Шкипер посигналил. Дверь открылась. На крыльцо вышла… мулатка. Настоящая мулатка, жующая кусок пиццы, в розовом, выгоревшем от солнца, измятом платьице, открывающем босые ноги идеальной формы. Под юбкой просматривались весьма аппетитные полушария. Рельеф груди был еще сногсшибательнее: платье, казалось, вот-вот треснет. Увидев машину, мулатка улыбнулась во весь рот, показав два ряда великолепнейших зубов, и я заметила, что ей было не больше восемнадцати. Шкипер вышел из машины, мулатка сбежала с крыльца – и со счастливым воплем прыгнула ему на шею, по-обезьяньи обхватив руками и ногами. Я осталась сидеть в машине, не зная, как себя вести. Мулатка увидела меня и, не слезая со Шкипера, мило помахала мне розовой ладошкой.
– Лу! Зараза! Слезай к чертовой матери! – Шкипер стряхнул смеющуюся девчонку с себя и, повернувшись ко мне, без всякого смущения сказал:
– Вылезай, знакомьтесь. Да, она по-русски ни бельмеса…
– Шкипер!!! – возмутилась наконец я.
Он недоумевающе посмотрел на меня, нахмурился и вдруг, сообразив что-то, рассмеялся.
– Са-а-анька… Да не моя эта мартышка. Жигана. Ну, падлой буду… Он ее недавно из Баии привез. Так, это синьора Александра. Это – Лулу. Всем все понятно? Марш в дом.
Я послушалась, еще немного ошарашенная: прыжок Лу на шею Шкиперу выглядел крайне недвусмысленным. Но уже через несколько секунд я напрочь забыла о пикантности ситуации, потому что из дома на крыльцо вышел еще один человек: молодой парень с рыжим «ежиком» на голове, в плавках и растянутой грязной майке.
– Шкипер, наше с хвостиком, – сказал он, и я замерла: голос показался мне страшно знакомым.
Парень спустился с крыльца. Взглянул на меня. Ухмыльнулся и негромко засвистел. «Хорошо быть кисою, хорошо – собакою…» – тут же припомнились мне слова.
– Жамкин! – ахнула я. Художественный свист оборвался. На меня в упор уставились два глаза: один – желтый, другой – зеленый.
– Погрязова? Сашка?! Бли-и-и-ин!
Это действительно был Яшка Жамкин собственной персоной – мой бывший сосед и одноклассник, три года назад ходивший за Шкипером, как за апостолом, и готовый отдать полжизни за то, чтобы быть у него на побегушках. Когда Шкипер, организовав собственные похороны, ушел в подполье, Яшка исчез вместе с ним, и ни я, ни его мать и сестры ничего о нем не знали. Все были уверены, что его тоже застрелили где-то. Ничего необычного в такой версии не было: времена стояли героические, по всей Москве гремели разборки братвы. И сейчас, увидев Яшку во дворе дома Шкипера в Италии, я первым делом подумала: пробился все-таки, шкет, в ближайшее окружение…
Яшка тем временем полез ко мне обниматься. От него несло потом, соленой рыбой, пивом и машинным маслом, но высвободиться из его лап я не могла.
– Погрязова, ну ты как? Нет, ну ты как?! Степаныч жив еще? Помер?! Чего это он?.. Жалко, блин, классный дед был… А моя мамаша? Да знаю, что жива, здоровье как? А Сонька? А Римка?! А бабка курить не бросила? А ты почему здесь? Шкипер, ты что, ее для себя привез?! И охота была через пол-Европы волочить, здесь такого добра на каждой помойке…
Яшкина непосредственность окончательно выбила меня из колеи. Я уже всерьез подумывала о том, чтобы гордо выйти из ворот и пешком отправиться назад в Рим искать посольство, но Шкипер спокойно сказал:
– Фильтруй базар, чижик, это моя жена.
Яшка отреагировал коротким матерным словом, выпустил меня из рук (я чудом не плюхнулась на гравий у крыльца) и убежденно сказал:
– Шкипер, зря ты это. Вот я тебе говорю – зря.
– Ну, тебя забыл спросить. Тачку отгони. – Шкипер бросил ему ключи. – Где Абрек?
– Дитё пасет на пляже. Свистнуть ему?
– Свистни. Санька, пошли.
Он взял из «Мерседеса» мою сумку, и мы вошли в дом.
