Картымазов вздохнул и переменил тему.
– Ладно, значит, придется завтра расставаться. Жалко, я тебя полюбил.
– Я тебя тоже.
– Береги там княгиню!
– Непременно! А ты как увидишь великого князя, передай ему, все что мы думаем об этой их ссоре.
– Обязательно передам, – очень серьезно пообещал Картымазов.
… Пахом Воронец служил у князя Федора Бельского уже много лет и потому сразу умел отличать гостей очень важных от не очень важных.
Он прекрасно помнил прошлый приезд Медведева.
Князь Федор встречал Василия, как самого дорогого гостя, с которым его связывают какие?то особые тайны, потом оставил в замке, велев исполнять любые прихоти (впрочем, Медведев так ни разу ни за чем не обратился), сразу же после его приезда князь умчался как сумасшедший в столицу, будучи чем?то очень взволнованным, вернулся же веселым и радостным, после чего подарил Медведеву бесценную старинную книгу, быть может, единственную во всем Великом Литовском княжестве.
Князь Федор, уезжая в Кобрин, для сопровождения княжны Анны взял с собой неразлучного канцлера Юрка Богуна, да два десятка воинов охраны, а старшим в замке оставил Пахома.
И вот теперь, когда Пахому доложили, что в замок прибыл некий Василий Медведев и просит встречи с князем, Пахом сам бросился встречать гостя.
Он удивился, увидев Медведева, одетого полностью по литвинскому обычаю, что было ему весьма к лицу.
Василий хорошо помнил Пахома, и они поздоровались как старые приятели.
Но как только Медведев узнал, что князя в замке нет, он категорически отказался хоть на пару часов заехать, чтобы пообедать, сославшись на необходимость как можно скорее встретиться с князем. Расспросив подробно, как добираться до Кобрина, он вскочил на коня и помчался дальше.
Пахом озадаченно вернулся в замок, размышляя о том, что все это значит, и не ждут ли князя, как в прошлый раз, какие?нибудь неприятности.
Через полчаса после этой встречи по мосту прогромыхала тележка, и молодой парнишка из деревни Горваль, нанятый взамен куда?то пропавшего трубочиста Саввы Горбуна, повез выбрасывать подальше в лес золу из замка.
А еще через полчаса Никифор Любич вынул изо рта своей верной овчарки скомканный листок бумаги и, смазав соответствующим раствором, прочел короткое сообщение о том, что замок Горваль посетил некий Медведев и, узнав, что князя нет, не оставшись даже пообедать, заторопился в Кобрин.
Никифор Любич глубоко задумался.
Но он думал вовсе не о том, куда и зачем едет Медведев – это стало ему ясно почти мгновенно: он знал о неприятностях московского князя, – бунте братьев и предполагаемом нашествии Ахмата, о котором шляхта в литовском княжестве уже радостно переговаривалась, готовясь к летнему походу в его поддержку. Стало быть, великому князю понадобилась помощь Федора Бельского, и даже нетрудно догадаться какая – от перехода братьев?князей на московскую сторону до покушения на жизнь короля.
Но важно было совсем не это, важно было другое: сообщать ли об этом Высшей Раде братства сейчас, или еще подождать?
Марья уехала, и теперь рядом с Федором нет никого, кто мог бы осветить подробности его планов и действий.
Упоминать Медведева, и таким образом привлекать к нему внимание братства Никифору тоже не хотелось в силу данного когда?то обета.
Единственный человек, с которым он мог бы все обсудить и посоветоваться – Трофим с Черного озера – уехал по приказу Рады проверять, как выполнит свое первое, но какое?то очень уж важное дело некий новый член братства.
Никифор Любич, подумав, принял решение.
Надо посмотреть, как будут развиваться события. На последнем Совете Рады говорили, что следует воздержаться от всех акций, которые могут повредить Московскому княжеству и поддерживать все, которые идут ему на пользу. Медведев наверняка действует на пользу Москве. Значит, пока подождем. А там – увидим.
… Первая битва с ливонцами произошла под Псковом.
Около двух недель неторопливо двигалось московское войско, растянувшись длинно, часто останавливаясь, то на обед (толокно, сушеная рыба, немного ветчины), то на ночь (ужинали чем Бог послал), пока, наконец, не доползло до псковских земель, где стали встречаться недавно разграбленные и сожженные неприятелем села.
