сыновей обучаться совместно с его сыном. Два твоих старших брата не подходят по возрасту, ты же ровесник царевича, всего на тройку месяцев младше, кому, как не тебе, прославить наш род, вернуть ему былые почести? Я велел собрать всё необходимое в дорогу, ты отправишься сегодня вечером, вместе с тобой поедут Литиций и Авемолех. Первый будет приглядывать за питанием и одеждой, второго ты можешь смело посылать с поручениями: он предан нашей семье. Я понимаю, там будет множество знатных мальчиков, и, возможно, к самому Александру тебе не удастся пробиться, но заклинаю тебя, сын, не упусти возможности, если она представится, будь достоин ухватить за краешек одежд богиню судьбы, и, кто знает, может, она вознесет тебя туда, где мы по праву должны находиться!
Я обещал, смущенный столь великой целью, и беспокоящийся только о том, чтобы выполнить наказ отца, спустился в гинекей к моей нежной матери. Она сидела на низкой скамье, неизменное веретено с тончайшей пряжей медленно поворачивалось в непослушных руках. Благородная Адрия страдала нечувствительностью пальцев, но прядение шерсти было традицией в домах Македонии, и оттого моя мать в окружении рабынь делала вид, будто бы занимается женским делом. На глазах матери блестели слезы, она была извещена о решении отца, потому без слов обняла меня, прижавшись лицом к груди.
— Да благословит тебя Асклепий.
По негласному преданию, мы происходили из рода божественного лекаря. Её поцелуй в лоб и тихое «поезжай» значили для меня даже более, нежели строгий приказ отца. Я пообещал быть благоразумным и не уронить честь семьи.
Я выполнил общение, данное матери.
Я умер от яда в день чествования неугомонного балагура и весельчака, в день вечно юного Диониса. Хмельной олимпиец в венке из пахучего укропа протянул мне сладкую чашу забвения, и я не отказался, как не отказался от своей чести — не предал, не умолял, но и не простил.
Ты помнишь нашу первую встречу?
Нам по тринадцать лет.
Школа встретила меня какой-то настороженной тишиной. Как потерянный, я бродил по широким аллеям среди разросшихся платанов, с замиранием сердца ждал встречи с великим учителем. Я искал Аристотеля, сжимая в потной руке письмо отца, а встретил тебя. Ты налетел на меня, когда вдруг вынырнул их кустов, спеша по только тебе известным делам. Ты сбил меня с ног, опрокинул на спину и упал вместе со мной. В первое мгновение наши лица столкнулись, и я ощутил твой запах — запах разгорячённого тела с легким ароматом весеннего жасмина. Ты посмотрел на меня огромными синими глазами, которые ни капельки не гармонировали с загорелым лицом и, не извинившись, выкрикнул, чтобы я никогда не вставал у тебя на пути.
Я запомнил твой первый приказ, мой царь, и отныне никогда не преграждал тебе дорогу ни к славе, ни к безумию.
Я стал твоей тенью, луной, ходящей во мраке и проявляющейся на небосклоне, только когда её освещают лучи золотого солнца. Ты моё солнце, Александр, только рядом с тобой я проявлялся во всей красоте. Скроется солнце, и луна исчезнет. Их невидимая, но прочнейшая связь непреложна до концов времен. Милостивые боги сулили мне уйти первому. Я благодарен им за такое решение. Не хочу, чтобы меня запомнили сломленным, плачущим навзрыд от разлуки с тобой. Ты сильнее, ты переживешь и найдешь в себе силы продолжить великий путь в одиночку. Солнцу не нужна для величия луна: оно лишь позволяет ночному светилу сиять в его блеске.
Как это похоже на нас.
Поднявшись и отряхнув плащ, я подумал только одно: «Совершенно невоспитанный тип! К тому же, с несносным характером». На обеде, состоящем из пустой овсяной похлёбки и большого куска жареной рыбы, заметил, что ты сидишь немного особняком, и спросил Леонната, бывшего мне другом. Тот рассмеялся в ответ:
— Вот глупый, это же сам царевич Александр!