Дом оказался очень большим и очень грязным. Внизу был огромный пустой холл, ковер в котором был весь истоптан и засыпан песком с пляжа, в кадках с видом жертв блокады торчали несколько засохших фикусов, лестница, ведущая наверх, была не мыта сто лет. В ванной размером с половину моей московской квартиры гнездовались залежи несвежего белья, открытые пачки презервативов, висящие лифчики и скомканные прокладки. На второй этаж я подниматься не стала; вместо этого заглянула на кухню, всю заваленную немытой посудой, банками из-под пива, коробками с остатками пиццы и сигаретными окурками. Холодильник был забит детскими консервами, пиццей, мороженым и банками с колой и пивом.
– Шкипер, как ты здесь живешь? – спросила я, возвращаясь в холл, где Шкипер вполголоса говорил о чем-то с Жамкиным. Лулу сидела с ногами на диване, лизала фисташковое мороженое и улыбалась.
– Видишь, уже начинается! – ехидно заметил Шкиперу Яшка, но его разноцветные глаза, скосившиеся на меня, смеялись.
– Пошел вон, – без злости сказал ему Шкипер, и Яшка неохотно зашагал к выходу. – Санька, я же здесь почти не живу. Так, наездами… Лу одной тяжело, и не любит она это дело. Бери прислугу, за полдня тебе все отмоют.
– Чего?! – перепугалась я. – Кого? Шкипер, я не хочу прислугу! Можно так как-нибудь?
Он удивленно уставился на меня.
– Так – это как? Ты сама все это мыть собираешься?
– Отмою. Не надо прислугу. – Я представить себе не могла, что в месте, где я живу, будет заниматься хозяйством чужая баба, не я сама. Тем более я не подпустила бы постороннего человека к приготовлению еды.
– Ну, смотри, – озадаченно сказал он. – Лулу тогда впрягай, не стесняйся. Она хоть дура, но все умеет…
– Шкипэр! – раздался вдруг со двора голос с сильным кавказским акцентом, и я вздрогнула от неожиданности. Шкипер взглянул на меня, хотел было что-то сказать, но не успел, потому что с улицы вошел и замер на пороге невысокий смуглый парень с узким замкнутым лицом жителя Северного Кавказа. Мы с ним встретились глазами, и я заметила, что кавказец совсем молод: вряд ли старше меня.
– Абрек, это Александра Николаевна, – сказал Шкипер. – Моя жена.
Абрек снова посмотрел на меня, на этот раз дольше, хотя его темные, глубоко посаженные глаза по-прежнему ничего не выражали. Затем коротко кивнул, повернулся и вышел. Я вопросительно посмотрела на Шкипера, он усмехнулся:
– Не пугайся, он не страшный. Просто говорить не любит. Привыкнешь. – Шкипер хотел сказать что-то еще, но в это время с крыльца раздался топоток, и в холл вбежало совершенно неожиданное существо.
Это был ребенок. Девочка лет четырех, с черными кудрявыми волосами, плохо расчесанными и кое-как связанными белой лентой. Ее загорелая рожица была до бровей испачкана чем-то, похожим на вишневое мороженое, тем же самым было заляпано тесноватое ей красное платьице. В руке девчонка сжимала кусок сахарной ваты. Добежав до Шкипера, она пискнула что-то невнятное и прыгнула ему на шею. Шкипер едва успел подхватить ее и тут же начал орать по-итальянски на безмятежно улыбающуюся Лулу: видимо, его возмутила крайняя перемазанность ребенка. Я ошеломленно рассматривала обоих. Через плечо Шкипера мне была видна прижавшаяся к его шее мордашка – чумазая, широкоскулая, большеротая. С серыми, светлыми глазами.
– Шкипер… – тихо сказала я. – Это что – твоя?..
– Моя, – не поворачиваясь, подтвердил он.
– Как тебя зовут? – спросила я у девочки.
Она смешно сморщила носик, улыбнулась, ничего не ответила.
– Бьянка, – ответил за нее Шкипер. – Она не разговаривает.
– С чужими людьми? – уточнила я.
– Ни с кем.
Бьянка была дочерью Шкипера и Норы Фаззини – известной итальянской топ-модели. Я хорошо помнила Нору, потому что они со Шкипером познакомились в Москве и Пашка, не знающий итальянского, привез ее к Степанычу, говорившему почти на всех европейских языках. Позже, налаживая в Италии свой бизнес, Шкипер появлялся у Норы, жил с ней несколько дней или недель, потом уезжал опять, или она срывалась на какой-нибудь кастинг или съемки – отношения, таким образом, были необременительными и устраивающими обоих. Но однажды Нора встретила Шкипера крайне возмущенная и несколько минут вопила, не переводя дыхания, не давая Пашке вставить ни слова, а сам он тогда еще не настолько хорошо знал итальянский, чтобы понять из ее криков, что случилось. Навопившись, Нора в изнеможении повалилась на кровать, и ее пятимесячный живот, нахально выставившийся из-под карденовского топика пред очи Шкипера, прояснил ситуацию.
