— Вы — мальчишка, — сказала Панкова, и лицо ее теперь покрылось красными пятнами.
Стас покачал головой:
— Как жаль, что мы не в магазине. Там хоть висят плакаты «Будьте взаимно вежливы!». Тем более что я еще не понимаю причины вашего гнева и испуга.
— Вы меня напрасно пытаетесь впутать в эту неприглядную историю! Сейчас не бериевские времена! — кричала Панкова.
— Ну–ка, тише, — вдруг резко сказал Стас, и Панкова сразу смолкла. — Насчет времен вы правильно сказали. А в скверную историю вы себя впутали сами.
Он открыл ящик и разложил на столе четыре листа бумаги.
— Вот ваша автобиография из театра. Вот счет за газ из вашей квартиры. Вот ваше объяснение, которое вы сейчас написали. А вот это, — он поднес листок к глазам Панковой, — письмо Татьяне Аксеновой.
— Я ничего не понимаю, — сказала растерянно Панкова.
— Понимать нечего. Не надо быть почерковедом, чтобы увидеть: все бумаги написаны одной рукой.
— И что?
— А то, что это письмо найдено в сумке убитой Татьяны Аксеновой.
— Убитой? — с ужасом переспросила Панкова.
— Да–да, убитой. За три часа до того, как вы поспешно убыли в Ленинград.
— Но клянусь вам. это случайность! Ужасное, роковое совпадение! Я действительно писала ей письмо, но ничего подобного и в мыслях не имела. — Панкова зарыдала по–настоящему. Стас налил ей в стакан воды. У Панковой тряслись руки, и вода текла некрасивой струйкой по подбородку, рассыпалась темными каплями на платье. Она затравленно, не отрываясь, смотрела Стасу прямо в глаза. Тихонов отвернулся к окну. За стеклом летели сухие снежинки, в полдень было так же сумрачно, как и на рассвете.
Панкова плакала. Стас, прислушиваясь к ее всхлипываниям, вспомнил, как сидела окаменевшая мать Тани, приговаривая все время: «Донюшка моя, доня…» И подумал с ожесточением: «Плачь, плачь. Не жаль мне тебя. Таня, когда умирала, не плакала…»
Тихонов сел за стол, собрал бумаги, положил в ящик.
— Вы успокоились? Давайте продолжим. Но учтите: если вы будете снова врать, то уже сами — как вы писали Тане — «поставите себя в весьма опасное положение».
Панкова кивнула:
— Но зачем вы так грубо со мной говорите? Вы же воспитанный человек…
— А вы бы хотели, чтобы я вас называл Зиночкой и шаркал ножкой? Нет уж, увольте! Вы что–то не очень раздумывали об этике, когда писали Аксеновой письмо с весьма прозрачными угрозами. А человек этот убит. Так что обойдемся без реверансов. Нам нужна правда. Намерены вы говорить только правду?
Панкова снова кивнула. Лицо ее стало некрасивым, обвисшим, со множеством мелких морщинок.
— Зачем вы написали письмо?
— Лена была так несчастна! И она надеялась, что, если эта женщина оставит Костю в покое, он вернется домой.
— Вы снова говорите неправду.
— Почему?
— Это… это… — Стас вспомнил фразу из блокнота Тани Аксеновой. — Это одеяло лжи из лоскутов правды. Вы же прекрасно знаете, что Таня была не в курсе семейных дел Ставицкого. И специально информировали ее письмом. После этого Таня указала Ставицкому на дверь. Поэтому говорить о том, чтобы она «оставила его в покое» нелепо. Правильно?
— Ну, значит, я оговорилась. Это же непринципиально!
— Нет, принципиально. Потому что вы рассчитывали так: получив письмо с угрозами, Таня испугается и заставит Ставицкого вернуться к Буковой. Так?
— Ах, может быть, и так! Но ведь, ей–богу, я действовала из лучших побуждений. Я хотела восстановить семью. Кто мог знать, что…
— Что? Кончится убийством?
— Я не имею к этому никакого отношения! Ведь это так страшно — убить человека…
— Боюсь, что вы не очень хорошо представляете, как это страшно — убить человека. Вы мне лучше скажите, кто мог совершить это убийство в интересах Буковой?
— Клянусь, я не знаю!..
— Ладно, допустим. У Буковой есть сейчас мужчина, как это называется, поклонник, который готов ради нее на все?
Мгновение подумав, Панкова ответила:
— Да, есть. — И сразу заторопилась: — Но я его видела всего несколько раз.