Так я узнал твоё имя. Ты же моё услышал только спустя несколько дней. Все ещё злясь за первую стычку, я старался держаться в стороне. Не выделялся из толпы мальчишек, проходящих обучение в одной с тобой группе. Птолемей, хвастливый Филота, Никанор, Ниарх-критянин, смуглый до черноты, сын Лаодики, Протей — вы все как-то быстро сдружились и везде ходили вместе. Я долго не мог найти себе собеседника по душе, молча страдал от одиночества и оттого больше налегал на книги. Когда все мальчишки тайком от воспитателей убегали купаться в предназначенный для ритуальных омовений пруд, я потихоньку отделялся и возвращался в пустую библиотеку, забираясь на широкий портик, часами сидел, прижавшись спиной к белой стене с изображением водных лилий и рыб. Медленно разворачивая свиток, погружался в чтение. Моё уединение, не нарушаемое никем, давало не только отдых от утомительных уроков, но и дарило знания. Аристотель, сорокалетний невысокий мужчина с густой бородой и размеренной речью, не возражал такому изменению режима. Даже больше, я советовался с ним, какие сведения он считает самыми важными. Он же, заметив мою склонность к аналитическому восприятию мира, даже порекомендовал некоторых серьёзных авторов. В то время мне очень нравились поучительные истории, сценки из жизни, я тяготел к бытовым сюжетам — сказывалось моё вольное воспитание в семье. И однажды, найдя свиток Ксенофонта Эфесского — «Эфисиаку» или по-другому «Эфесские повести» — с жутко романтическим, но довольно фривольным изложением сюжета, зачитался и не заметил, как кто-то, подкравшись сзади, выхватил у меня из рук читаемое и, перевирая, начал, кривляясь, читать слова любви одного из героев. Это был ты, Александр. Не знаю, почему тебе понадобилось зайти в неурочный час в библиотеку, но это был ты. Ты высмеял мои низменные пристрастия в литературе, изображая неумелого греческого актёра, даже поднялся на цыпочки, словно твои ноги были вдеты в деревянные сандалии — котурны.
— Смотрите! — кричал для невидимых слушателей. — Наш Геф… Геф… Гефестион… читает порнушку! Его привлекает плотская любовь! Не рановато ли? Нашему тихоне, оказывается, нравятся постельные утехи, раз уж он запоем проглатывает дешёвки!
Дальше ты начал молоть такую чепуху, что даже сейчас, через много лет я не хочу вспоминать те обидные слова. Прости. Я не выдержал, зная, как сильно уступаю в физической подготовке, и, не раздумывая о твоём особом статусе, вскочил и бросился в драку, желая разбить тебе нос или, в крайнем случае, ударить в ухо. Ты ловко увернулся, и мой кулак пролетел мимо. Вполне предсказуемо через мгновение я оказался на земле, лицом уткнувшись в гранитные, нагретые солнцем плиты. Одна рука заломлена за спину, неподвижна в жёстком захвате. Не колеблясь, ты вцепился другой рукой мне в волосы, довольно длинные, отращиваемые в память о моей оставленной дома матери, и принялся тыкать носом в пол.
— Не читай всякую ерунду, — приговаривал, таская за густые пряди. — Читай Гомера, Еврипида, Платона, в конце концов.
Я пытался несколько раз вырваться, извивался и лягался, как вдруг, в один момент почувствовал напряжение у тебя в нижней части тела. Осознав то, что эрекция у тебя произошла от соприкосновения со мной, я застыл, почувствовав свободу. Ты был ошеломлён не меньше, нет, скорее, испуган, я склонен полагать, что это была твоя первая эрекция. Соскочив с меня, ты шарахнулся в сторону и бросился прочь за колонну, крича, чтобы я немедленно убирался. Я ушёл, подобрав клочья растерзанного пергамента. Я так и не узнал, чем кончилась та любовная история, и ещё не знал, что начиналась совсем иная — наша. В тот день я жалел только разорванный свиток.
Вечером ты при всех подошёл ко мне и протянул навёрнутый на золотой стержень роскошный пергамент.
— Возьми, я уничтожил то, что принадлежало тебе, вот, взамен дарю тебе это.