За это время Филипп успел занять почетное место в окружении князя Андрея Никитича Оболенского, который оказался крепким, жизнерадостным мужчиной в расцвете лет, любителем выпить и повеселиться, силачей вроде Филиппа очень жаловал, что не преминул доказать на третий же день похода, предложив ему принять участие в состязании сильнейших воинов войска в метании тяжелой палицы, именуемой «булава».
Булава была и впрямь тяжелой, но не для Филиппа.
Три раза бросали, и с каждым разом Филипп не только намного дальше остальных забрасывал тяжелую, обитую железом дубину с шипами, но каждый раз все дальше и дальше, побеждая, таким образом, даже самого себя.
Князь Оболенский пришел в такой неописуемый восторг, что прямо после состязаний при всех торжественно пожаловал этой булавой Филиппа, говоря, что теперь, когда такой силач находится в их войске, подобное состязание лишено всякого смысла.
Филипп на радостях забросил подарок так далеко, что его едва нашли в сгущающихся сумерках.
И вот, наконец, они увидели неприятеля.
Казалось, что ливонцы только их и ждали.
Но это не казалось, а было так на самом деле, потому что ливонские лазутчики донесли о приближении московского войска еще вчера, и восьмитысячная армия под командованием генерала Густава фон Шлимана, состоящая из рыцарей, кнехтов с алебардами и лучников, хорошенько приготовилась к встрече. В раннем утреннем тумане начинающейся оттепели, ливонцы подошли к московскому войску настолько близко, что когда их заметили выставленные далеко вперед сторожевые посты, было уже поздно.
Тем не менее, воевода Оболенский проявил храбрость и спокойствие.
Он, в первую очередь, отправил гонца назад, в тыл, чтобы поторопить отстающие отряды, а затем так, будто это он готовит нападение, а не на него нападают, велел отборной коннице полка левой руки немедленно начинать обходной маневр слева и по тройному сигналу рога стремительно атаковать противника с левого фланга, а коннице полка правой руки – справа по тому же сигналу.
Главные полки он двинул вперед, а сам занял место на близлежащем холме, в окружении гонцов, готовых мчаться в любой конец с его приказами, и своих приближенных дворян, в числе которых находился и Филипп Бартенев.
Воевода подмигнул Филиппу, весело потер руки, поглядывая на стройно приближающиеся колонны вражеских копейщиков, и велел трубить в рог один раз.
Московская пехота двинулась, и тут же посыпался рой стрел, от которых воевода и его приближенные укрылись щитами.
Особенно выделялся огромный и тяжелый голубоватый щит великого магистра в руках Филиппа.
Вдруг из рядов наступающих вылетел всадник?гонец.
– Воевода, – закричал он. – Сотник Петров убит! Кто будет командовать нашей сотней?
Оболенский повернулся к Филиппу.
– Ты! – сказал он. – Вперед, и помни – это передовая сотня и она не должна отступить ни шагу, пока с боков не ударит конница!
Филипп еще не успел осознать, что это для него означает, и его пока интересовало только одно:
– А как я узнаю эту сотню? – спросил он.
– Олешка Бирюков тебе покажет! Он десятник в той сотне – кивнул Оболенский на всадника и крикнул ему – Вот ваш новый сотник – Филипп Бартенев! У него щит великого магистра Ливонии, захваченный воеводой Образцом и пожалованный Филиппу за особые заслуги! Делайте, как он, и Господь дарует вам победу! Вперед!
Филипп взмахнул левой рукой с надетым на нее щитом, подхватил в правую булаву и на своем мощном коне, купленном еще в Боровске, ринулся вслед за гонцом.
Спустя несколько минут он оказался в самой гуще схватки.
Впервые в жизни Филиппу пришлось вступить в настоящий бой в толпе разъяренных окровавленных людей, среди которых трудно было отличить своих от врагов, и возможно, не произойди это столь неожиданно и внезапно, он бы растерялся, но сейчас было не до этого – воевода приказал найти свою сотню где?то там впереди и выстоять с ней до появления конницы, а Филиппу ни за что не хотелось подвести воеводу, поэтому он упорно двигался прямо перед собой, расчищая дорогу такими мощными ударами булавы, что противники валились как подкошенные то справа, то слева.