Нора, как любая модель, боялась даже думать о беременности, ответственно пила таблетки, и ей в голову не приходило, откуда вдруг взялась тошнота по утрам, отекающие ноги и жажда соленого. Когда все прояснилось, бежать на аборт было поздно. Карьера Норы была загублена, контракты – разорваны, гардероб не сходился на животе, и Нора пребывала в глубокой депрессии. Шкипер посочувствовал, предложил денег, в ответ получил еще одну порцию непристойной брани и предложение немедленно убираться вон. Что он и сделал, поскольку помочь любовнице все равно ничем не мог.
В следующий раз, когда Пашка появился в Риме, Нора уже родила – крошечную недоношенную малышку со светлыми серыми глазами. Нора, набравшая во время беременности чуть не полцентнера лишних килограммов, никак не могла их сбросить, у нее начались проблемы с ногтями, зубами и волосами, на коже появились некрасивые пятна, она беспрерывно пила вино, курила больше, чем прежде, – Шкипер едва ее узнал. Он снова предложил ей денег, был снова послан ко всем чертям, но уже не так уверенно: источников дохода у Норы не осталось никаких, работы тоже не было, все ее влиятельные поклонники испарились еще до рождения девочки. Пашкины дела к тому времени складывались более чем удачно, и он мог позволить себе содержать любовницу и ее ребенка. Нора робко поинтересовалась, не согласится ли он признать отцовство. Шкипер подумал, что ничего при этом не потеряет. Таким образом, Бьянка Фаззини все же имела в свидетельстве о рождении запись о наличии отца.
Оставаться в Риме Шкипер подолгу не мог и заезжал к Норе три-четыре раза в год. В принципе, он мог этого не делать, поскольку открыл для Норы счет в одном из римских банков и систематически перечислял туда деньги. Но Нора стремительно катилась под откос. Неожиданная беременность, маленький, больной и крикливый ребенок, полная смена образа жизни, полная же зависимость от любовника, неопределенность дальнейшего существования, монотонность дней, похожих теперь один на другой, как капли воды, – все это было так не похоже на прежнюю жизнь топ-модели, путешествия, съемки, мужское внимание… Норе было всего двадцать шесть лет, она осталась одна, без опытных подруг, без матери, без мужа, – и сломалась. Когда Шкипер в очередной приезд понял, что любовница сидит на героине, было уже поздно что-то делать. У него самого не было ни времени, ни желания возиться с Норой, единственное, чем он мог помочь, – это оплатить курс лечения в клинике, но Нора напрочь отказывалась лечиться, уверенная, как все наркоманки, что сама бросит колоться, как только захочет. Бьянке едва исполнилось три года, когда ее мать умерла от передозировки в одной из больниц Рима. Малышку переправили в приют при монастыре Святой Франчески, там ее и нашел полгода спустя Шкипер. Из монастыря он забрал дочь без проблем, чему способствовало его официальное отцовство и итальянское гражданство, привез в Лидо и сдал на руки Лулу.
Все это Шкипер рассказал мне вечером, когда мы вдвоем сидели на опустевшем пляже и смотрели, как огромное солнце опускается в море. Вдоль побережья искрился разноцветными огнями курортный город, ветер иногда доносил оттуда обрывки веселой музыки. Волны, почти невидимые в сумерках, тихо шипели, набегая на гальку. Песок был еще теплым, и я просеивала его между пальцами, разглядывая остающиеся на ладони мелкие белые ракушки. Волосы у меня были еще мокрыми от морской воды: полдня я просидела в море, в теплой, ласковой воде, такой безобидной и смешной после омута в Крутичах – единственном месте, где мне доводилось купаться. Периодически на пляже появлялся Яшка Жамкин и орал, что я сгорю без привычки на солнце, «как швед под Полтавой». Но я точно знала, что ничего со мной не будет, и из моря не вылезала. К вечеру я устала так, что заснула прямо под пляжным зонтом, накрывшись мокрым полотенцем и не просушив волос. Уже в сумерках меня разбудил Шкипер. Вернее, я проснулась сама и увидела, что он сидит рядом на песке, курит и поглядывает на садящееся солнце. Рядом с ним сидела Бьянка и внимательно меня рассматривала.
