— Я не грешила! — прошептала она.
Рав воздел очи к небесам и поднял руки. Потом снова взглянул на дочь и тихо произнес:
— Иди спать, Дебора. Мы поговорим, когда кончится шабат.
Она молча кивнула и стала подниматься по лестнице. Ступени всегда скрипели, но сегодня в каждом их звуке ей слышались обвиняющие голоса.
Она прошла к себе и, не раздеваясь, упала на постель. Внешнее спокойствие отца не оставляло ей никаких иллюзий. Она знала, что завтра, едва взойдут три вечерних звезды, он вынесет ей свой приговор. И она его заслужила.
Она опозорила родительский дом, осквернила святой шабат и обесчестила всю семью.
Но в калейдоскопе ее чувств было еще кое-что. Чувство вины перевешивалось тем ощущением физического трепета и возбуждения, какое она испытала от прикосновения Тимоти.
Сидя за столом за чашкой утреннего кофе, рав Луриа ничем не проявлял гнева, вызванного событиями вчерашней ночи. Вдвоем с Дэнни они рано ушли в шул. Спустя полчаса следом направились женщины. Дебора с ужасом ждала, что скажет мама, когда они останутся одни. По выражению лица Рахели и тембру ее голоса Дебора чувствовала, что отец ей все рассказал. Но мама не произнесла ни слова.
Наконец день сменился вечером. Из своей комнаты, куда она в страхе уединилась, Дебора слышала, как внизу хлопнула дверь. Больше ждать она была не в силах. Она встала, сполоснула лицо холодной водой и спустилась.
Рав был поглощен хавдалахом, ритуалом, знаменующим окончание шабата. Ангелы субботы улетели. Вновь надвинулся бренный мир во всем его несовершенстве.
По привычке Дебора сразу прошла в кухню, чтобы помочь матери с мытьем посуды — последнее напоминание о священном дне отдохновения. Она была уверена, что сейчас войдет отец и пригласит ее для разговора наедине. Но этого не произошло. Вместо этого он удалился к себе в кабинет.
Прошел почти час, когда оттуда раздался негромкий голос:
— Дебора, приди, пожалуйста, ко мне.
Она хорошо подготовилась. Последние двадцать четыре часа она провела в отчаянных поисках способов искупить свой грех и смягчить отцовский гнев. Одновременно она отлично понимала, что от нее потребуются какие-то жертвы.
Едва ступив на порог кабинета, Дебора выпалила:
— Папа, я выйду замуж за Ашера Каплана.
Отец мягким жестом пригласил ее сесть.
— Нет, дорогая, в сложившихся обстоятельствах я не стану просить рава Каплана об этом браке.
Дебора лишилась дара речи. Она похолодела, в голове у нее помутилось.
— Дитя мое, — медленно и взвешивая каждое слово, продолжал рав, — это моя вина. По глупости я считал, что, когда он приходит, ты уже у себя в комнате.
Он помолчал, потом пробормотал:
— Я думаю, лучше тебе будет уехать.
Дебору как ударило.
— Куда… куда ты хочешь меня сослать?
— Дорогая моя, — с печалью во взоре произнес он, — я не посылаю тебя в Сибирь. Я говорю о Святой Земле — «Златом Иерусалиме». В конец концов, всего несколько месяцев, как Всевышний объединил град Давидов в одно целое — и притом всего за шесть дней, чтобы на седьмой израильские солдаты смогли получить отдых. Думаю, ты должна с радостью смотреть на открывающуюся тебе новую жизнь.
«Новую жизнь? — подумала Дебора. — Он изгоняет меня навсегда?» Она сидела молча, потом неуверенно спросила:
— А чем я там буду заниматься?
— Рав Лазарь Шифман, который руководит нашей ешивой в Иерусалиме, согласился найти семью, в которой ты станешь жить. И ты закончишь школу.
Отец наклонился через стол и посмотрел ей в глаза.
— Послушай меня, Дебора. Я всем сердцем тебя люблю. Неужели ты думаешь, я хочу, чтобы ты жила на другом краю земли? Мне это очень больно сознавать, но я делаю это для твоего же блага.
Она молчала.
Наконец спросила:
— Папа, что ты хочешь, чтобы я тебе сказала?
— Ты можешь пообещать мне, что забудешь этого христианина. Что будешь вдыхать священный воздух Иерусалима и очистишь душу от этого злополучного эпизода.
Он снова вздохнул и закончил разговор:
— Иди лучше помоги маме.
— Мы уже все помыли.
— Помоги собрать твои вещи!
— А когда я еду? — Она чувствовала себя листком, безвольно летящим под порывом ветра.
— Завтра вечером, с Божьей помощью.
12
Дэниэл
Однажды в раннем детстве отец научил меня одной житейской мудрости. Чудом спасшись от холокоста, он поведал мне следующую формулу: предусмотрительный еврей — это тот, у которого всегда есть паспорт на себя и каждого члена семьи. И совсем мудрый еврей — это тот, кто всегда носит свой паспорт с собой.