Я вежливо поблагодарил царевича и почтительно принял дар. Это оказалась «Илиада», отличный свиток из библиотеки самого Филиппа Второго, и, как я потом узнал, любимая твоя книга, которую ты втихомолку стащил перед отъездом из дворца. Никанор, сидевший ближе всех, сказал, чтобы я не смел принимать такой щедрый дар, но я был не сведущ в придворных обычаях и взял, боясь обидеть тебя ещё больше. Положив в своей комнате свиток на стол, немного полюбовался на дорогую вещь, как вдруг, услышав скрип двери, обернулся, увидев за собой ехидного красавчика Филоту. Старший сын Пармениона уже тогда имел склонность к грязным интригам. С противной ухмылкой он сказал, что теперь Александр ждёт соразмерного с этим свитком подарка. Спросил, посмеиваясь над моей неосведомлённостью, что я могу выставить взамен. У меня был конь, на котором я приехал в Миезу, не старый, но уже довольно потрёпанный, немного денег, которые смогли собрать мои родственники, чтобы я не чувствовал себя в среде богатых мальчиков изгоем, и кольцо матери с её благословением. Поначалу я хотел сходить в одну из лавок близлежащей деревеньки и купить тебе кожаный пояс, но Филота сказал, что всех моих денег не хватит, дабы расплатиться за золотой свиток.
— Глупец, ты смотришь не в том направлении. Такие подарки просто так не дарят. Александр хочет развернуть его с тобой и, если он позволит себе нечто большее, то ты не должен кочевряжиться.
Я обозвал Филоту грязным сводником. Да, я не был неопытен в некоторых вопросах отношения полов, нам прививали понятия секса с малых лет, и я не видел в этом ничего постыдного или пугающего, но когда Филота ясно указал мне на конкретный объект, струсил. Ты можешь понять меня, Александр, хотя мне и было четырнадцать, я ничего не знал, кроме романтической прелюдии. Но даже она бросала меня в дрожь, как только я представлял, что ты гладишь меня по бедру или касаешься плеча.
Весь в тяжёлых раздумьях, я невнимательно слушал Аристотеля и ответил совсем невпопад на его вопрос, обращённый ко мне, вызвав громкий хохот всего класса. За непочтение к учителю схлопотал два часа работы на винограднике. К концу утомительной прополки, идя к себе, весь в земле и с листьями в волосах, твёрдо решил вернуть свиток, сказав несколько приличествующих слов. К моему испугу, в комнате свитка не оказалось, да, у нас не было тайн друг от друга, и вещи учеников не запирались в сундуках или шкафах, оттого я не предал значения хранению драгоценного подарка, оставив его лежать у всех на виду. Я заметался, переворачивая кровать и заглядывая под стол, словно дорогая пропажа могла упасть и закатиться в угол.
Ничего!
Понимая, в какую попал беду попал, в горячке бросился к Аристотелю, но учитель прогнал меня, напомнив недавний случай на уроке. Тогда я добежал до конюшни, схватил своего Главка, рыжего коня, и уже хотел отвести его на рынок, чтобы продать и возместить тебе хотя бы часть стоимости свитка, как меня позвали, и один из рабов отвёл меня в царские покои. Ты уже знал о случившимся, судя по тому, как налилась краснотой твоя шея, и как сверкали глаза. Я стоял, не в силах поднять глаза, кусал губы и не находил слов в оправдание, и тогда ты начал читать «Илиаду» наизусть. Ты выбрал кусок, где описывалось отплытие ахейцев к стенам Трои, не ругаясь на меня, ты читал и читал, а когда закончил, спросил, смогу ли я восстановить утраченное. Великодушное прощение, за которое тебя будут превозносить в веках, коснулось и меня, простого мальчишки из далёкой провинции. С того дня мы, оставаясь вдвоём после уроков, на пару восстанавливали свиток. Точнее восстанавливал ты, по памяти. Я лишь записывал твои слова. Макая стилус в чернила, выводил на новеньком листе пергамента слова великого Гомера. В четырнадцать ты знал наизусть «Илиаду», позднее выучил «Одиссею» и многие труды нашего учителя. «Анабасис» Ксенофонта стал для тебя источником цитат, Эврипид, Фелес с его знаменитым «Познай самого себя», Анаксимит, Гераклид. Ты знал их труды настолько хорошо, будто бы присутствовал при их написании. Ты помнил имена всех своих солдат, имена их жён и даже детей. Ты знал всё и в тоже время не знал одной важной вещи. Какой? Я скажу о ней позже. Наша жизнь у Аристотеля была полна и строгости, и невинных шалостей. Дописав очередную песнь, мы посыпали свиток раскалённым песком и вместе дули на него, смешно раздувая щёки. Уже тогда я заметил, какие у тебя губы: твёрдые, обветренные и в тоже время, когда ты складываешь их трубочкой, они становятся притягательно пухлыми. Не знаю, о чём думал ты, сидя со мной бок о бок, но я не раз ловил на себе взгляды полные интереса. В такие мгновения я по привычке опускал ресницы и смущённо отворачивался.