Из девушек только одна была, студенту-охотнику незнакома. Она держалась в стороне и почти не принимала участия в общих разговорах.
Ему понравились ее светло-русые волосы, голубые глаза, золотистые прямые брови и тонкие строгие черты лица. Свежий загар крепких щек и настороженная неуверенность движений выдавали в ней человека нового в большом городе. И только легкая насмешливая улыбка, не сходившая с ее губ, как-то не вязалась с образом робкой провинциалки, впервые попавшей в столицу.
– Кто такая? – кивнув в ее сторону, тихонько спросил студент у хозяина.
– С севера приехала на курсы. Дикая какая-то, молчит все. Попробуй-ка разговорить.
– А чего она улыбается?
– Кто ее знает! Презирает, верно, нас, городских.
«Ого!» – подумал студент.
Он подсел к молчаливой гостье и завязал с ней разговор.
Девушка на вопросы отвечала скупо. Сказала только, что выросла в лесу и никак еще не может привыкнуть к городу.
– Что же вам не нравится у нас? – спросил студент.
– Не знаю… Вчера мне пришлось одной возвращаться ночью. Мертво кругом: ни деревца, ни травки, – камень один. Жутко как-то…
Он смотрел прямо в ее голубые глаза. И чем больше он в них вглядывался, тем больше они ему нравились. В их глубине мерцала грусть.
Ему захотелось подбодрить ее, дать ей почувствовать, что в нем она найдет надежного друга.
Скоро он узнал, что она собирается на естественно-исторические курсы, и весело сказал:
– Ну вот, будем с вами коллегами: я ведь тоже по этой части.
Тут его собеседница сразу оживилась.
– Вы, значит, хорошо знаете лес? – радостно сказала она. – Расскажите что-нибудь о лесных зверях. Я готова слушать о них часами.
На мгновение студент смутился. Что интересного мог рассказать о животных он, изучавший их только по костям да по книгам, человеку, выросшему в лесу?
Но тут вспомнился ему рассказ Ларивона, и он с увлечением начал рассказывать об Одинце.
Оттого ли, что был он в тот день «в ударе», оттого ли, что с наивным любопытством и восторгом смотрели на него голубые глаза, – только неожиданно он почувствовал в себе необычайный дар красноречия.
Гости бросили споры и окружили рассказчика. А он красивыми и сильными словами живописал перед ними дикую и прекрасную жизнь старого лося.
Он особенно подчеркнул громадный рост, угрюмый нрав и чудовищную силу зверя. На хитрой догадке крестьянина о тайном убежище Одинца он построил целую запутанную легенду. Зверь получился в его рассказе кем-то вроде сказочного великана, живущего в неприступном заклятом убежище.
– Это последний старый бык в нашем краю, так близко от города, – заключил рассказчик. – Теперь лосей бьют, не дав им войти в полную силу и стать действительно опасными. Со смертью Одинца из наших лесов исчезнет последний лесной великан. Славный трофей для охотника. Крестьяне ничего не могут поделать с ним. Приезжали звать меня.
– Вы поедете его убивать? – быстро спросила девушка. – Вы уже много лосей убили?
Весь пыл студента мигом остыл.
«Влип!» – с ужасом подумал он.
Хотел соврать, но вовремя вспомнил, что товарищи знают, какой он охотник, и, конечно, выдадут его с головой.
– Мне, собственно, – промямлил он, не поднимая глаз на собеседницу, – не приходилось пока по крупному зверю.
– На зайчиков-то безопасней! – съехидничал кто-то из товарищей.
Кровь бросилась студенту в голову. И так же внезапно отхлынула, когда он взглянул на девушку.
Он заметил только ее улыбку, презрительную и жесткую.
«Она думает, что я трус», – подумал студент. И он громко сказал:
– Но этого лося я убью. Завтра еду.
Кто-то сострил:
– Насморка, гляди, не получи. Пожалуй, ночевать-то в лесу придется!
Кто-то крикнул:
– Выпьем за нашего Тартарена из Тараскона!
Зазвенели стаканы; хозяин кинулся к роялю и забарабанил марш.