— А что, Букова его скрывает?
— Нет, мне он просто не понравился.
— Подробнее!
— Ну, у него какие–то скверные манеры, очень разухабистые. Вообще он… не нашего круга. И… нетрезвый.
— Как он выглядит?
— Высокий, по–моему, шатен, худощавый…
— Как зовут его? — Тихонов задержал дыхание.
— Ника. По–моему, Ника. Или Кока…
— Его зовут Никита Казанцев? — спросил спокойно Стас.
— Наверное, — обрадовалась Панкова. — Полного имени я не знаю, но, кажется, его так и звали — Ника.
— Посидите здесь. Я скоро приду. — Тихонов подергал ручку сейфа и вышел.
2.
— Через полчасика. Владимир Иваныч, сможете побеседовать с Никитой Казанцевым, проходившим у нас под условной кличкой Длинный. Савельев поехал за ним.
Шарапов поднял глаза от бумаг:
— Но–о! Нашел–таки? Ну, хвались подвигами. Как вышел?
— Я его вычислил. Как Леверье планету Нептун — на кончике телефонного диска!
— Ну–ка, ну–ка…
— Вот смотрите. Эта идея сформировалась у меня окончательно вчера, когда я ушел от вас. Интервал между автобусами — одиннадцать минут. Как же Демидов смог догнать Гавриленко на середине маршрута? Позвонил в парк. Оказывается, Гавриленко на семь минут опоздал к владыкинской остановке. Застрял у Самотеки, там эстакада строится. Тогда меня озарило: Длинный появляется на остановке три раза в неделю: по понедельникам, средам и пятницам, ровно в полдевятого, что, вероятнее всего, связано со сменами на работе. Надо было угадать самое главное: куда он ездит из Владыкина — домой или на службу. Подумал и решил: домой. Вот почему: во–первых, в пользу этого говорит само время его поездок. Вечерние смены везде начинаются от пятнадцати до семнадцати часов — значит, поздно. А точные — от двадцати двух до двадцати четырех часов — значит, рано. Во–вторых, я сделал допущение, скорее социологическое…
Шарапов усмехнулся.
— Не смейтесь, не смейтесь, — сказал Стас. — Женщины обычно ездят на работу очень точно, а возвращаясь, имеют в графике своего движения отклонения в среднем около часа. Это связано с хозяйственными заботами. Мужчины, наоборот, имеют в дороге на работу отклонения до пятнадцати–двадцати минут, а уходят довольно точно. Поэтому я решил, что он ездит домой.
Отсюда у меня пошел следующий этап. Парень должен работать где–то близко. В этом я не сомневался. Сначала я допустил, что он приезжает сюда на каком–то другом транспорте и делает пересадку. Однако этот вариант я отбросил. Объясняю. Приехать во Владыкино он мог только на восемьдесят третьем автобусе, идущем от Сокола, и электричкой Савеловской железной дороги. Автобус не годится: парень едет к цирку, а туда проще добраться этим же маршрутом по Лихоборскому шоссе.
— А электричка? — спросил Шарапов.
— Не годится, — покачал головой Стас. — Станция Окружная там действительно недалеко. Но зато от станции к остановке идти проще и ближе по тротуару, чем по пустырю. Кроме того, в этом промежутке времени только две электрички останавливаются на Окружной — двадцать десять и двадцать тридцать одна. Если бы он приезжал в двадцать десять, то уезжал бы на автобусе в двадцать двадцать шесть, а если в двадцать тридцать одна, то раньше, чем на автобус в двадцать сорок восемь никак не попадал бы. А он–то ведь в двадцать тридцать семь ездит! Значит, ясно — работает он где–то близко.
— Резонно, — кивнул головой Шарапов.
— Так где же это «близко»? Место убийства практически совпадает с остановкой автобуса. Я решил сделать первую прикидку: на карте района провел циркулем круг с центром в месте убийства. Длинный шел к остановке по пустырю с северо–запада. Поэтому половину круга в юго–восточном направлении я заштриховал сразу. Остался сектор, образованный Сусоколовским шоссе, железнодорожной линией и оградой Ботанического сада. Из–за линии он прийти не мог: полотно проходит по высокой обледенелой насыпи, на которую с той стороны не вскарабкаешься. Выйти из Ботанического сада он тоже не должен был — там у ворот, на полкилометра ближе, есть остановка. Вывод: Длинный шел из глубины владыкинского жилого массива. С работы, заметьте себе, товарищ Шарапов!