И так он ожесточенно пробивал себе дорогу вперед, до тех пор, пока не услышал рядом громкий хриплый крик верхового гонца, пробиравшегося следом буквально по трупам:
– Вот наш новый сотник! Ура Филиппу Бартеневу!
– Уррра! – Отозвалось вокруг, и Филипп понял, что добрался до своей сотни.
Теперь надо было выполнить приказ и не отступить.
Но не отступить – означало стоять на месте.
А стоять на месте Филипп не умел и не мог.
– Вперед! – крикнул он таким мощным голосом, что все кони вокруг присели. – За мной!
И, размахивая убийственной булавой, врезался в гущу неприятеля.
Что было дальше он точно не помнил, потому что впал в какое?то странное и страшное состояние, о котором потом думал со смешанным чувством стыда и затаенного страха перед чем?то темным и неведомым, что, как оказалось, постоянно сидит где?то в самом потаенном уголке его души, притаившись невидимо, да только и ждет такой вот минуты, чтобы внезапно броситься изнутри кровавым зверем, затуманить разум и притупить все чувства кроме одного – желания убивать, убивать и убивать…
Под ним пал конь, но он по?прежнему шел все вперед и вперед и наносил левой рукой удар щитом налево, и от такого удара падали сразу несколько человек, а правой рукой наносил тяжеленной булавой удар направо – и снова падали люди, и от грохота покореженного металла щитов, нагрудников и шлемов совсем не слышно было слабых и беспомощных криков умирающих в бою людей.
Филипп очнулся только тогда, когда увидел, что впереди уже никого нет.
Опустив щит и булаву, он огляделся вокруг.
Далеко слева и справа видны были бегущие в разные стороны ливонцы, бросающие по дороге оружие, московская конница добивала тех, кто еще пытался сопротивляться, а все поле было усеяно телами павших воинов.
Филипп присмотрелся, увидел, что большинство тел принадлежат ливонцам, и понял, что московское войско одержало победу, а значит, и он победил в первом настоящем бою в своей жизни.
… Пир победителей был шумен, весел, сладок и длился до самой ночи.
Филиппа наперебой поздравляли – он стал героем всего войска, и каждый хотел с ним «хотя бы по глотку», но он отказывался, так как чувствовал, что и так выпил больше чем за всю предыдущую жизнь, – в голове шумело, и ноги не слушались.
Он побрел в свой шатер и стал укладываться.
– Можно, Филипп Алексеевич, – заглянул десятник Олешка Бирюков.
– Заходи, – сонно сказал Филипп. – Чего тебе?
Широко улыбаясь, Олешка положил к ногам Филиппа довольно тяжелый мешок, в котором что?то брякнуло.
– Вот, – гордо сказал он. – Сегодня знатная добыча.
– Что это? – удивился Филипп.
– Как что? Твоя доля, – удивился Олешка. – Ну и воеводы, сам знаешь.
– Не знаю, – сказал Филипп, – я впервые это… Сотником… А что – так положено?
– Ясно дело! – ухмыльнулся Олешко. – Это ж военная добыча! А для чего ж воюем?
– Как, – не понял Филипп, – я думал это… Помочь…
– Ну да, конечно! А как же! Помочь оно надо, ясно дело! Но мы то с войны тоже должны что?то иметь, так ведь? Вон покойный Петров, царство ему небесное, первым делом в мешок заглядывал, да все приговаривал – мало, мол, собрали, сучьи дети, глядите у меня! И точно бывало – заныкивали то да се. Но с тобой, Филипп Алексеевич – Боже упаси – ни?ни! Тебя все у нас уважают – самое лучшее собрали – сам увидишь. Так?то. Ну, я пошел.
Он поклонился и вышел.
Филипп протрезвел.
Он осторожно открыл мешок и заглянул внутрь.
Там лежали вперемешку золотые и серебряные монеты, медальоны, броши, перстни, застежки и пуговицы, иконки, украшенные драгоценными камнями, золотые крестики и распятия, казалось, еще хранящие тепло шей, с которых были сорваны, хотя, конечно это только казалось, потому что некоторые из них были в крови, густой, засохшей и черной.
Филиппу стало не по себе.
Он быстро встал и вышел.