Но студент сдержал себя и не стал вступать в пререкания с товарищами. Презрительно пожав плечами, он отошел в сторону и, как только разговор перескочил на другое, незаметно скользнул в прихожую.
По дороге он вспоминал то ироническую улыбку, то добрые глаза своей новой знакомой. Грусть ясных ее глаз никак у него не мирилась со злой насмешкой и строго сдвинутыми золотистыми бровями.
Он злился на себя, на весь мир и бормотал, сжимая кулаки:
– Уж смеяться-то над собой я никому не позволю!
* * *
И вот он в лесу. Он десять дней выслеживает, караулит, скрадывает, у него действительно сильный насморк, потому что он два раза уже промочил ноги. Но он еще не сделал ни одного выстрела по лосю.
А сейчас проклятый зверь убил еще двух собак, за которых охотнику придется теперь платить Ларивону: только одна из собак – та, что уцелела, – была его собственная.
Убить зверя оказалось делом неожиданно трудным. Одинец решительно не желал встречаться с охотником и не принимал боя.
Теперь одна надежда оставалась у охотника: найти лежку и около нее подкараулить осторожного зверя. Но где оно, это таинственное убежище зверя?
Охотник широко открыл глаза.
Ну конечно: опять то же место! Именно здесь всегда исчезает Одинец.
За этой чащей – большая гарь, за гарью – перелесок, за перелеском – там, где сейчас тявкает давно убежавшая собака, – непроходимое болото. Там обрываются следы.
Охотник вскинул ружье на плечо и пошел вперед, огибая чащу.
Он твердо решил немедленно разгадать тайну исчезновения Одинца.
Глава четвертая
Рогдай
Горелое место густо поросло дикой травой и лиственным молодняком. Было уже седьмое сентября, и зелень по-осеннему никла к земле[2].
Ноги охотника путались в цепких травах, но он шел напрямик через гарь – прямо на голос тявкающей все на одном месте собаки.
Несмотря на пышную растительность, гарь казалась безжизненной, птиц совсем не было слышно. Из высокой травы мертвыми головешками торчали черные обгорелые пни.
Один из них – прямо впереди – привлек внимание охотника своей странной формой. Его закрывала листва низеньких березок и мешала разглядеть.
«Что за чертовщина! – досадливо подумал охотник. – Мне положительно начинает казаться, что у него – глаз и он глядит на меня. В этой глуши скоро черти начнут мерещиться!»
Черная головешка, глядящая маленьким живым глазом, вызывала жуткое чувство.
«Подойду и стукну его прикладом, чтоб рассыпался», – думал охотник, шагая прямо к пню.
Но вдруг черный пень исчез. Охотник вздрогнул и остановился.
Ему пришло в голову снять с плеча винтовку и приготовиться стрелять. Но сейчас же стало стыдно своей суеверной трусости.
Он решительно сделал шаг вперед к тому месту, где только что был пень, а теперь не видно было ничего, кроме березок и травы.
Он не успел еще опустить ногу на землю, как черный пень появился опять. Он с треском и грохотом взорвался из травы и стремительно помчался прочь, забирая все выше над гарью.
Охотник, растерявшись, слишком поздно сорвал ружье и выпалил в воздух, не успев даже донести приклада до плеча.
– Дурак набитый! – громко выругал он себя, едва устояв на ногах от сильной отдачи в грудь. – Глухаря испугался! На десять шагов подпустил – тут бы его и пулей можно, сидячего!
Он выбросил пустую гильзу из ружья, вложил новый патрон и снова двинулся на лай.
Собака тявкала теперь близко – за перелеском, – но охотник думал о своем.
«И что за место такое дикое! Подумать только, что я в каких-то семидесяти верстах от города с его каменными домами, трамваями, автомобилями… Точно в сибирскую тайгу попал. Лоси и этот громадный глухарина… Как я его все-таки за пень принял?» «Чисто что оборотень», – вдруг вспомнились слова Ларивона. «Так вот он, колдунский-то мошник. Действительно, ловкая птичка! С лосем покончу, надо будет и ее добить: тоже ведь, пожалуй, больше таких громадин не увидишь».
Охотник пересек уже перелесок и вышел к болоту. Собака сидела у самых кочек.
Он подошел к ней и стал внимательно разглядывать землю.