— Ну–ну–ну, — заинтересованно сказал Шарапов.
— Вот тут и встала проблема — где же он может работать? И начали мы с Савельевым подбивать бабки. В намеченном для розыска районе имеются такие предприятия: завод, фабрика, комбинат бытового обслуживания, столовая, шашлычная, один ЖЭК и две гостиницы — «Байкал» и «Заря».
Начали с завода металлоизделий. При этом не забудьте, что Длинный ходит с работы через день в двадцать тридцать. На заводе служащие уходят в пять, вторая смена заступает в четыре, а третья — в одиннадцать ночи. Савельев еще проверил, нет ли у них сотрудников, работающих до восьми–полдевятого. Нет. Значит, отпало.
Берем фабрику головных уборов «Свободный труд». Труд у них, видимо, действительно свободный, потому что работает этот гигант легкой индустрии до семнадцати часов, после чего запирается на замок.
Потом началась эпопея с магазинами. А их — шесть штук. Ужас! Два промтоварных, два продмага, один культтоварный и булочная. С промтоварными и форпостом культуры, правда, все решилось быстро: в понедельник они все выходные. В булочной никто через день не работает. В продмагах — время не совпадает, к тому же в одном из них работают только женщины.
Столовая закрывается в девятнадцать. Умерло.
— Шашлычная — до половины одиннадцатого. На всякий случай через ОБХСС проверили: никто в восемь–полдевятого там работу не заканчивает. Дошли до комбината — закрывается в семь. Точка.
Тогда настал черед гостиниц. Тут мне прямо нехорошо стало: около двух тысяч работников. Ну, благословясь, приступили. Узнаем: дежурные рабочие — электрики, мастера по ремонту пылесосов и полотеров, радисты — работают по двенадцать часов через день, с восьми тридцати до двадцати тридцати. Наконец–то! Начали с «Байкала» — ближе к автобусной остановке. Нашлось там таких дежурных двенадцать человек. Кто работал в понедельник — среду — пятницу? Шесть. Скольким из них до тридцати? Четверым. Кто длинный? Двое. Кто такие, где живут? Один — в соседнем доме. А радиомастер Никита Александрович Казанцев живет в Большом Сухаревском переулке, дом тридцать шесть, квартира семьдесят девять — в пяти минутах ходьбы от остановки двадцать четвертого автобуса «Госцирк». Вот так.
— Молодец, — сказал Шарапов. — Молодцы! — И засмеялся: — Нептун, одно слово…
Зазвонил телефон. Шарапов снял трубку.
— Савельев? Где, внизу? Прямо вместе с ним поднимайтесь ко мне…
3.
Высокий парень в черном пальто был чуть бледен, но держался спокойно. Только руки судорожно мяли кепку. В кабинете Шарапова он прислонился к стене, принял независимую позу. Савельев, помахивая чемоданчиком, взял его под локоть:
— Вы проходите, проходите. Присаживайтесь. Беседовать–то долго придется.
Парень дернулся:
— Не хватайте руками! Не глухой.
— Вот и хорошо, — миролюбиво сказал Савельев. — Садитесь вот, с товарищами потолковать удобней будет.
— Всю жизнь мечтал, — усмехнулся парень. Шарапов и Тихонов молча рассматривали его. Потом
Шарапов провел пальцем по губам, будто стер слой клея между ними:
— Что в чемоданчике носите, молодой человек?
— А вам что до этого? Все мое, вы там ничего не забыли.
— А чего дерзите?
— А вы привыкли, что здесь перед вами все сразу в слезы — только отпустите ради бога.
— Нет. Кому бояться нечего — с теми легко без слез обходимся. Так что в чемоданчике?
— Возьмите у прокурора ордер на обыск и смотрите.
— А прокурор, наверное, сейчас сам пожалует. С вами знакомиться, специально.
Казанцев нервно вскочил, щелкнул никелированными замками лежащего перед ним на столе чемоданчика, откинул крышку. Тестер, мотки проволоки, пассатижи, паяльники, припой. В отдельном гнезде на крышке тонкая длинная отвертка, слабо мерцающая блестящим жалом. Тихонову изменила выдержка:
— Вот оно, шило!..
— Это не шило, а радиоотвертка, — сказал, презрительно скривив рот, Казанцев.
— Знаю, знаю, гражданин Казанцев! Это мы поначалу думали, что шило, — сказал Стас и повернулся к Савельеву. — Подготовь для Панковой опознание и мотай за Буковой.