Так и вышло, что, еще не достигнув совершеннолетия, мы все уже имели паспорта. Этот ритуал по значению уступал только моему обрезанию. В первом случае это был договор с Господом, во втором — с таможней и иммиграционными властями. Но никогда, в самом страшном сне, я и думать не мог, что эта мера предосторожности некогда ускорит изгнание моей сестры.
Последний вечер Деборы в Бруклине ознаменовал для нас обоих конец нашего детства. Каждый миг мы старались быть вместе, не только для того, чтобы утешить друг друга, но и чтобы смягчить боль разлуки, которая ожидала нас на многие месяцы, а может, и годы.
Я чувствовал свою полную беспомощность и отчаянно хотел что-нибудь сделать. Вот почему я был счастлив, когда Дебора наконец шепнула трагическим голосом:
— Дэнни, ты можешь сделать мне одолжение? Только это может оказаться опасно!
Я испугался, но от этого моей решимости помочь сестре не убавилось.
— Конечно! Что надо сделать?
— Я хочу написать Тиму письмо, но не знаю, как его ему передать.
— Пиши, Деб, — ответил я. — Я опущу ему в ящик по дороге в школу.
— Но тогда увидят его родные!
— Хорошо, хорошо, — не дал я договорить. — Я сегодня же ему отнесу.
Она обхватила меня за шею и долго не отпускала.
— Дэнни, как я тебя люблю! — прошептала она.
Это придало мне смелости, и я спросил:
— А его — тоже любишь?
Немного подумав, она сказала:
— Я не знаю.
Было начало третьего. Я дождался, пока все наверняка уснут, включая Дебору. Я завязал шнурки и помчался по пустой и темной улице.
Было что-то зловещее в этом беге по окутанным туманом, безлюдным улицам, освещаемым только тусклым светом фонарей.
Я находился в самом сердце католического квартала, и мне казалось, что на меня сейчас враждебно глядят даже окна домов. Хотелось убраться оттуда поскорее.
Как можно быстрее я добежал до дома Делани, подобрался к крыльцу и подсунул письмо под дверь. Дебора сказала мне, что Тим встанет первым, потому что по утрам он зачем-то ходит к мессе.
После этого я во весь опор рванул домой. Отдышавшись, я тихонько отворил дверь и на цыпочках вошел внутрь.
К моему удивлению — и испугу, — из кабинета отца доносился какой-то шум. Звук был похож на стенания, вопль, исполненный боли.
Подойдя поближе, я понял, что он читает из Библии. Это было из Плача Иеремии. «И отошло от дщери Сиона все ее великолепие».
Даже через дверь я смог ощутить всю его муку.
Дверь была чуть приоткрыта. Я негромко постучал, но отец как будто не слышал, и я распахнул дверь шире.
Папа сидел за столом, обеими руками обхватив голову, и читал горестные слова пророка Иеремии.
Я боялся заговорить, будучи уверен, что отец не захочет, чтобы я видел его в таком состоянии.
Он почувствовал мое присутствие и поднял глаза.
— Дэнни, — невнятно сказал он. — Сядь, поговори со мной.
Я сел. Но говорить не мог. Я боялся, что любое мое слово причинит ему лишнюю боль.
Наконец он взял мое лицо в ладони. Лицо его превратилось в маску горя. И он сказал:
— Дэнни, обещай мне… обещай, что никогда не поступишь так со своим отцом!
Я был потрясен.
Но найти слова, которые облегчили бы его страдания, я не мог.
ЧАСТЬ II
13
Дебора
Для правоверных всех религий Иерусалим существует с начала времен.
Его освященные веками улицы знавали фараонов и императоров, халифов и крестоносцев, христиан, мусульман и иудеев.
Сюда, на вершину горы Мория, ведомый своей верой в ее наивысшем проявлении, Авраам привел своего сына Исаака, чтобы принести его в жертву Господу.
Царь Давид сделал Иерусалим своей столицей, привезя сюда Ковчег Завета, для которого его сын Соломон воздвиг Первый Храм в 955 году до рождества Христова.
Спустя десять столетий потомок Давида Иисус с триумфом вошел в город, чтобы через пять дней встретить смерть на кресте. Здесь многие церкви, включая эфиопскую и коптскую, чтят как священные даты Его смерть и Его воскресение.
Для ультраортодоксальных иудеев самым значительным местом после Стены Плача является квартал под названием Меа-Шеарим. Это созданное их собственными руками гетто для самых правоверных — с той существенной оговоркой, что его границы призваны не удерживать иудеев внутри, а не допускать туда иноверцев.
Идиш в этом квартале — «лингва франка», язык общения, иврит же используется исключительно в молитвах. Женщины с шейтелями на голове одеваются в скромные платья, с длинными рукавами и глухим воротом. Даже в самые жаркие летние дни мужчины не снимают своих тяжелых черных костюмов и меховых шапок — и, конечно,
Если я вознесусь на небо, да пребудешь там Ты…
Если я взмахну утренними крылами
И сгину в пучине морской,
Твоя длань и там станет вести меня,
И Своей правой рукой Ты будешь держать меня.