Следы лося вели прямо в воду. И на ближней кочке был ясный отпечаток круглого вырезанного спереди копыта.
«Ага, голубчик! – весело подумал охотник. – Не так уж ты хитер, как думают. Просто по кочкам прыгать мастер. Это, конечно, легче, чем исчезать под землю с такой тушей!»
И, не раздумывая долго, он прыгнул на ближнюю кочку.
След копыта был и на следующей кочке. Охотник перебрался на нее.
Но высокая кочка закачалась под ним, накренилась – и стала погружаться в воду. Охотник еле успел перескочить назад на твердую землю.
«Странно! – подумал он, глядя на грязные пузыри, выскакивающие на ржавой воде. – Ясно же, что он ступал по кочкам! Вот и остров недалеко».
Болото шло широким полукругом. С середины его поднимался остров с высоким темным лесом.
«Отлично! – сообразил вдруг охотник. – Значит, надо сначала послать пса. Он-то уж пройдет получше лося».
– Рогдай, сюда!
Пес поднялся и подошел к хозяину.
Это был старый, рыжий, с черным чепраком, гончак, с широкой грудью и крепкими ногами. Он внимательно глядел в глаза хозяину, не позволяя себе никакой фамильярности вроде виляния хвостом или собачьей улыбки.
– Вперед! – приказал хозяин, показывая на кочки.
Пес опустил голову и не тронулся с места, точно и не слышал приказания.
– Трусишь, бестия! – разозлился охотник. – Нет, врешь, пойдешь у меня.
Он поднял валявшийся на земле сук и замахнулся им.
– Вперед, ну!
Пес поджал хвост, нерешительно помялся на месте – и все-таки прыгнул на первую кочку.
– Иди, иди! – приказывал охотник, подталкивая его сзади суком. – Ну?!
Пес прыгнул на вторую кочку, потом на третью и остановился, беспомощно озираясь на хозяина. Видно было, как кочка под ним медленно погружается в воду.
Но охотник был неумолим. Он принялся швырять в пса сучьями.
Тогда Рогдай, протяжно и жалобно, как над покойником, завыл.
– Что за черт! – ругнулся охотник. – Быть этого не может! В собаке и двух пудов нет, а в Одинце тридцать.
И вдруг, остервенев, гаркнул:
– Вперед, Рогдай!
Грозный окрик хозяина подействовал. Рогдай прыгнул.
Четвертая кочка разом пошла под ним в воду. Рогдай успел только повернуться мордой к хозяину.
– Сюда, сюда! – крикнул охотник, поняв, что верный пес в беде.
Но где там! Лапы пса уже завязли в топкой тине. Напрасно сильное животное билось, стараясь вытянуть их и добраться до ближней кочки. Рогдай погружался.
Охотник бросил к самой морде собаки большой сук, в расчете, что она сумеет на него опереться.
Рогдай схватил сук зубами и глядел на хозяина. В глазах у него была такая мольба, что охотник не выдержал – и прыгнул к нему.
Но расхлябанная уже кочка сразу пошла под воду. Пришлось вернуться.
Охотник стоял опять на твердой земле и с отчаянием смотрел в глаза погибающему другу.
Рогдай молчал. Он только пристально уставился влажными, все понимающими глазами в лицо хозяину.
Охотник схватил ружье и, стараясь не встретиться взглядом с глазами Рогдая, раз за разом выпустил три пули в то место, где должно было находиться под водой тело собаки.
Когда через минуту он решился взглянуть на болото – глаз Рогдая над ним уже не было.
Только медленно поднималась из ржавой воды окровавленная кочка.
Глава пятая
Там, куда не заглядывают люди
В тайное убежище Одинца еще никогда не заглядывали ни люди, ни собаки. Он знал это и был спокоен.
Одинец стоял над глубоко вросшим в землю камнем и равнодушно слушал, как заливается напавшая на его след собака.
Круглый приземистый камень под ним напоминал широкий пень и весь, как пень, оброс ржаво-желтыми лишаями. За камнем, под густыми ветвями столетней ели, трава и мох были примяты, обнажая черные проплешины земли. Тут, в небольшом углублении, и была лежка старого лося.