Парень не моргнул глазом…
Казанцев захотел сесть с краю. Рядом уселись еще двое. Панкова вошла в кабинет, и Тихонов подумал, что глаза у нее, как на скульптуре Дианы, — большие, красиво вырезанные, без зрачков. Он сказал:
— Посмотрите внимательно на этих людей. Успокойтесь, не волнуйтесь. Вспомните, знаете ли вы кого–нибудь из них?
Панкова долго переводила взгляд с одного на другого, потом на третьего, и Тихонову показалось, что она избегает смотреть в лицо Казанцеву. Он увидел, как побледнел Казанцев. И глаза Пайковой были все такие же, без зрачков.
Она сказала медленно:
— Не–ет. Я никого из них не знаю. — Потом уже тверже добавила: — Ники здесь наверняка нет…
4.
Тихонов горестно всхлипывал, бормотал, с кем–то спорил, и сон, горький и тяжелый, как дым пожара, еще клубился в голове, когда он услышал два длинных звонка. Он сел на диване.
Оконная рама встала на пути голубого уличного фонаря, расчертившего стену аккуратными клетками–классами. Ребятишки чертят такие на асфальте и прыгают в них, приговаривая: «Мак–мак, мак–дурак!» Тихонов сонно подумал: «Я бы и сам попрыгал по голубой стене. Но я уже наступил на «чиру». Сгорел. Мак–мак–дурак!» Снова требовательно загремел в коридоре звонок.
«Все–таки действительно звонят. Я–то надеялся, что приснилось». — Он нашарил под диваном тапки, встал, пошел открывать. За дверью кто–то напевал вполголоса:
За восемь бед — один ответ!
В тюрьме есть тоже лазарет,
Я там валялся,
я там валялся…
«Понятно, — хмыкнул Тихонов. — Лебединский со своим репертуарчиком».
— Розовые лица! Револьвер — желт? — заорал с порога Лебединский.
— Заходи. Твоя милиция тебя бережет, — пропустил его Тихонов и не удержался: — Долго придумывал эту замечательную шутку?
— Всю жизнь и сей момент. Слушай, а ты же ведь и не розовый совсем, а какой–то нежно–зеленый. Как молодой салат.
— У меня, видимо, жар, — сказал Тихонов и потрогал горячий лоб.
— Надеюсь, любовный? — осведомился Лебединский.
— Нет, служебный, — хмуро сказал Стас.
— О, Тихонов, если уж ты заныл, значит, дела — швах! Тебя, наверное, разжаловали в постовые?
— Ха, если бы! Моя жизнь стала бы безоблачно голубой! И даже где–то розовой.
— А ты знаешь, я приехал вчера из Парижа с симпозиума, и там мне очень понравилось, что полицейские раскатывают на велосипедах. Живописно до чрезвычайности!
— Где раскатывают — на симпозиуме?
— Ты, милый мой, зол и тун. Ажаны раскатывают по Парижу, а на симпозиуме обсуждают возможности моделирования человеческого мозга. Я же, вместо того чтобы привезти для тебя приличную мозговую модель, истратил половину валюты на подарок.
Лебединский достал из бокового кармана пальто небольшой сверток:
— Гляди, питон, это марочный старый коньяк «Реми Мартин». Штука бесподобная. Ц–ц–ц, — пощелкал он языком.
— На меня ты потратил только четверть валюты, вторую четверть ты сейчас проглотишь сам, — пробурчал Тихонов и подумал: «Какое счастье, что есть на земле такие нелепые умницы, Сашки Лебединские, которые тратят половину своей скудной парижской валюты на «Реми Мартин», не подозревая, что эту невидаль можно купить в Елисеевском гастрономе. Наверное, настоящим мужчинам даже в голову не приходит, что дружить можно дешевле». Тихонов покрутил в руках бутылку, понимающе кивнул:
— Коньячок хоть куда! Позавчера такую в руках держал.
— Ну врешь же, врешь, по глазам вижу! Где ты мог его пить?
— Вот те истинный крест! Держал! А пить не пил. Был при исполнении служебных… — И сразу вспомнил: «А у вас в Скотленд–Ярде не пьют?»
— Ладно. Сашка, давай отведаем твоего бальзама. За это, подожди только, угощу тебя напитком, которым причащают вступающих в орден настоящих мужчин. Называется «Ликер Шасси».
— Врешь, поди, как всегда. Или ликера такого нет, или не угостишь, или вообще все придумал.