– Еще не спишь, герой? – весело хлопнул его по плечу сильно выпивший князь Оболенский. – ну ты был молодцом! Ты наверно, один сотню ливонцев нарубил – он расхохотался и, размахивая руками, стал показывать, как рубил ливонцев Филипп – Рррраз – щитом! Ррраз – булавой! Я доложу о тебе великому князю! Да?да, непременно! – Вдруг он стал серьезным. – Тебе принесли воинскую добычу?
– Да, – смутился Филипп, – но я…
– Сегодня я тебя жалую за твои героические заслуги своей долей – все твое! И даже не спорь – все твое! У тебя жена, дети есть?
Филипп машинально кивнул.
– Вот порадуешь! Ну, спи, отдыхай! О делах воинских поговорим завтра!
Он, пошатываясь, удалился.
Филипп вернулся в шатер и некоторое время смотрел на мешок. Потом он взял его положил в угол и лег.
Но сон почему?то не шел.
Особенно вспоминались распятия, крестики и иконки.
Филипп помолился, сжав в ладони образок, пересланный ему Настенькой, но сон все равно не шел.
Он встал, взял тяжелый большой щит великого магистра и накрыл им мешок.
Сразу стало легче.
Теперь мешка не видно было – только щит.
Но ведь воевода прав.
Настенька, конечно, очень обрадуется, если он вернется с войны богатым.
А дети, которых обязательно будет много – им тоже нужно будет что?то после себя оставить…
Он представил себе Настеньку, окруженной целой толпой детишек и постепенно успокоился.
Потом уснул.
Ему снились подвиги.
Глава десятая
ОЗАРЕНИЕ БРАТА ТРОФИМА
– Матушка, матушка, смотри, как я еще умею! – закричал пятнадцатилетний Ерема и исчез с головой в проруби.
– Господи, что он вытворяет! – в сердцах воскликнула Ульяна, собирая, начинающее твердеть на морозце только что прополосканное в проруби белье, – Ефим, скажи ему, чтоб перестал! Ну, где это видано – мальчишке зимой в проруби нырять!
– Успокойся, Ульяна, – Ефим Селиванов помог ей нагрузить белье на саночки. – Ничего ему не будет – он всю зиму так закаляется – ну и пусть, здоровее будет.
– А коли потонет, аль застудится насмерть?
– Ладно, брось, уж нас?то с тобой он точно переживет!
Запыхавшийся Ерема с шумом вынырнул из проруби.
– Матушка, отец, я до самой середины речки доплыл подо льдом и обратно вернулся! – Он выкарабкался на лед, накинул на себя заранее приготовленную шубу, а ноги сунул в валенки и догнал родителей, – мать тащила санки с бельем вверх по крутому берегу, отец подталкивал их сзади.
Поднявшись на берег, Ерема огляделся. Конечно, Мухавец не такая уж широкая речка и летом он без труда переплывал ее туда и обратно несколько раз, но зимой, да подо льдом, доплыть и вернуться это уже то, чем можно будет похвастаться перед тришинскими мальчишками! Пусть еще кто так попробует! Жаль, только, зима кончается, – лед хоть и толстый еще, но уже подтаивал сверху несколько раз – еще две три недели – и весна начнется!
Красивый зимний пейзаж открылся перед Еремой.
Спуск к реке, поросший кустарником, белым от снега и блестящим на солнце искорками мороза, черная аккуратно вырубленная отцом прорубь, чуть поодаль от берега, совсем не видна, пока не подойдешь близко – она вырублена за вмерзшим в лед стволом упавшей прошлым летом от удара молнии огромной старой ивы, но на глубокой яме и на течении, – чтоб удобнее белье стирать в быстро текущей воде, а на стволе ивы раскладывать, да и Ереме хорошо – как раз по самую шею глубина, а если присесть, то изумительно красивый вид подо льдом открывается в солнечный день…
Левее через Мухавец тянется наезженная санная колея прямо к лежащей на той стороне деревне Тришин.
Когда Селивановы переехали сюда жить, то вначале хотели в самом Тришине поселиться, но Ефим, подумав, решил, что все же, ввиду разных тайных дел, которыми ему время от времени приходилось заниматься, лучше будет остановиться чуть поодаль, а тут как раз помер старый рыбак, живущий одиноко в доме, на противоположном берегу Мухавца, чуть наискосок от Тришина, и Селивановы недорого купили этот дом у сына рыбка, приехавшего на похороны отца из Берестья, где он учился на мастерового.