Одинец был дома.
Солнце стояло над вершиной ели, возвещая полдень – час дневной дремы зверей. Но лось не ложился: он ждал друга.
Как удивились бы окрестные крестьяне, узнав, что у Одинца есть друг!
Угрюмый и необщительный характер зверя был хорошо известен всем. Ни одного из своих родичей Одинец не подпускал близко даже к местам своей кормежки.
Но вот он стоит и в нетерпении бьет землю копытом, как лошадь, – всякий, взглянув на него, поймет, что он соскучился по кому-то. Он то и дело поднимает горбоносую, длинную, как у лошади, морду и, храпя, поглядывает вверх, точно друг его должен спуститься к нему с неба.
Собачий лай давно уже раздается близко, но все на одном месте – не приближаясь больше и не отдаляясь.
Вдруг издали донесся сухой стук винтовочного выстрела.
Быстрая судорога пробежала по телу зверя.
Он перестал бить копытом землю. Его уши повернулись в сторону звука. Но тело осталось неподвижным.
Через минуту легкое дрожание воздуха и чуть уловимый свист сказали ему, что друг близко. И почти сейчас же два-три гулких хлопка крыльями – и на толстый сук ели брякнулся большой черный глухарь.
Он вытянул шею и взглянул одним глазом на лося внизу, словно желая убедиться, что друг его цел и невредим. Потом сделал по суку четыре шага от ствола, четыре назад к стволу – и замер, плотно подобрав тупые крылья.
Внизу под ним с фырканьем и сопением примащивался на жесткой лежке Одинец.
Теперь оба могли спокойно вздремнуть, пока голод их не разбудит и не погонит на жировку.
Собака совсем перестала тявкать.
…Одинец уже дремал, когда снова раз за разом отчетливо простукали три винтовочных выстрела.
Лось открыл глаза, прислушался. Глухарь у него над головой не подавал признаков жизни.
Больше ничто не тревожило друзей. Прошло еще немного времени, и лося снова охватила дремота.
Одинец опустил веки. По всему его телу под кожей прошла длинная, медленная судорога. Зверь спал.
Через минуту он шумно вздохнул – и вдруг порывисто задергал, забрыкал ногами – совсем как теленок, выскочивший на веселый луг.
Чутко спал на своем суку глухарь.
Эти два бородатых старика, зверь и птица, как нельзя лучше подходили друг другу – оба осколки древних-древних родов животных, существовавших еще в то отдаленное время, когда по нашей земле бродили мамонты.
Старому лосю снился сон.
Кто знает, какие сны снятся зверям? Быть может, они видят во сне веселые дни своего детства?
…Лосиха-мать вывела своих телят на лесную поляну. Тут было где размять молодые ноги.
Оба лосенка поскакали по ровной весенней траве, дали круг, встретились, разминулись и пошли кружить по зеленой поляне, каждый со своими выкрутасами.
Когда это им надоело, они принялись играть в перевертыши.
Игра состояла в том, чтобы ловко подскочить к противнику сбоку, сунуть ему под пузо морду и, мотнув головой снизу вверх, неожиданно опрокинуть на землю.
Доставалось, конечно, больше младшему. Он был почти на сутки моложе брата, а это большая разница в том возрасте, когда вам всего неделя от роду.
Старший то и дело кувыркал его на землю, и малыш, барахтаясь в траве, смешно дрыгал в воздухе тонкими, как сучочки, ногами. Не успевал он встать, как опять уже кубарем летел в траву.
Лосята готовы были часами без передышки играть в перевертыши. Лосиха-мать спокойно глядела на их забавы.
Она нежно любила своих сыновей. Она совсем не замечала, какие оба они смешные – тупоморденькие телята-губошлепы с большими головами, точно по ошибке приставленными к куцым тельцам на высочайших тонких ногах. Тельца их были покрыты мягким рыжеватым пухом.
Лосиха подошла к младшему и шершавым ласковым языком стала нежно облизывать его с головы до пят.
Но малыш был против таких нежностей. Он шмыгнул у матери между ног и принялся жадно сосать, тыкаясь губастой мордочкой в ее теплый живот.
Старший сейчас же присоединился к нему.