– Пашка, позови ребенка! – нервно сказала я, вглядываясь в темную полосу моря. Бьянка ускакала туда час назад и до сих пор не показывалась. – Она утонет!
– Такие не тонут, – без капли иронии сказал Шкипер, но все же встал и пошел к воде. Вернулся он через минуту, с Бьянкой на руках, посадил ее на песок и завернул в полотенце.
– Сиди, недоразумение…
«Недоразумение» высунуло из полотенца коричневую рожицу, улыбнулось, сморщив нос, и Шкипер невольно усмехнулся.
– Зачем ты ее забрал из приюта? – спросила я. – Там за ней хоть смотрели, а здесь что?
– Моим врагам такие смотры, – проворчал он. – Самого в интернат сдавали в те же годы. Ты видишь, что она разговаривать не умеет? До трех лет любовалась, что маманя в доме устраивала! Норка чего только не вытворяла, всякую шушеру в дом водила, проходной двор был…
– Но… что ты с ней делать будешь?
– Не знаю.
Я умолкла. В душе зашевелилось подозрение, что я для того и была вывезена из Москвы, чтобы… Но Шкипер, словно угадав мои мысли, сказал:
– Ты не обязана. Скажи «нет» – будет нет. Я тебе обещал – будешь жить где хочешь и как хочешь.
– Зачем «нет», если «да»? – помолчав, сказала я.
– Можешь нянек ей набрать целый взвод. Я-то в этом, как свинья в апельсинах…
– Ладно… разрулим как-нибудь.
– Да, нам еще с тобой жениться нужно, – между делом заметил он. – Ну, что ты морщишься, так удобнее будет! Мне тебе еще документы на гражданство делать!
– Шкипер, а можно «нет»? – опять заныла я.
– Можно «нет», но лучше «да», – моей же фразой ответил он. – И вообще, пошли домой, дитё уже спит.
Бьянка действительно заснула в своем коконе из полотенца. Солнце давно опустилось в море, и вокруг быстро потемнело. Шкипер взял на руки ребенка и, увязая в песке, зашагал в сторону дома. Я собрала одежду и пошла за ним.
Среди ночи нас разбудил истошный детский плач. Я, сорвавшаяся спросонья с постели, не сразу сообразила, что я не дома, и, решив, что плачет один из Милкиных детей, привычно кинулась в дверь. Но двери в положенном месте не оказалось, и я с налета ударилась о невидимую стену. За спиной послышалось приглушенное ругательство Шкипера: он натягивал джинсы. Я сразу все вспомнила, дождалась, пока Шкипер закончит со штанами и вылетит за дверь, и побежала за ним.
Внизу, в холле, горел свет. Прямо под лампой стояла совершенно голая Лу с рыдающей Бьянкой на руках и вопила, как сумасшедшая, на своем языке. Рядом стоял Яшка, неловко завязывающий на бедрах простыню и жмурящийся от яркого света. Один Абрек выглядел так, будто вовсе и не спал, и, застыв в дверях, обозревал бесстрастными глазами шоколадную грудь Лулу.
– Что ты орешь, дура? – мрачно спросил Шкипер, беря у Лу ребенка.
Бьянка обхватила его за шею, несколько раз сдавленно всхлипнула и успокоилась было, но, когда Шкипер сделал попытку передать ее мне, заверещала с новой силой, перекрыв даже Лулу. Та, освободившись от девочки, заголосила еще громче и принялась размахивать руками, как ветряная мельница.
– Шкипер, скажи ей, чтобы запахнулась, мужиков полно… – вполголоса сказала я.
– Да чего они там не видали… – проворчал Шкипер и посмотрел на Яшку. – Уводи уже эту лярву, башка лопается. Недотрахались, что ли?
– Дотрахаешься тут с вами, – с досадой буркнул Яшка, схватил Лулу поперек талии, вскинул на плечо и понес наверх. Абрек молча развернулся и вышел за дверь: он, видимо, сидел где-то во дворе. Я успела увидеть в дверной щели черную ветвь дерева и огромную, рыжую луну.
– Я ее возьму… м-м… к нам?.. – Шкипер неуверенно посмотрел на меня.
– А как же?! – другого варианта, на мой взгляд, и быть не могло. – Давно это у нее?
– С самого начала.
– И как же ты…
– А что я?! – огрызнулся Шкипер. – Меня дома нет все время! Для чего, думаешь, я эту блядь жигановскую здесь держу?! А Лу тоже мало радости среди ночи вскакивать, у ней другие интересы…