Поначалу от горестных мыслей ее отвлекала суета бортпроводников, ублажавших пеструю и суматошную массу пассажиров — в особенности тогда, когда часть их вдруг объявила, что настало время молитвы.
Но, несмотря на эти отвлекающие моменты, все ее мысли очень быстро вернулись к постигшей ее каре — утрате матери, отца, семьи.
И Тимоти.
Она не могла дать объяснение тем странным чувствам, которые он в ней пробудил. Разве их отношения не были вполне невинными? Да и едва ли кто-нибудь назвал бы их «отношениями».
Она думала о том, какую цель мог преследовать Господь, когда свел их в этой жизни — по крайней мере, подвел на такое близкое расстояние друг к другу — с тем, чтобы тут же безжалостно разлучить. Может, это было ниспосланное ей испытание?
Еще долго после того, как в салоне притушили свет, чтобы пассажиры могли поспать, до нее, вместе с гулом моторов, доносились детский плач и бормотание молящихся. Полумрак скрыл ее слезы — посторонние звуки заглушили рыдания.
Наконец она заснула. Ее не разбудила даже промежуточная посадка в Лондоне, когда на борт поднялись новые пассажиры.
Следующее, что она услышала, был бодрый голос стюардессы: «Дамы и господа, вы можете видеть берега Израиля. Наш самолет совершит посадку через десять минут».
В динамике раздалась песня «Мы принесли вам мир», и сердце Деборы вдруг наполнилось восторгом.
Вот она, Святая Земля. Колыбель ее веры. В духовном смысле это было возвращение на родину после долгих веков изгнания.
Медленно продвигаясь к выходу и спускаясь затем по трапу к окутанному знойным маревом летному полю, она повсюду видела людей в военной форме. Эта страна была на осадном положении.
Кроме того, ее поразило, что, хотя здесь были одни евреи, внешне далеко не все походили на ее бруклинских соплеменников. Некоторые солдаты были смуглее пуэрториканцев, которых она тоже встречала в Бруклине. В здании терминала за стойками паспортного контроля сидели одни женщины — и черноглазые смуглянки, и веснушчатые рыжие. Были даже блондинки, похожие на скандинавок. И только когда людской поток бесцеремонно вынес ее на душную улицу, она увидела лица, показавшиеся ей знакомыми.
В конце отгороженной вереницы людей, выкрикивающих приветствия на всех мыслимых языках, стояла женщина средних лет. На ней было темное платье с длинным рукавом, в руках она держала табличку с надписью «Луриа». Когда Дебора подошла, женщина обратилась к ней на идише: «Бист ду дер Реббес Тохтер?»[14]
— Да, — ответила она, вся потная и выбившаяся из сил. — Я Дебора.
— Меня зовут Лия, — отрывисто произнесла женщина, — я жена ребе Шифмана. Машина вон там стоит.
Она повернулась и быстро зашагала в указанном направлении, а Дебора поплелась сзади, с трудом волоча свой багаж.
Разглядев Лию Шифман получше, она испытала шок. Показавшаяся ей издали немолодой, она была на самом деле женщиной лет двадцати пяти, изможденной, с безжизненным взором и бледным лицом.
Примерно в ста шагах их ждала машина. Дебора приготовилась увидеть какую-нибудь допотопную развалюху, но это оказался дизельный вариант «Мерседеса» с надписью «Такси» на крыше.
Пока водитель пристраивал вещи Деборы на крышу, Лия представила ей остальных пассажиров, свою сестру Браху — одетую точно так же женщину с ребенком на руках — и ее мужа Менделя, молодого человека с бородой и сосредоточенным взглядом.
— Шалом, — хором произнесли муж с женой. Это было первое приветствие, услышанное ею на израильской земле.
Ей бросилось в глаза, что мужчина демонстративно отвел глаза. Он не позволит бесовскому промыслу застигнуть себя врасплох.
Интересно, что им известно? Сказали ли им о ее прегрешении?
Как бы то ни было, чтобы выжить в новых для себя условиях, ей придется завоевывать их симпатии. Иначе они и впредь будут от нее отворачиваться, как сделал сейчас Мендель, вступивший в увлеченную дискуссию с водителем.
На полпути к Иерусалиму у Брахи на руках заплакал ребенок, и мать принялась напевать ему колыбельную, которую Дебора помнила с ранних лет. Сейчас это лишь усилило испытываемое ею отчуждение. Но она попыталась сохранить учтивость.
— Прелестный малыш, — сказала Дебора. — Мальчик или девочка?
— Мальчик, хвала Всевышнему, — ответила женщина. — Девочек у меня уже три.
Через открытые окна в машину проникал воздух, напоенный ароматом сосен. Меньше чем через час мрак Иудейских гор расступился перед оазисом света, распространявшего свое зарево далеко ввысь. К удивлению Деборы, ее спутники не выказывали никакого волнения при виде священного города Иерусалима. Никто не издавал ни звука.